16. РАСКОЛ

Осенью 1972 года в Ленинграде собрали съезд «Демократического Движения Советского Союза». Делегатов съехалось немного — двенадцати человек, представлявших, кажется, восемь организаций. Но ведь РСДРП на своем первом съезде в Минске имело не больше и делегатов- и организаций. Именно в эти дни ленинградское ГБ арестовало Георгия Давыдова, ученого-геолога, одного из «движенцев». Арест оказался в значительной мере случайным: Егор не заметил «хвоста» и попался с полным тюком пропагандистской литературы, которую он сдавал в багаж самолета. Если бы коллеги Баркова не поторопились Егора схватить, они — кто знает — могли бы выйти на весь съезд, собравшийся в их «епархии». Правда, определенного успеха ГБ достигло: делегатам в голову не пришло, что арест Давыдова случаен, и они, на всякий случай, приняли меры предосторожности — прервали съезд и разъехались, завершив работу на региональных конференциях. Сергей до сих пор жалеет, что ленинградский съезд не завершился. На заседании региональной эстонской конфе-

ренции (если ошибаюсь, то еще раз прошу прощения за ошибки памяти: Сергей и Артем все еще отсутствуют) определился идейный раскол внутри Демократического Движения Эстонии — раскол, впоследствии оформившийся формально.

...Еще на 17-ой зоне, накануне своего отъезда на 19-ю зону, Сергей намекнул мне на организационные расхождения в ДДЭ. Мы гуляли вечером по зоне и я спросил его (возможно, неделикатно), действительно ли Калью Мятик, который шел по процессу номером один, являлся несомненным лидером организации.

— Видишь ли... — Сергей замялся... — В общем, не секрет, что ДДЭ раздробилось на два крыла. Одно руководствовалось идеями религиозной демократии: его возглавлял я и еще один человек — имя его тебе ничего не скажет. Второе крыло — демократы-позитивисты, в философии — последователи Конта. Его возглавляли Юскевич и Киренд. А Калью Мятик, с его спокойным эстонским темпераментом, с его вдумчивостью и в то же время непоколебимой принципиальностью, стал фигурой, авторитетной одинаково в обеих фракциях, и в этом качестве он, в общем, бесспорно являлся общепризнанным лидером.^*

... Уже здесь, на 19-м, я много говорил не только с Сергеем, но и с Юскевичем, так что картина раскола стала выглядеть объемной — в перспективе обеих столкнувшихся сторон. Чем дальше вглядывались Сергей и его друзья в будущее, тем меньше казалась им удовлетворительной для России схема чистой западной демократии, схема, с которой они начинали свой политический символ веры. В сущности, сама по себе демократия, в их глазах, — внешняя юридическая рамка, в которую общество ставит индивидуума, хорошая рамка, безусловно необходимая. Об этом спору не было. Но, по их мнению, Запад выработал эту рамку юридического существования личности, исходя из всей своей предшествовавшей истории — целиком религиозной, то есть уже сформировавшейся личности изнутри, в ее отношении к вечным ценностям Бытия и Совести. Такая личность имела тогда внутреннее содержание, ей требовалось лишь указать рамки ее отношений с другими личностями мира, они-то и были установлены в демократическом обществе. Но в России в течение последних десятилетий личность вообще лишена религиозной опоры, лишена серьезных моральных ценностей, с ними — внутреннего стержня (отсюда, кстати, Сергей и его единомышленники выводили чудовищное пьянство и жуткую преступность в СССР, обуздываемую пока только грандиозной и устрашающе жестокой системой ГУЛАГа МВД). Поэтому для России мало, считала их фракция, одной демократии — демократическое преобразование России должно сопровождаться

воспитательно-религиозной деятельностью, вопросы богословия и религии не менее важны здесь, чем вопросы политики и социологии.

Видимо, нечто в этом роде изложил Сергей на том региональном эстонском совещании — после преждевременного закрытия ленинградского съезда Демократического Движения Советского Союза. И, видимо, неожиданно для него резко против вдруг выступил Юскевич. Юскевич отстаивал, как я понял, идею чистой демократии, освобожденной от религиозного содержания. Религия мыслилась им как частное дело — не предосудительное, но и ненужное. Позднее Артем пытался философски обосновать свою позицию, без конца прославляя в беседах некую «теорию естественного права». Признаюсь, моим излюбленным развлечением в цеху (Артем работал слесарем в машинном, где я стоял у сверлильного станка) было спрашивать в перерывах у Артема, что же это такое — «теория естественного права»? Он пыхал и негодовал: «Вы, господа гуманитарии, неспособны понять всей глубины этой великой теории» и т. д., но о теории я так и не услышал ни гу-гу. Иногда Артем с ученым видом ссылался на своего предшественника в философии Спинозу, но у меня, нехорошего человека, создалось впечатление, что Спинозу он полюбил, так сказать, фонетически — за звучность фамилии... При всем улыбчатом настроении, какое у меня невольно возникает при воспоминании об Юскевиче, я вовсе не хочу создать у читателя впечатление, будто считаю Сергея абсолютно правым, а Артема абсолютно заблуждающимся в их споре. Просто философские глубины — не стихия Артема, хотя, по словам Солдатова, за годы участия в организации, он много и упорно учился, набирался знаний и сведений... Суть же их спора с Солдатовым, действительно, была серьезной и глубокой!

Артем так говорил о Сергее: «Этот господин хотел поставить религию в качестве идеологического фундамента программы ДДЭ. Да ведь у нас больше половины неверующих! А как он мыслил привлекать новых членов? Всех неверующих, что, заранее отвергать?»

Со стороны эти склоки, расколы в относительно небольших подпольных группах кажутся иногда смешными и никчемными. На самом же деле, когда приглядишься, влезешь, так сказать, изнутри в логику конфликтов и пренебрежешь столкновением личных амбиций и честолюбий (которые имеют обыкновение вылезать на первый план и издали казаться главными), понимаешь, что эти маленькие группы вынуждаются жизнью к решению тех же больших проблем, которые вынуждены решать гигантские политические конгломераты. В первую очередь, тот вопрос, который перед наукой политики впервые поставил гениальный итальянец Никколо Маккиавелли, а именно: где же проходит грань морали в таком принципиально аморальном деле, как политика?

Вековая сложность проблемы заключается в том, что остаться политику обычным порядочным человеком, каким, возможно, он

существует в быту, значит не только остаться в деле неудачником — но иной раз принести обществу столько страданий и злодейств, что циничный гангстер содрогнется («Джунгли, где царит грубая сила, — так однажды обозвал нашу милую планету Осипов, объясняя мне, почему в споре игумена Иосифа Волоцкого с монахом Нилом Сорским прав все же был «стяжатель» Волоцкий, а не бессребренник и человек Духа Нил). Достаточно вспомнить для примера политическую судьбу порядочного джентльмена Н. Чемберлена или же — с очень большой скидкой на советские нормы морали — Николая Бухарина. Великая проблема для политика-профессионала (если он настоящий политик, а не уголовный бандит, волею ситуации забравшийся в политическое кресло) — все снова и снова решать для себя проблему Маккиавелли: где конкретно пролегла вечно меняющаяся граница морального и подлого, граница допустимого в его деле и совершенно невозможного (несмотря на его выгодность). Что именно дозволено Юпитеру?

Конфликт, разделивший Демократическое Движение Эстонии, никогда не занял бы серьезного места, если бы та или иная позиция в философских вопросах не определяла ту или иную межу, грань, отделяющую моральное от недопустимого. Отсюда — философия, в конечном счете, определяла важнейшие практические шаги организации. Вот конкретные примеры этого.

Организация развернула связи со многими городами Союза, издавала несколько теоретических журналов и — остро нуждалась в деньгах. Где их раздобыть? Юскевич предложил поставить пропаганду на деловую основу: извлекать прибыль из издаваемой литературы, а, кроме того, завести кустарные нелегальные промыслы, которые дадут деньги (в условиях СССР таким могло быть все — от изготовления меда до пошива модных кофточек). «В конце концов, — говорил он, — это незаконно и аморально с позиции наших врагов. А с нашей позиции — людей, признающих частное предпринимательство, — это значит поступать принципиально». По-своему он был прав. Сергей категорически возражал, предпочитая отказаться от многих обещающих проектов, предпочитая мучиться ежедневно без денег, экономя на всем, — лишь бы не смешивать пропаганду с бизнесом: «Изгоните торгующих из храма». И, по-своему, тоже был прав. Причем, не только с теоретико-моральной точки зрения: для меня несомненно, что, если бы организация действовала «по Юскевичу», ГБ на процессе представило бы их просто мелкими «делашами», совершавшими бизнес на модном товаре — нелегальной литературе — и серьезно бы подорвала их общественный кредит и авторитет.

Или другой пример: не менее жизненно важный для организации — кадровый вопрос, вопрос вербовки новых членов и социального направления пропаганды. Великий русский историк Ключевский как-то заметил, что религия необходима либо очень

моральным, либо очень скверным людям. Первых она поднимает, вторым не дает пасть еще ниже. Но подавляющему большинству средних людей религия вовсе не нужна — Ключевский делал этот вывод в условиях религиозной России — ибо они не хотят никуда подниматься и им, в силу их ограниченности, и упасть-то нельзя. С I религиозно-нравственной пропагандой по Солдатову^* легче подходить к зачинателям движения или к тем, кто уже сам своей душой постиг несправедливость общества и мира; но, например, к массовым слоям «среднего класса», а тем более, к рабочим современного Союза куда легче подходить без Бога. Бог для них чужд, не нужен и сомнителен (не в силу антирелигиозной пропаганды большевиков, как мне кажется, а в силу мещанской ограниченности их жизненного и нравственного опыта — по Ключевскому). Артем, как пропагандист, наверняка был бессилен в интеллигентских «салонах» — недаром он так ругал «господ либералов», «гуманитариев» и т. д. Но с рабочими как раз он был на своем месте: Сергей с уважением рассказывал мне, как Артем пропагандировал рабочих: «Тот его ругает, как может, а Артем свое долбит. Тот распаляется еще больше, до мата, а Артем — свое... Причем, не доказывает, не убеждает, а просто долбит свой объект: «Ты — дурак, невежда, уж коли ничего не знаешь, так помалкивай, а слушай, что тебе говорят...».

«Я думал, — рассказывал Сергей, — что тот Артема сейчас изобьет, смотрю — они расстаются, и рабочий уже почти убежден, что Артем прав и надо жить по-иному...» Конечно, на процессе в ГБ люди Артема закладывали его с головой, а люди Сергея, наоборот, держались стойко и принципиально, но... но без массы, без рабочего-то люда тоже ведь ничего не сделаешь, а масса требует своего подхода...

Я специально так долго остановился на этих примерах, чтобы показать: разногласия в ДДЭ, действительно, носили жизненный для организации характер по самым важным практическим вопросам, а не просто были интеллигентско-философским упражнением в красноречии, как может показаться на первый взгляд. Личный момент тут значил немного: конечно, Артем честолюбив, но Сергея он уважал и ставил необычайно высоко — выше себя, я это видел, и в деле он был принципиален. То есть мог дрогнуть, заныть, завилять, пока, не занят «крамолой», мог струсить, но если дело касалось Дела, был честен перед собой и товарищами.