6. первая годовщина

— В начале июля меня «дернули» в Саранск, — продолжал Борис. — Полковника мучили вопросы, а моя встреча с Чорноволом ожидаемых результатов не дала. Через 3 дня меня домчали в столицу Мордовии. Правда, следизолятор КГБ не уголовная тюрьма, ты ведь там был: надзиратели вежливые, тишина, покой. А главное, новый сюрприз полковника — в одной камере с мной мои подельники, Эд Кузнецов и Юра Федоров! Зачем их привезли, было им неясно, но наша встреча в одной камере, когда все соседние пусты, кое-что разъясняла. Я ведь не видел подельников со дня суда — наверняка не удержусь от откровенности!

 

Было отлично вместе. Вспоминали друзей, знакомых в Израиле и тех, кто еще собирался в «Эрец». От ребят я впервые узнал историю с налетом на аэропорт Энтеббе: гордость и радость нашу передать тебе я не могу, слов у меня таких нет.

Радовался я, что несмотря на дичайшие, варварские условия в особой «полосатой» зоне, ребята выглядели сносно. Впрочем, возможно, я уже адаптировался и нормальным мне кажется состояние, просто когда человек живой... Юра — высокий, худой, всегда отрешенный и погруженный в себя; Эд, наоборот, невысокий и подвижный, чрезвычайно физически развитый. Но оба в этих мешковатых полосатых одеждах, в очках, с типично интеллигентными лицами напоминали мне каторжан-революционеров старой России. Скажу тебе так: сочетание интеллекта и большой силы у Эда действуют на окружающих так, что ему все невольно подчиняются, а администрация, надзиратели — те его просто побаиваются. Впрочем, в России и одна мощная сила и воля — аргумент более чем весомый.

Но на третий день ребят увезли. И до конца месяца я сидел один.

Наконец повели на решающий разговор с полковником. Вопрос стоял ребром: либо я раскалываюсь, объясняю, как ушло письмо (и тогда «над наказанием еще подумают»), либо наказание будет весьма суровым. (Прием примитивный, но, наверно, действенный, раз им пользуются.)

Должен сказать, что в принципе я мог пойти навстречу полковнику: так благоприятно сложились некоторые обстоятельства. Но я не спешил: хотел узнать заранее, чем же все-таки Комитет располагает.

— Гражданин начальник! Что это за «материалы», «письмо к другу»?.. О чем речь, я не понимаю?

Полковник расстегнул тоненькую кожаную папочку, не спеша выбрал из нее шесть листочков. Два отобрал и протянул мне.

— Узнаете?

Это была фотокопия моего личного письма к Другу, сопровождавшего рукопись. Честно говоря — удар! Самое большее, на что я рассчитывал — увидеть номер «Континента» с нашим «диалогом». Но увидеть письмо, которое лежало в редакции... Где-то там у них есть свой «человек в Гаване»^*.

— Отпираться не имеет смысла. Письмо мое, за все, что здесь написано, я несу ответственность. И добавлю: работает ваша организация чисто.

— Борис Соломонович, сначала скажите откровенно вот что: вы не считаете себя гражданином нашей страны, говорите, что хотите только одного — уехать. Тогда зачем вы отправляете эти материалы, зачем вмешиваетесь в наши внутренние дела'!

 

— Хорошо. Откровенно — так откровенно. Зачем вы держите нас в лагерях? Даже с вашей точки зрения, мы не сделали ничего такого, за что должны гнить в лагерях по 10-15 лет! Жизнь в этой стране, действительно, дело тех, кто хочет здесь жить — но отпустите же нас, желающих уехать, и не будет с этой стороны ни проблем, ни «Писем».

— Эти вопросы решаю не я — Москва. Если бы это зависело от меня, я не держал бы вас и часа, но пока я отвечаю за то, что происходит на зонах, и не могу допускать ни антисоветских акций, ни клеветнических писем.

— Если мое письмо клеветническое, так разрешите тем, кому оно адресовано, приехать сюда и убедиться, что я клеветник! Но вы и сами знаете, все наши протесты и голодовки вызваны одним: мы требуем, чтобы соблюдали хотя бы те законы, которые вы сами же для себя и для нас сочинили. Дайте нам то, что гарантирует закон — большего нам не надо.

— Я не имею права из лагеря делать санаторий! Вы не на курорте. Не хотели жить, как прочие советские люди — пеняйте на себя... Ладно, прекратим споры, я не для этого привез вас в Саранск. Как вы отправили это письмо? И не крутите. Прошло достаточно много времени — пора поставить точку на этом деле.

— Хорошо. Я отвечу вам на этот вопрос, гражданин начальник, и не буду крутить. И знаете почему?

—Ну?

— Потому что человек, который мне помог, мертв. Только поэтому — прямо вам скажу — я могу назвать его.

— Кто это?

— Врач, лейтенант МВД... Он попал под поезд.

—Хорошо. Проверим.

Полковнику действительно очень нужно было поставить точку на затянувшейся истории.

Когда я вернулся в зону, Дубровлаг только что отметил первую годовщину Хельсинкского акта голодовками и заявлениями. Встретили меня традиционным чаем; заварили пачку «индюшки», собрались в кружок у запретки и пошла, потекла беседа: Стус голодовал... Айрикян голодовал... Хейфец писал заявление... Сартаков писал…Продолжалась та обычная, ни на что не похожая арестантская жизнь, как продолжается она уже давным-давно. Начатая задолго до Хельсинки, она будет продолжаться еще долго после.

* * *

На этом я закончил ежевечерние записи рассказов Бориса Пэнсона.