Глава 1. ДЕМОКРАТ СЕРГЕЙ СОЛДАТОВ

1. ИСТОК

В Саранском изоляторе попала в руки «История Италии» с портретами деятелей эпохи Рисорджимеито. Поразило сходство молодого Мадзини с Паруйром Айрикяном, а вот Сергей Солдатов напомнил Манина, вождя Венецианской республики 1848 года. Сергей обладает внешностью этакого революционного интеллигента прошлого века: невысок, коренаст, лыс, с погруженным в себя взором голубых глаз. Уважают его не только соратники, что естественно, но и противники: Мишель Коренблит, который часто беседовал с местными гебистами, как-то сказал мне: «Солдатов?.. Они жалеют, что он не на их стороне». (Да и сам я чувствовал, как высоко ГБ оценивает Солдатова, когда был вызван на беседу к шефу эстонского ГБ — в качестве «друга Солдатова»)...

— Я родился в 1934 году в независимой Эстонии, в Нарве, — начал он свою первую «исповедную беседу», — от чистокровных русских родителей.^* Отец мой — мастеровой, человек грубоватый и жестковатый. В старой Эстонии, где заключение на трое суток в «холодную» почиталось событием, о котором говорили годами, он выглядел своего рода нарвским анфан терриблем, а если попросту — кем-то вроде местного хулигана. Кажется, был фильм «Барышня и хулиган»? Так вот, мать моя была барышней... Образованная интеллигентная куколка, любительница французских романов, «тонкого искусства» — кокетливая, манерная, не умеющая ничего делать из того, что отец считал важным для семьи: ни варить, ни стирать, ни вести хозяйство, ни экономить деньги. Дочь старого земского врача, основателя нарвской больницы, ученого медика, не совсем от мира сего интеллигента, она была любимицей своего отца. Правда, семьей заправляла бабка, это, скажу тебе, был характерец — как у Володи Осипова (вся из чувства долга!), но дочку и она баловала... По-моему, в романе между отцом и матерью виновато оказалось чистое самолюбие с обеих сторон: он захотел покорить барышню, вокруг которой увивались первые кавалеры городка, а ей лестным казалось удержать возле себя грозу местного общества.

... И возник брак, из которого заранее ничего не могло выйти хорошего. Вскоре отец оставил мать, но уже на свете был я. Когда мне исполнилось лет пять, отец вдруг потребовал сына к себе. Зачем? Я же мог ему только мешать — при его-то многочисленных спутницах, женщинах-эстонках, которых буйный и сильный славянин притягивал магнитом. Думаю, у него тогда возникло желание за что-то отомстить моей матери — мол, не будет у тебя моего сына, он — мой сын. Конечно, меня не отдали, законных способов забрать тоже не имелось: все-таки дед имел немалый вес в городе... Отец обошелся без закона: попросту украл сына и спрятал у себя в доме. Днем он уходил на работу и боялся, что меня уведут обратно или же я сам сбегу. Начал запирать: я сидел в комнате, как в камере. Тут случился эпизод, в котором я вижу первое проявление своего характера. Вдруг почувствовал: взаперти не буду жить. Пусть что угодно, но в клетке не сидеть. Инстинкт свободы! Когда отец ушел на работу, я разбил телом окно и, порезанный, окровавленный, вывалился на улицу. Сбежались соседи. Пришел отец, при людях не сказал ничего, перевязал, накормил, а после ужина, когда никто не видел, запер дом и хладнокровно, методично избил. Отчетливо помню, что в тот день я впервые думал о несправедливости: пока он бил меня, думал, как неправильно и нечестно, когда большой и сильный пользуется силой и бьет маленького и слабого. Наутро он снова ушел, я опять выбил окно телом и все повторилось по кругу, на третье утро — я опять вылетел в окно израненный. И отец уступил. Я получил право приходить и уходить, когда и куда хочу, лишь бы ночевал дома.

Второй матерью мне тогда стала... — тут Сергей назвал имя какой-то эстонки, подруги его отца. — Когда меня посадили в «Батарейку»^*, я в камере вспомнил и сосчитал грехи своей жизни, их было, — он назвал число, я забыл его, — и среди них первым стояло, что забыл за суетой жизни сходить к ней на могилу.