7. ТОМСКАЯ ССЫЛКА И ОМСК

В моей биографии Томск занимает особое и, пожалуй, главное место. Я до сих пор чувствую себя томичкой. У меня там есть друзья, с которыми поддерживаю активную связь уже более сорока лет. Там прошла моя юность, там закончила университет и аспирантуру, работала, вышла замуж, родила детей. Там прожила одно из самых страшных десятилетий нашей истории, когда душу сковывал постоянный страх, когда томилась неизвестностью за судьбы тех, кто находился в лагерях и кто воевал. Это в Томске я узнала, что значит "поливать землю потом", потому что земля кормила мою семью из шести человек, которой, чтобы не голодать, одной картошки требовалось две тонны в год, и в которой я была единственным работником.

Были, безусловно, и радостные события: возвращение мужа из плена, день Победы! Словом, все было. Но эту преамбулу я сделала специально для того, чтобы сказать — я буду продолжать следовать за отцом, а о себе — лишь в тех случаях и в той степени, в какой моя жизнь связана с ним и теми, кто разделял его судьбу.

Несколько слов о себе и своей семье я все же скажу. Я училась на физико-математическом факультете Томского университета, который окончила в 1938 г. по специальности "Общая и экспериментальная физика". После окончания университета и до отъезда из Томска в 1948 г. работала в Томском политехническом институте, в 1946 г. защитила кандидатскую диссертацию. Еще будучи студенткой вышла замуж за однокурсника, физика-теоретика, томича, Родичева Владимира Ивановича. В 1938 г. и 1940 г. родились дочери — Галя и Люда, сейчас уже у обеих внуки. Мужа мобилизовали в первые дни войны, под Сталинградом он был ранен, попал в плен, домой вернулся летом 1944 г. без руки. Через два года он поступил в аспирантуру и уехал в Москву. Мама с 1938 г. жила со мной, с 1941 г. в Томске с нами жили и мои двоюродные братья, Малаховские Юра и Дима, дети моей тети Тамары. В 1948 г. все, кроме Юры, оставшегося заканчивать школу, уехали из Томска и через некоторое время обосновались в Москве. Дима жил в семье моей Двоюродной сестры, Норы Михайловны Дыхно, дочери маминого старшего брата. Мы несколько лет промаялись с жильем, потом все же устроились. Все годы до выхода на пенсию в 1987 г., я работала в Научно-исследовательском энергетическом институте им. Г. М. Кржижановско-

го, занималась исследованиями в области электрических разрядов в газах. Муж закончил аспирантуру, защитил сначала кандидатскую диссертацию, затем докторскую. Еще в середине 50-х годов брак наш распался.

Отец приехал в Томск, освободившись из Суздаля, в июле 1932 г. Мы с мамой — в начале зимы. В Томске уже лежал снег, и с вокзала ехали на розвальнях, совсем как в Усть-Цильме. К нашему приезду отец уже устроился и с работой, и с жильем. Получил он место начальника планового отдела в довольно крупном и престижном учреждении по строительству шахт в Западной Сибири, в "Шахтстрое". К работе этого учреждения привлекались иностранные специалисты, в основном немцы, жили они в двух домах по Красноармейской улице, типичных для старого Томска — двухэтажных, деревянных, с резьбой. В одном из них отцу предоставили большую меблированную комнату. Обед получали в столовой ИТР на Обрубе, куда через весь город я ежедневно ходила с судками. Недалеко от столовой находилась городская библиотека, снабжавшая меня пищей духовной. Я нигде не училась, не работала, знакомых сверстников у меня не было, на улице нешуточный сибирский мороз, а в квартире тепло и уютно, поэтому всю первую зиму я по большей части просидела дома за книгами. В нашем доме-общежитии жили приехавшие из Германии за длинным рублем две-три семейные пары и четверо холостых здоровенных парней, изнемогавших, по-видимому, от скуки и развлекавшихся во внеслужебное время единственным способом — картами и пивом. Пиво привозилось ежедневно ящиками, они запивали его молоком и почти не хмелели. В коридоре у двери комнаты, в которой они ежевечерне собирались, с одной стороны стояли ящики с полными пивными бутылками и трехлитровые бутыли (так называемые четверти) с молоком, а с другой уже опорожненная посуда, так что всегда можно было судить, как далеко продвинулись наши соседи в своем деле. Объем поглощаемой жидкости поражал воображение! Разговаривали громко, хохотали, но не буянили. А однажды, при каком-то очередном триумфе Гитлера, но еще не окончательном (окончательный — через год), кричали ему "хайль!" И куда только смотрели томские органы безопасности, допуская такое милое соседство врага внутреннего с врагом внешним! Думаю, отец тоже понимал всю курьезность и даже опасность такого соседства, поэтому, как только представилась возможность, покинул этот во всех других отношениях удобный дом.

В это время в Томске отбывали "минусы" братья Цейтлины, знакомые отцу еще с Соловков, а мне — один из них, Михаил Соломонович, — с Усть-Цильмы. Семен Соломонович жил уже холостяком, его жена, не выдержав режима их семейной жизни, с ним рассталась. Был он спокоен и аккуратен до педантизма. Мне он казался несколько холод-

новатым, во всяком случае в сравнении с моим любимым Михаилом Соломоновичем. Оба брата учились в Швейцарии, хорошо знали математику, свободно владели немецким языком. Семен Соломонович помог мне ликвидировать отставание по высшей математике, когда я надумала поменять биологический факультет на физико-математический и догоняла свой курс. Работал он на одной из кафедр Томского муко-мольно-элеваторного института, где составлял словарь специальных терминов и занимался переводами. С 1935 г. на курсах при этом же институте Михаил Соломонович преподавал математику. Но с весны 1933 г. Михаил Соломонович в Томске не жил. Вместе с женой, Е. К. Полетика, ее матерью и двумя детьми он переехал в Минусинск в надежде на улучшение здоровья жены, страдавшей туберкулезом легких. Елена Константиновна, однако, продержалась лишь полтора года и в декабре следующего 1934 г. умерла. Похороны ее, но рассказам старшего сына, Миши, вылились в небольшую демонстрацию ссыльных (в Минусинске в это время жили бывшие соловчане — социал-демократы Ксения Купреянова, Ея Якубсон и другие, фамилии которых Миша не помнит). После смерти жены Михаил Соломонович с детьми и бабушкой вернулся в Томск.

В мае 1933 г. мы переехали в квартиру, освободившуюся после отъезда Михаила Соломоновича с семьей в Минусинск. Бытовые условия резко ухудшились, особенно зимой, когда прибавились заботы о топливе, о топке, когда окна замерзали до самого верха, помойка и удобства во дворе, вода в колонке. Все наши знакомые жили примерно в таких же скверных условиях. Я потом видела хорошие квартиры, но это в корпусах институтов, с центральным отоплением, водопроводом и канализацией, эти квартиры предназначались для профессоров и преподавателей. Или в деревянных домах с печным отоплением, обслуживаемых истопниками и уборщицами, как в нашем немецком общежитии.

Примерно в это же время в Томск приехал Николай Иванович Трейгер с женой и двумя малютками-дочками. До этого жил он в Минусинске, но поменял его на Томск, как только узнал, что там поселился отец.

Коля происходил из богатой семьи одесского коммерсанта, революционной деятельностью стал заниматься очень рано, со школьной скамьи. Его мать, Мария Моисеевна, рассказывала, что свои речи перед вышедшими на улицы рабочими он произносил с подножки извозчичьего экипажа, отвозившего его затем в другое место для новой речи. Будучи одним из организаторов Одесского Союза социал-демократической рабочей молодежи, был арестован в 1923 г. и отправлен на два года в ссылку в Семипалатинск. Через год его снова арестовали за неслыхан-

ную дерзость: на каком-то собрании он (кстати, атеист) выступил против гонения на церковь, за свободу вероисповедания и получил самый большой по тем временам срок — пять лет Соловков, который закончил в 1929 г. уже в Верхнеуральском политизоляторе. Был женат на одесситке, тоже члене ССДРМ, Оле Ашпис, с ней вместе находился и на Соловках, и в Верхнеуральске, но потом расстался. Вторично женился в Минусинске на местной жительнице, А. Г. Пирожковой, враче по специальности, с ней и приехал в Томск. Он был умным, интеллигентным, широко образованным человеком, глубоко переживавшим происходящее. Очень любил своих девочек и, понимая свою перспективу, страдал от мысли об их будущем. В Томске работал в банке, был каким-то влиятельным лицом, пользовавшимся большим уважением у местных хозяйственников (об этом мне говорил мой свекор).

Хотя в Томске собралось несколько вполне достойных и близких по духу и убеждениям человек, такого живого общения как в Симферополе уже не было, особенно после того, как мы переехали в эту скверную квартиру. Сказывались и тяжесть быта, и тяжесть общего положения. Было не до общения.

Осенью 1934 г. отец, отбыв ссылку, сделал попытку устроиться в Новосибирске, а когда ничего путного не вышло с квартирой (Боже, в каких условиях он там жил, приезжала я к нему на каникулы, видела!), устроился более или менее сносно в Омске. Пока жил в Новосибирске, часто наезжал в Томск, где мы жили с мамой и приехавшей к нам Тамарой с детьми.

Я уже училась в университете, на втором курсе. А приняли меня в 1933 г. по звонку из НКВД (чем не "телефонное право"?). Дело в том, что почему-то я сначала решила поступить в Химико-технологический институт, был тогда такой. С заявлением о приеме отправилась к директору с папой. Они очень мило поговорили друг с другом, директор -воплощенная любезность, запомнила его простецкую физиономию, синюю косоворотку, подпоясанную ремнем, с большой дырой спереди -сказал, чтобы я пришла через два дня сдавать экзамены, а через два дня, сияя все той же дырой на той же косоворотке, отказал мне в приеме, не объяснив причины. Тогда папа решил пустить в ход таран. Я отдала документы в университет (ТГУ), а он отправился на прием к начальнику того учреждения, где ежемесячно отмечался, и просил позвонить председателю приемной комиссии, чтобы мне не чинили препятствий, что тот при нем и сделал. "Дочерью врага народа" меня назовут в университете позднее, когда отец уже будет за решеткой, да и то как-то вяло — дадут закончить.

В 1935 г. мама уехала к отцу в Омск, Тамара с детьми еще оставалась в Томске, в нашей квартире, а я жила в частных комнатушках вместе с девочками из университета. Теперь я встречалась с родителями только во время зимних и летних каникул. Но какая это была радость для них и для меня! С каким нетерпением я ждала момента, когда поезд остановится возле омского перрона и, если зимой, увижу отца в темно-синем пальто с черным каракулевым воротником и в такой же шапке пирожком, всматривающегося в окна вагона! А дома совершенно счастливая, сияющая мама, вкуснейшие пироги и разговоры заполночь! Папа работал в Управлении местной промышленности в должности начальника отдела планирования. Жили поначалу в ведомственном доме, теплом и хорошо оборудованном, потом переехали поближе к центру и Иртышу и занимали две приличные комнаты в частном доме родственницы известного сибирского медика профессора Шерешевского. Словом, в Омске куда как лучше решилась жилищная проблема, чем в Томске. Летом 1935 г. даже выехали на отдых в деревню, выше Омска по Иртышу, — мама, пятилетний сын Тамары и я, а отец приплывал на выходной на пароходике, и мы с радостью его встречали. Ходили с ним купаться, он с удовольствием подставлял свои бока солнцу, фыркал в воде, наслаждался от души. Ни в это лето, ни в другие мои наезды в Омск я не замечала в нем ни дурного настроения, ни раздражения, ни даже тех приступов задумчивости, какие были в Симферополе. И мама не жаловалась. А ведь обстановка ухудшалась и кольцо смыкалось.

Коля Трейгер, с которым я поддерживала отношения и после отъезда родителей из Томска, по-моему, разучился улыбаться. Неизменно угрюм был и находившийся в омской ссылке соловчанин эсер Борис Сергеевич Иванов. Озабочены и другие ссыльные Омска и Томска, а отец не терял ни бодрости, ни спокойствия. Я думаю, он мобилизовал все свои внутренние ресурсы для предстоящего и хотел попользоваться тем, чем еще можно было, — "тихими семейными радостями" (это его выражение), — ежедневным свежевыстиранным воротничком, солнцем, рюмкой водки к селедке перед обедом, опереттой Оффенбаха в местном театре, где он в партере вместе с дочерью-студенткой, и прочими земными благами. Мама старалась его хорошо кормить, памятуя реакцию тети Зюли еще в Баку, когда она похвасталась ей, что перешла на вегетарианский стол. По своей привычке тетя схватилась за голову, а на голове была шляпа, которая при этом жесте свалилась и покатилась по перрону (мы встречали тетю, приехавшую из Кисловодска): "Ты с ума сошла! — воскликнула тетка, — ты всегда должна иметь в виду, что его ожидает!"

Внешний облик отца более всего запомнился мне именно в этот, омский, период. Он был ведь в самом расцвете сил — пятьдесят лет с небольшим, столько, сколько сейчас моим "девочкам", меньше, чем младшему Тамариному сыну. Среднего роста, плотный, коренастый, полноватый и с брюшком, с легкой походкой, сильными руками с короткими пальцами, с красивой головой — крупной, с великолепной темной шевелюрой -- тогда уже с проседью. Смуглое лицо, большой лоб, некрупный прямой нос, четко очерченные, но несколько асимметричные губы. Всегда гладко выбрит (бороду и усы носил на Соловках, в Архангельске с ними расстался). Взгляд зеленовато-серых глаз за пенсне или очками всегда острый. И бородавки-жировики, о которых уже шла речь, придавали лицу неповторимость и его не портили. В личном обиходе был весьма аккуратен, как и все в семье Богдановых. Одевался тщательно, на работу ходил в темно-синей тройке (другого костюма у него никогда, по-моему, и не было), которую сам ежедневно чистил, так же как и обувь, всегда в светлой сорочке и при галстуке. Во время ходьбы любил что-нибудь напевать сквозь зубы. В Омске тоже много работал, но, по-видимому, меньше, чем раньше, возможно, это было только во время моих приездов. Мне кажется даже, он был здесь общительнее, чем в Томске, хотя в Томске были более близкие по духу люди. Видела я у нас Бориса Сергеевича Иванова, которого отец знал и по Соловкам, и по Архангельску (а мы с мамой по Архангельску), Юлия Мироновича Либермана и довольно молодого человека Мишу Горелика. Борис Сергеевич — свидетель на процессе эсеров в 1922 г. Он был малоразговорчив, резковат и даже язвителен, в нем чувствовалась натура глубокая, мужественная — такие на костер восходят. И в Архангельске, и в Омске я помню его холостяком, но незадолго до своего ареста в 1937-м он в свои сорок пять лет наконец женился на студентке Омского мединститута, оказавшейся верной и отважной подругой и славным человеком -с ней позднее, когда всех пересажали, тесно сошлась Тамара.

Юлик Либерман, лет сорока, меньшевик. Недавно мне попалась фотография ссыльных в Обдорске, среди них — Юлик, и "к нему" примечание — "сфотографирован вскоре после 22-х дневной голодовки". Высокий, худой, подвижный человек. Был в Омске с женой Марией Эммануиловной, маленькой, энергичной и пробивной женщиной. Она работала плановиком, он — экономистом. Юлик был не то школьным, не то студенческим другом крупнейшего советского физика-теоретика Я. И. Френкеля. Когда в 1937 г. я проходила практику в Ленинградском физико-техническом институте, хотела, но не решилась, сказать ему о своем знакомстве, так как самому Якову Ильичу приходилось уже очень туго, и навряд ли его порадовала бы весть о ссыльном приятеле.

О Мише Горелике у меня сохранились смутные воспоминания, я встречалась с ним лишь один-два раза. Жил он с женой Беллой, с которой впоследствии подружилась Тамара, и малолетним сыном. По специальности филолог, работал в Пединституте.

Круг знакомых родителей, по-видимому, распространялся и на нескольких местных жителей — через квартирную хозяйку и того же Шерешевского. Вспоминаю какой-то обед в честь последнего и папин тост.

Весной 1937 г. я была в гостях у родителей проездом в Ленинград на практику после четвертого курса. В последний раз. Возвращалась в конце июня — начале июля. Отец уже был арестован. Когда поезд остановился в Омске, я залезла на третью полку, накрылась с головой, чтобы не видеть хорошо знакомый перрон, на котором меня уже встречать было некому.

Отца арестовали 13 июня, остальных — Б. С. Иванова, Ю. М. Либермана и М. Н. Горелика — или несколько раньше или одновременно с ним. Мама незадолго до этого уехала в Баку консультироваться по поводу предстоящей ей операции. А может быть, имея в виду неизбежность папиного ареста (повсюду шли аресты уже полным ходом), сочла благоразумным быть подальше от места событий, чтобы не загреметь вместе с отцом. В начале 1937 г. в Омск переехала Тамара с детьми, жила в той же квартире, что и родители, занимая отдельную комнату. Она и была единственным свидетелем ареста отца и рассказала следующее.

Арест ожидался ими со дня на день, наконец (!) пришла повестка - явиться к восьми вечера в такую-то комнату к такому-то следователю. Пакет с продуктами был подготовлен заранее, а вещи — нет, так как отец брать их не хотел ("не хочу им показывать, что иду арестовываться"), но Тамара настаивала, и отец в конце концов отступил. На сбор вещей ушло какое-то время, и они опаздывали к назначенному часу, что вызвало неудовольствие отца (чего опасался? что домой за ним придут?!), и пока они шли, он все время ворчал. У входа в ад распрощались все же по-братски. Навсегда... Тамара подождала-подождала и побрела домой. Когда установилась связь с отцом, мы узнали, что он все равно остался без вещей, так как к следователю его с вещами не пропустили. По-видимому, процедура арестов была упрощена из-за нехватки "кадров", а невозможность пройти с вещами в кабинет следователя создавала дополнительное "преимущество" системе ареста по повестке, известно, что без вещей куда как тяжелее! О дальнейшей судьбе отца я расскажу в следующей главе, эту же закончу скорбной повестью о судьбах томских и омских ссыльных — братьев С. С. и М. С. Цейтлиных, Н. И. Трейгера, Б. С. Иванова, Ю. М. Либермана, М. Н. Горелика, а также мужа Тамары Е. Е. Малаховского. Все они погибли примерно в одно

время, все до единого. Как мне докучает мое неверие! С каким облегчением я сотворила бы молитву за этих невинно убиенных людей...

Первыми в Томске в январе 1937 г. были арестованы С. С. и М. С. Цейтлины. К моменту ареста они жили вместе, и их увели одновременно, хотя приписываемые им "дела" были разными. Надо сказать, что по числу и политическому весу революционеров семья Цейтлиных была под стать разве что семейству Цедербаумов. Все пять братьев Цейтлиных и две сестры (из пяти) были социалистами (один эсер, остальные меньшевики), некоторые из них играли заметную роль в революции: Борис Соломонович (Батурский) — меньшевик, член ЦК; Михаил Соломонович — член ЦК эсеров; Лев Соломонович был делегатом того самого II съезда РСДРП, на котором произошел раскол. Все семеро — пять братьев и две сестры — подвергались репрессиям. На Соловках одновременно находились два брата (Михаил Соломонович и Семен Соломонович) и одна сестра — Дарья (с грудным младенцем). Из пяти братьев уцелел только один — Лев Соломонович — и то ценою отказа от меньшевизма и политической деятельности еще в 1920 г. Он искупил свое отступничество перед другими членами семьи тем, что воспитал Борю, сына Михаила Соломоновича, и помогал встать на ноги Мише Полетика и детям Дарьи. Остальные четыре брата погибли — Борис (Батурский) еще в 1920 г. от сыпного тифа в пересыльной тюрьме, Михаил, Семен и Эмиль расстреляны в 1937 г. В Северной Осетии, на пути из Алагира в теперешний Владикавказ стоит памятник матери — местной жительнице, потерявшей семь сыновей на войне. Скульптор использовал гамзатовский образ — "превратились в белых журавлей". Мать Цейтлиных я тоже вижу в окружении устремленных в небо журавлей. С той, однако, большой разницей, что "в землю полегли когда-то" не на войне праведной.

Дело Михаила Соломоновича недавно читали и его пасынок, М. Ф. Полетика, и его сын, Б. М. Цейтлин. Кроме того, некоторые сведения о Семене Соломоновиче Михаил Федорович Полетика получил при личной беседе с сотрудником КГБ, ведающим реабилитационными делами в Томске. Я сообщу вкратце то, что узнала от них.

Михаил Соломонович был обвинен в участии в японо(!)-эсеровском заговоре, преследовавшим всякие немыслимые, в том числе и террористические цели. Его дело было объединено в одно с делом эсера-максималиста Жуковского-Жука (я о нем упоминала в предыдущей главе), отбывавшего ссылку в Новосибирске, поэтому Михаила' Соломоновича увезли в Новосибирск. Он долго держался, не сознаваясь в своем "преступлении", но через полгода сдался. В августе 1937 г. был расстрелян в один день и час со своим подельником.

Семену Соломоновичу в Томске сочинили подобный же сценарий, но с меньшевистской спецификой (что-то вроде меньшевистско-белогвардейского заговора). Надо сказать, что сценаристы не отличались фантазией. По-видимому, генеральная схема шла из центра, и от сочинителей на местах требовалось лишь добавление местного антуража. Но ведь кто-то занимался этой литературной деятельностью, придумывал сюжеты, спускал в следственные кабинеты, а там были обязаны вгонять человека в сюжет и требовать признания согласно ученой доктрине будущего академика Андрея Януарьенича¹, будь он трижды проклят! В страшном мире Орвелла и Замятина мы жили. И не всегда об этом ведали, даже находясь совсем рядом.

Семен Соломонович раскаялся сразу. Не думаю, что по слабоволию — у него воли было предостаточно. Но он был менее эмоционален, чем брат, более склонен к аналитическому мышлению и, видимо, вычислил конец. Заработал ли он себе тюремный режим без пыток? Хочу думать, что так. Семен Соломонович был расстрелян на два месяца раньше, чем Михаил Соломонович, в июне.

Дольше всех из томичей находился на свободе Коля Трейгер. Уже давно были арестованы Цейтлины (и, как теперь знаем, расстреляны) и знакомые Коли по Соловкам, Верхнеуральскому политизолятору и минусинской ссылке К. С. Купреянова и И. Е. Якубсон, и все в Омске, в том числе Б. О., а его не брали. Совсем извелся, бедный, одна тень от него осталась. Я к ним захаживала частенько. Коля был полностью мобилизован и экипирован. Помню, сверху на стопке собранных вещей томик Блока. "Я с ним никогда не расстаюсь", — сказал Коля. А однажды осенью он поджидал меня возле моего дома, не желая зайти, чтобы не навлечь на меня беду. Тьма непроглядная, зги не видать, иду ощупью, боясь оступиться, и вдруг совсем рядом вспыхивает зажженная папироса и раздается тихий голос: "Не пугайся, это я, Коля". Оказалось, он меня высматривал уже не первый вечер, чтобы обратить мое внимание на заметку в "Известиях" о вредительстве в омской промкооперации и об участии в нем темных личностей вроде бывшего меньшевика Богданова. Вскоре после этого ночного свидания его арестовали. Все попытки жены установить с ним связь, передать деньги, продукты, оказались тщетными, и в 1938 г. она вместе с детьми и свекровью переехала на алтайский курорт Белокуриха, где условия работы и жизни были менее тяжелыми, и где она могла содержать семью. В 1944 г. я про-

вела у них летний месяц. Кажется в 1938 г., в ответ на запрос им сообщили, что Коля получил "10 лет дальневосточных лагерей без права переписки". Это теперь мы знаем, что таит в себе эта шифрограмма, а тогда верили — Коля жив.

О том, что творилось в Омске в 1937—1938 гг., мне известно от Тамары, которая вместе с женами заключенных — Марусей Ивановой, Бэллой Горелик и Марией Эммануиловной Либерман — составила деятельный и дружный коллектив. В феврале 1993 г. я ознакомилась с омским следственным делом № 9395, по которому Горелик и Либерман проходили вместе с отцом, но об этом в следующей главе.

В Омске разрешили делать еженедельные непродуктовые передачи, через некоторое время добавили лук и чеснок, два раза в месяц — деньги. Женщины хитрили — вместо мыла передавали кусочек сыра, лук иногда заменяли желтыми помидорами. Мама была несколько в стороне от этого общества, весной 1938 г. она переехала ко мне в Томск.

Миша Горелик, получив ИТЛ на Дальнем Востоке, писал жене: "Я на литературной работе, маркирую бочки". В 50-х годах, когда Тамара и Бэлла уже освободились, они нашли друг друга, и Бэлла сообщила, что Миша не вернулся, и что никаких сведений она о нем не имеет.

Трагедия Юлия Либермана продлилась и после его смерти. И это не мистика. Не выдержав пыток, он "признался", а не выдержав тяжести своего признания, покончил с собой, проглотив швейные иголки. Долго мучался, писал жене совершенно невразумительные записки, после которых тишина и отказ в приеме передач. От кого стали известны подробности его смерти не знаю, скорее всего от тех, кто освобождался (в основном, стукачей), их умела выискивать Мария Эммануиловна. Прошло довольно много времени, и вдруг ей передают, что труп ее мужа находится в анатомическом отделении Омского мединститута! Она кидается туда и узнает, что днями раньше его забрали сотрудники "органов" (спохватились!). Следственный поиск привел ее на городское кладбище, где его захоронили под номером таким-то. Подкупив сторожа, темной ночью она откопала гроб и на телеге увезла для захоронения на другом кладбище (страсти по Диккенсу!). Тамара была соучастницей этого мрачного детектива. Вскрыли гроб — благодаря плаванию в ванне анатомички труп хорошо сохранился. Обмыли, переодели. Вся спина была в следах побоев. Хорошенькое наглядное пособие для студентов и не только по медицине! А Мария Эммануиловна даже памятник поставила на могиле мужа. Она все же выцарапала его оттуда — не живого, так мертвого.

Борис Сергеевич Иванов, сидя в Омской тюрьме, объявил бессрочную голодовку. Его насильно кормили, через сорок пять дней после

объявления голодовки он умер. Жена его, Маруся, металась, хотела поехать в центр, чтобы рассказать о бесчинствах в Омске, но не поехала — друзья ей объяснили и представили доказательства, что эти бесчинства закономерны, что они повсюду. Одно из таких доказательств могла представить и Тамара в связи с судьбой своего мужа, Е. Е. Малаховского.

Евгению Ефимовичу Малаховскому, студенту Петроградского педагогического института им. Герцена, было всего семнадцать лет, когда он впервые, в 1919 г., заинтересовал Петроградскую ЧК как член партии меньшевиков. Начиная с этого времени, он несколько раз арестовывался и освобождался, а в январе 1921 г. по обвинению в "активной антисоветской деятельности" был выслан из Петрограда и с этого времени непрерывно находился в тюрьмах, лагерях, ссылках. Осенью 1934 г., закончив свою последнюю ссылку в Енисейске, где жил с женой и детьми, и выбрав для места жительства Казань, отправился туда. По пути завез семью к нам в Томск, проговорил всю ночь напролет с отцом, наутро двинулся дальше и... исчез. Как выяснилось, приехав в Казань, едва успев с кем-то повидаться и познакомиться, был арестован и прицеплен к какому-то казанскому "делу". Когда Тамара с детьми в 1937-м переехала в Омск, Женя уже отбывал свой трехлетний срок в Ярославском политизоляторе "Коровники". Вскоре она получила от него письмо, в котором была такая фраза: "Прости меня, дорогая, но иначе я поступить не могу", и которым он явно прощался с ней, детьми и матерью, проживавшей в Ленинграде. Больше писем не было, и тюрьма не отвечала на запросы.

В 1938 г. Тамару вызвали в Омское управление НКВД и сообщили о смерти мужа, а еще через полгода она получила посылку с его вещами. В 1990 г. их младший сын обратился в КГБ (тогда еще СССР) с просьбой о пересмотре дел отца на предмет его реабилитации. Ответ же об обстоятельствах смерти был предельно краток: по данным Главного информационного центра МВД СССР "Малаховский Евгений Ефимович, 1902 г.р., уроженец Ленинграда, умер 19.03.37. Проведенной проверкой установить место смерти не представилось возможным". И подпись. Когда умер — знают, а где — нет. Чудеса! А мы, напротив, знали - где, но не знали — когда, так что эта справка оказалась все же информативной. Но почему, по какой причине умирает человек, которому не хватило нескольких месяцев до освобождения? Тамара тогда же, то есть в 1937—1938 гг., узнала (к сожалению, она не вспомнила от кого), что тогда тюрьма объявила голодовку. Поэтому наиболее вероятна смерть Жени в результате голодовки. Вот и К. С. Купреянова в то же время погибла

в Ярославском политизоляторе (об этом пишет Т. И. Тиль¹). Похоже, что там в начале 1937 г. разыгралась грандиозная трагедия, узнать о которой органам КГБ "не представилось возможным" до сих пор.

К этой повести добавлю еще краткий рассказ о дружном коллективе омских жен, включающем и Тамару. Всех арестовали, но позднее, в 1941-м. Тамару и М. Э. Либерман одновременно на другой день после объявления войны, а Марусю Иванову и Бэллу Горелик чуть раньше. Тамаре предъявили печально знаменитое обвинение в антисоветской агитации — АСА, вероятно то же и остальным. Получили по десять лет. Тамара после этого срока еще отбарабанила пять лет на вечном поселении.

М. Э. Либерман пробыла в лагере года два, все время вместе с Тамарой, была актирована по болезни, вернулась в Омск и умерла после операции (рак). Бэлла Горелик освободилась в середине 50-х и дожила до внука. Судьба Маруси Ивановой неизвестна.

Тамара прошла все круги ада, в Мариинских лагерях была на разных работах, в том числе и общих, но в основном на сельскохозяйственных, чуть не погибла от начинавшейся пеллагры. В Омском управлении НКВД провела полгода и столько же в Омской тюрьме. Во время следствия ее ежедневно приводили к следователю, задавали несложные вопросы типа — где она занималась агитацией? кто ее ближайшие знакомые? "Задаст вопрос, — рассказывала Тамара, — и сидит, что-то пишет, занимается своими делами, не имеющими ко мне отношения, потом спросит — Ну что, вспомнили? — и опять погрузится в свои дела". И так пять часов ежедневно в течение двух месяцев. Не били. Но шантажировали: "Судьба ваших детей в ваших руках. Вот вспомните, отправим детей в Томск, как вы просите". А дети уже давно были у нас в Томске, семилетний Дима и десятилетний Юра, только Тамара об этом не знала и под этой пыткой, ничего "не вспомнив", провела год, пока не попала в лагерь, не дала нам телеграмму и не получила ответ, подписанный Юрой и Димой.

А с детьми было так. Через два-три дня после ареста Тамары их увезли в Тюмень и поместили в детдом. Как только мы узнали об аресте Тамары и увозе детей, стали писать во все инстанции, узнавать, где дети, но раньше всех ответов пришло письмо от Юры с адресом Тюменского детдома. "Тетя Люся, — обращался он к маме, — у меня кружение сердца". Тут мама стала забрасывать письмами детдом и какие-то уч-

реждения (гороно? НКВД?), и примерно и сентябре они приехали совсем цивилизованно, в сопровождении воспитательницы. Какой тяжелый камень с плеч свалился...

1941 г. был годом нового всплеска репрессий. Омская тюрьма была переполнена. В камере, где находилась Тамара, предназначенной для четверых, помещалось двадцать, а в иные дни и до тридцати человек. Совсем простой люд. Баптистка, осужденная по статье 58-10 (АСА), еле выговаривавшая русские слова и спрашивавшая у Тамары, что такое АСА; четыре девочки из ремесленного училища, беззлобно подшутившие над мальчиками, отправлявшимися на фронт (агитация против войны) — получили по десять лет каждая; эстонка, которой приснился сон, что ела конфеты ("Кто дал? Немец?"); семнадцатилетняя беженка с Запада; старуха-немка из-под Омска. С этой старухой — и вовсе анекдот. Немецкая колония, где она жила, называлась Дитлер. Старуха, ей под восемьдесят, пошла в соседнюю деревню и заодно надумала купить керосин. Ей не досталось, и она сказала — пойду в Дитлер, там, наверно, есть. Какой-то доброхот донес: старуха, мол, сказала — придет Гитлер, будет керосин. На допросе старуха говорит "Дитлер", а следователь: "Вы же сами говорите — Гитлер". Так и не договорились, получила свои десять лет. И таким курьезам несть числа.

Летом 1942 г. Сибирская дивизия, сформированная на Дальнем Востоке, перебрасывалась на запад. На станции Тайга я встретилась с мужем и в кабине одной из военных машин, установленных на платформе, проводила его до Новосибирска. На обратном пути обратила внимание на стоявшие на станциях составы товарных вагонов, около которых прохаживались солдаты с винтовками. Спросила у людей, тащивших к такому составу ведра с баландой — куда и кто? Ответили -на восток, "анекдотчики" (то есть осужденные за анекдоты). Такие же, наверное, строевые мужики, как и те, что двигались бесчисленными составами в обратном направлении. И те, и другие ехали навстречу смерти: одни, чтобы пасть "смертью храбрых", другие, чтобы быть стертыми в "лагерную пыль".