15. КГБ ТЕРЯЕТ СЛЕД

Все же Сергей уступил настояниям товарищей, которые уговаривали его устроиться на работу. Мол, рано или поздно, но ты попадешь в поле надзора КГБ, и в этом случае, безработное существование даст чекистам законный повод преследовать тебя по статье за тунеядство, лучше, мол, заранее устроиться на работу и т. д. и т. п. Сыграло свою роль странное, на мой вкус, пристрастие к «законности», которое является манией многих советских правозащитников. Они забывают, что закон Советской страны не есть закона европей-

 

ском смысле этого слова, то есть норма поведения в обществе, обязательная для всех, в том числе, и для самих законодателей. Кажется, еще в 1830 году шеф жандармов Бенкендорф разъяснял поэту Дельвигу: «Законы пишутся для подчиненных, а не для начальства, и вы не имеете права в объяснениях со мной на них ссылаться и ими оправдываться». Закон этой страны надо понимать именно в таком Бенкендорфовском смысле, то есть как инструкцию вышестоящих органов нижестоящим о том, как нижестоящим поступать и какие принимать меры в тех или иных обстоятельствах. Но, разумеется, такие инструкции ни в коем случае не могут стеснять, а тем более, считаться обязательными дня начальства, для лиц, которые сами их сочиняют. Вот почему смешным мне кажется со стороны «правозащитников» подчеркнутое стремление блюсти чужие инструкции. В качестве тактической меры, призванной обуздать произвол исполнителей, карателей, призыв к «социалистической законности», возможно, имеет смысл. Но принципиально не следует забывать, что так называемые советские законы в том смысле, как понимал это слово хотя бы кавалер Монтескье, вовсе законами не являются.

Но это к слову. Тогда Сергей, хотя был очень недоволен, все же уступил настояниям товарищей — устроился на службу в комитет (министерство) по профессионально-техническому образованию Эстонии. Видимо, номенклатура таких учреждений после оформления проверяется в КГБ, ибо не сразу, но только через несколько дней, когда документы ушли на проверку, оперативники вышли на его след.

— ...Выхожу с работы, Боже мой, сколько их! — хохотал Сергей. — У парадного подъезда две машины, с тылу еще машина, а по бокам — россыпь...

Вскоре после устройства Сергея на работу в доме Артема Юскевича появился неизвестный человек. Он назвал пароль от Якира и потребовал свидания с «Сергеем Ивановичем». Свидание состоялось возле какого-то кинотеатра, участники его узнали друг друга по условным знакам — кажется, сумкам с определенным узором. Сергей проверял незнакомца — тот довольно отчетливо рассказал о внешности Якира и других центровиков, об их квартирах — чувствовалось, что это не подделка. Незнакомец сообщил, что он представляет группу в Прибалтике — какую именно, не сказал, и Сергей тоже темнил про своих... Он был зол на Якира, который прислал к нему человека, не предупредив заранее. В заключение незнакомец передал Сергею манифест своей группы, названный «Письмо к Алексееву», с просьбой обсудить его в качестве платформы, на которой возможно объединение обеих прибалтийских групп. Какова суть «Письма»? Социализм с человеческим лицом, не вдаваясь в подробности, бросил Сергей. Ему эта позиция явно казалась неинтересной. Однако «Письмо к Алексееву» было размножено техническими группами ДДЭ и довольно широко обсуждалось в эстонских кругах. Потом его

 

отправили в Москву. Как я понял, сама идея объединения групп не казалась демократам необходимой — они ушли от первичного по своей оппозиционности стиля мышления Алексеева. Скоро состоялась вторая встреча по тому же каналу: на этот раз на Сергея вышел другой человек. Он твердо настаивал на контактах, на объединении, и Сергей опять темнил: «Да у меня группа несерьезная, в общем, больше либеральная болтовня, а не группа». Впрочем, незнакомец отмалчивался тоже — Сергей так ничего и не узнал ни о составе, ни о возможностях его людей. Встреча имела практическую, деловую основу — незнакомец попросил помощи в постановке подпольной типографии. В отличие от ДДЭ, «Алексеев и К°» собирались использовать не фотометод, а поставить классическую типографию со шрифтом. Сергей задумался и... «знаешь, — рассказывал он, — думал я про себя, с губ вдруг сорвалось: «Кажется, можно помочь... У нас в «Советской Эстонии» есть люди». — Просто подумал вслух...» На том встреча кончилась.

А через некоторое время, с помощью определенных связей, ДДЭ получило важную информацию: в Балтийске, Ленинграде и Таллинне были произведены аресты: провалилась подпольная организация офицеров подводных лодок. Они завербовали в Ленинграде какого-то капитана первого ранга, а тот выдал их Особому отделу^*. «Я как-то сразу почувствовал, что это могут быть мои новые знакомые. Дал нашим сигнал: все припрятать, быть готовыми к обыскам. Сам тоже почистился. Оставил у себя одну религиозно-философскую рукопись, да и ту припрятал в тайник. Понимал, что даже если это не те люди, все равно в Таллинне сейчас начнут обыскивать всех подряд.

Через несколько дней меня забрали на работе. Посадили в машину и отвезли на Рустику, туда, где я был прописан. Провели обыск, естественно, ничего не нашли и оттуда уже повезли к Ильиничне, на улицу Лембиту. Обыскали и эту квартиру. Нашли тайник со спрятанной рукописью. Но вот что интересно! Офицер КГБ, руководивший обыском, провел его до странности небрежно. Не могу до сих пор понять, в чем дело, но вот тебе два эпизода: чистил я дом, а когда они занялись обыском, выяснилось, что не дочистил. Вдруг капитан вытаскивает из груды чертежей, эскизов деталей, из черновиков служебных бумаг — несколько набросков Герба Демократического Движения. Как я их пропустил! Он огляделся, не видел ли кто из его товарищей, и буркнул: «Взрослый человек, а таким детским делом занимаетесь» и отложил их обратно... Второе. В платяном шкафу, внизу, под грудой белья, стояла пишущая машинка. И надо быть такому — как раз в это утро понадобилось отпечатать одну крамолу и срочно; я заложил первую страницу в машинку и оставил ее там. Залез капитан в шкаф и мы с Ильиничной услышали, как под бельем лязгнула клавиша. Не мог он ее не поймать на слух! Майор

 

из другой комнаты спросил: «Ну и что там?» «Ничего», — отвечает. До сих пор не понимаю этой истории.

— Он был русский или эстонец? — спрашиваю Сергея.

— Русский... Потом повезли меня на допрос в ГБ. Объявили, что допрашиваюсь свидетелем по делу капитан-лейтенанта Гаврилова... «Не знаю никакого Гаврилова». Предъявляют его показания: конечно, мой первый знакомый от Якира. Показания очень обтекаемые: получил явку от Якира, вышел на Сергея Ивановича, фамилии коего не знаю, через «девушку Олю», и тут же приложены показания Оли Юскевич, что человеком, приходившим на встречу с опознанным ею Гавриловым, был Солдатов. Не выдержала — испугалась Оля! — но, в общем, показания Гаврилова были приличные: незнакомый, представившийся Сергеем Ивановичем, — человек преданный социализму и советскому строю, он мечтал только о некоторых непринципиальных у нас изменениях... Дальше кладут мне показания капитан-лейтенанта Косырева — второй мой знакомец от Якира, ну, этот выкладывает все, как есть, с потрохами, в мелочах и подробностях. Я категорически отрицаю и возмущаюсь. Дают очную ставку с Гавриловым. Едва его вводят, кричу: «Провокация! Я не знаю этого человека». Гаврилов меня понял: «Я, — говорит, — видел Сергея Ивановича один раз, в темноте, плохо его помню и не могу с уверенностью сказать, этот человек был или нет». Увели его, вслед кричу: «Я вас не знаю, но уверен, что вы благородный человек, всегда вам помогу, вашей семье — моя фамилия Солдатов, Сергей Иванович, проживаю Лембиту, восемь, квартира сорок девять». В общем, подбадриваю его. Потом привели Косырева — тот, конечно, опознал меня и все подтвердил. Я категорически отрицаю. И следователь не выдержал, позвонил начальнику следственного отдела:

«Ничего не хочет признавать», и тот приказал привести меня к нему.

Вводят к начальнику. Выходит шеф из-за стола, раскрывает объятия, протягивает радостно руку и представляется, можешь себе представить: «Кандидат юридических наук Леонид Иванович Барков». Именно так...

Мы дружно захохотали. Ах, душа моя, Леонид Иванович...

— ... Как я рад, — говорит, — встретить интеллигентного человека. У нас так мало людей, с которыми можно по-умному поговорить. Я ведь и сам в советской жизни многим недоволен, Сергей Иванович... На столе, конечно, всякая первосортная закусь, а Леонид Иванович ведет со мной долгий интеллигентный разговор...

Сергей не выдерживает, опять фыркает... Я не сомневаюсь, что в своей, в кагебистской среде Леонид Иванович считается ученым и интеллигентным человеком. Когда ведет допросы с привлечением интеллектуальной терминологии, они, возможно, идут у них чуть ли не в качестве учебных пособий... Помню, как он четыре года спустя допрашивал как раз меня: «... Надо познакомиться, побеседовать, Михаил Рувимович, узнать и понять друг друга, вдруг у вас есть

 

претензии к следователю, я могу помочь вам...» В это время некстати зазвонил телефон. Барков снял трубку: «У меня допрос!» — резко рявкнул в аппарат и снова зажурчал: «... продолжим беседу...» Все это, в общем, производит на интеллигентов комическое впечатление,.. Впрочем, подсмеиваться над почтенным Леонидом Ивановичем вряд ли с моей стороны справедливо: в конце концов, самая красивая девушка не может дать больше того, что она имеет. Леонид Иванович только среди своих казался интеллигентом. Попав в общество интеллигентов, он казался нам забавным Петрушкой (помните эпизод, когда Петрушка одевает докторский халат?). Но, конечно, нельзя недооценивать профессиональной ловкости Баркова: каким бы он лично ни был, за его плечами оставался опыт организации, работавшей пусть неважно, но все-таки долго и много. В конце своего интеллигентного критиканствующего монолога полковник вернулся к земным делам: «Понимаете, нам все-таки надо подумать о следствии. Видите ли, Сергей Иванович, люди, которых вы сегодня видели, сидят по обвинению в очень серьезном деле. Единственное, что им может помочь на суде, — это искренность поведения На следствии. Потянет на самое тяжелое для них наказание только ложь, ну, а тем более клевета на невинного человека. Если вы будете отрицать их показания полностью, вы обвиняете их в клевете и отягощаете серьезно их положение... Подумайте! Может, вы все-таки вспомните хоть что-нибудь в подтверждение их показаний, чтобы помочь этим людям». В общем, классический прием того же паразитирования на порядочности интеллигента. «И знаешь, я задумался, — признавался Сергей. — Помочь тем, кто сидит, — веско звучало. Я выбрал какую-то обтекаемую формулу, что, мол, ничего не помню; но, так как у меня плохая память, допускаю, что, может быть, что-то из их показаний верно, подтвердить все же не могу, так как на свою память не полагаюсь... Я это сделал напрасно: уже на нынешнем следствии мне дали прочитать новые показания Гаврилова, где он опознал-таки меня... Видимо, именно моя неуверенность поколебала его позицию…

— А ты встречал его после?

— Конечно. Я и в лагерь шел в фуфайке, которую он дал мне на дорогу. Сроки им дали относительно небольшие, учитывая, видимо, оглушительное впечатление в мире от этого советского военного заговора: не желали еще больше раздувать серьезность ситуации. Только старший лейтенант Парамонов, руководитель организации, твердо державшийся на следствии, получил дурдом и сидит до сих пор. Впрочем, на последнем свидании Ильинична говорила, что и его освобождают... А Гаврилов вышел по помиловке. Ее писала жена, а не он.

— Но таких помиловок не принимают, — возражаю я. — Моя Мать тоже писала помиловку, ей ответили, что без личного проше-

 

ния осужденного дело не рассматривается. Бланк был отпечатан типографским способом, так что это — типовой ответ.

— А вот Гаврилова освободили, — парирует Сергей мои возражения. — Я расспрашивал старых зэков: он вел себя вполне порядочно, хотя и тихо. Участвовал только в одной акции — голодовке после убийства Юрия Галанскова в больнице. Был Гаврилов болен, они боялись, что он умрет в лагере — это казалось вполне реальным фактом, а им никак ненужным — полагали, что с политикой в его жизни покончено... Так оно, в общем, и есть... Ушел в быт, — заключил Сергей.

— Ну, а с Барковьм как все кончилось? — вернул я разговор к начатой линии.

— Потом меня вызывали еще в Особый отдел Балтфлота, там все шло по кругу: опять угрозы, уговаривания, но я стоял на своем: ничего не видел, ничего не знаю, ничего никому не скажу. Отпустили. Даже на суд свидетелем не позвали. А мы быстро передали информацию об их деле в эфир, и она здорово помогла морякам.

... Кажется, я понимаю, почему для Сергея и «Демократического Движения Эстонии» так легко сошел провал контактировавших с ними соседей — офицерской группы. Тут сыграло роль, по-моему, то качество ГБ, о котором, вроде, упоминалось выше — поразительное легковерие, когда дело касается так называемых оперданных, то есть доносов. Видимо, сказывается инерция истории, когда любой «сигнал» в ГПУ служил неопровержимой уликой против обвиняемого (требовалась только формальность: любым способом, включая пытку, — вынудить человека к признанию — и дело списывалось на вечное хранение, а человек списывался на вечное заключение). Если обвиняемый не признавался, то донос — «сигнал» (в составе так называемого «меморандума») поступал в Особое совещание, где по нему все равно определяли срок — и тоже практически вечный. Конечно, времена изменились, теперь начальство требует от следорганов проверки и перепроверки «оперативных» данных, доносов, «сигналов», понимая, что в них бывает много, говоря по-лагерному, «фуфла»... Но все же психологическая установка органов, несмотря на формально объявленную презумпцию невиновности, остается прежней: «сигнал» заранее выглядит в их глазах истиной, а показания обвиняемого заранее кажутся ложью. Вот такая, в какой-то мере даже естественная для полиции установка сработала и в тот раз, но уже в пользу Сергея. Особый отдел, конечно, им не занимался, это не его компетенция: Сергей — цивильное лицо, решение принимал интеллигентный мудрец Леонид Иванович. У него же на столе лежали данные о поездке Сергея к Якиру — но об одной встрече (остальные не были засечены), а, главное, откровенные доносные показания капитан-лейтенанта Косырева, что группа Сергея, по его же, Сергея, собственному признанию, люди несерьезные, либеральные болтуны. Наш полковник должен был верить доносу безусловно; ему,

 

насколько я его знаю, в голову не могло придти, что он имеет дело с дезинформацией осторожного подпольщика. В оправдание полковнику скажу, что для Сергея исключительно благоприятно сложились и результаты обыска — если бы у него вообще ничего не нашли — это, возможно, вызвало бы у Баркова некое подозрение: не дурят ли Голову. Но в тайнике обнаружили рукопись, однако, не политическую. а религиозно-философскую. Она служила как бы материальной уликой, фундаментом для вывода Баркова о «несерьезной группе болтливых либералов». Получив нить от арестованных офицеров к другой организации — неизмеримо более зрелой, влиятельной и многочисленной — эстонские гебисты попались на удочку случайной дезинформации и упустили след — на целых пять лет вперед!

После этого дела уважаемый Леонид Иванович был переведен на повышение в Ленинград, Сергея же Ивановича, как «недобросовестного свидетеля» всего лишь выгнали с работы, из его Комитета по профтчхобразованию. Начальник, старый боец истребительных отрядов (карательных частей), предложил Солдатову уйти по собственному желанию. Не тут-то было. Отказ. Шеф рассвирепел: «Не за то наши мальчики погибали в сорок пятом — сорок восьмом годах, чтобы вы позволяли себе...» « Вот именно, не за этот бардак и не за эту подлость погибали мальчики!» — отрезал Сергей и вышел, хлопнув дверью. Его уволили так поспешно, что забыли спросить формального согласия профсоюза (за которым обычно и не бывает остановки). Сергей воспользовался этим правонарушением, подал в суд, привел на заседание суда кучу членов и кандидатов в члены организации и .провел там практический семинар на тему: «Советское правосудие в действии».