3. День вчерашний

 

— Борис, а за что — прости, если это секрет, тебя взяли по первому делу?

Я уже слышал на 17-м (по-моему, от Стуса), что в первый раз Пэнсон сидел за покушение на изнасилование. Но глядя на него, слушая его, представить хотя бы малейшую правдоподобность такого обвинения было невозможно.

— Да нет, какая тут тайна. За покушение на изнасилование. Мне было тогда 17 лет, я занимался живописью. И среди моих знакомых числилась одна 26-летняя девица, интимная подруга нескольких моих приятелей. Однажды в обеденный перерыв я встретил ее возле своего дома и пригласил зайти. Ну, атаковал и поначалу довольно успешно... Пригласил в постель и, наверно, поторопился: мне же тогда было 17... Она вдруг завела разговор, мол, вот, вы все такие, нет чтобы девушку в ресторан позвать, а сразу в постель, хапаете, а жадные. «Кто это вы все?» — «Вы, евреи». — «Послушай, причем здесь евреи? С тобой пока что один еврей. И вообще — что они тебе сделали?» А она разошлась: вы такие, вы сякие, в общем, задело меня за живое. Я же зелен был, психанул, ударил ее по лицу. Конечно, стыдно и глупо бить женщину. Сразу спохватился и стал прикладывать компресс ей на лицо, а она, конечно, обиделась, еще сильнее стала ругаться. Ну, тут я не выдержал: выставил ее вон. Она побежала в милицию, пожаловалась. После говорила: «Думала, ему дадут 15 суток». Где-то через полгода меня вызвали к следователю... Я уж и забыл, да мы и помирились с ней давно. Но следователь оформил дело как покушение на изнасилование: мол, она сопротивлялась, когда я звал ее в постель. Конечно, можно было все отрицать

 

— мы вдвоем, свидетелей никого — но мне и в голову не приходило. Я и действительно чувствовал себя виноватым за хамство! На суде выступила общественная обвинительница: «Эта молодежь портит наших девушек». И вкатили мне пять лет. Истица плачет, все свистят, мама кинулась к судье: «Послушайте, что же вы делаете? Вы же губите мальчику жизнь!» А старуха-судья, Железова некая, ей отвечает: «Он у вас распущенный, нигде не работает, говорит, что рисует — пусть поработает физически. Если исправится, его освободят по трети срока, как малолетку, если нет — будет сидеть все 5 лет...».

Слушал я Бориса и думал о многом. О том, что в нашей советской стране осуществлено подлинное равноправие женщин и, как нигде в мире, много женщин-юристов — судей и прокуроров, отправляющих людей в тюрьмы и концлагеря. Почему-то вспомнил и английского епископа Саутворка, восхищавшегося советской системой борьбы с преступностью молодежи: его выступление, перепечатанное в журнале «За рубежом», я прочитал в штрафном изоляторе, где 15 суток запрещено читать: кусок газеты со статьей преподобного Паруйр Айрикян переправил для меня через ящик для туалетной бумаги.^*

— ...А через несколько лет, — продолжал Борис, — уже на свободе, я в одной компании встретился с бывшим прокурором по моему делу. Выпили, я и спросил: «Слушайте, за что вы мне дали тогда срок (он, кстати, просил три года)?». Отвечает: «Было тогда постановление ЦК о строительстве флагманов индустрии в Латвии. Одновременно Совет министров республики рекомендовал судьям и прокуратурам усилить борьбу за социалистическую законность. Вы за свои три года на скольких стройках перебывали?» — «На десяти, говорю». — «Вот вы себе и ответили», — сказал он.

Тюрьма, сам знаешь, никогда пустой не бывает, но в то время народу было особенно много. В больших камерах — на 40 человек — находилось по 80, по 100 зэков. От стены до стены сколотили двухъярусные нары, но и их не хватало: спали на столах, на полу. Попадают туда люди разные, есть уголовники, но нередко и просто обыватели, давшие повод за бесценок попользоваться их трудом. Таким сидеть особенно тяжело: с одной стороны, грубость и произвол надзирателей, с другой — террор уголовников. В конце концов, в общем-то неплохие пареньки в этой звериной обстановке озлобляются — либо становятся безжалостными негодяями, способными просто так всадить нож, либо надламываются, превращаясь в запуганные аморфные существа, способные только сносить бесконечные унижения.

В лагере я был в Шкиротаве, под Ригой. 800-1000 человек. На самой территории тарное производство, но там были заняты всего

 

несколько бригад; все остальные — выездные. Работали на стройках, за зоной.

Тяжелые «мазы» с металлическими будками в кузовах (по 30 че-дловек на грузовик) в сопровождений автоматчиков каждое утро развозили по объектам еще сонного города «мобилизованных» судами строителей республиканской индустрии. Каждый день в 6 часов вечера эти же «мазы» возвращали работяг в тесные вонючие бараки с их особой, нечеловеческой жизнью.

— Ты все-таки освободился досрочно?

— Да. И, в общем, случайно. Конечно, не по трети, не для этого нас посадили, а по двум третям срока. Начальник моего отряда был человеком в этой системе чужим. Армейский офицер, бывший фронтовик — судя по годам и малому званию на службе, не ретивый и, как часто бывает в таком случае, человек честный и доброжелательный. Он обратил внимание на бумагу в моем деле, присланную группой преподавателей-художников, которые меня знали и просили о моем освобождении. После беседы со мной он понял обстоятельства «дела» и сказал, что решил добиться моего условно-досрочного освобождения. К счастью, тогдашняя статья это позволяла! Благодаря его усилиям я миновал лабиринт «административных» и «наблюдательных» комиссий, нового судебного разбирательства и, наконец, после трех лет и двух месяцев мытарств, по правде говоря, неожиданно для себя вышел из ворот лагеря.

— И как он, первый день свободы?

— Помню все. Стою на остановке, жду автобуса. Кругом пустыри, кое-где строительство, тут и там торчат голые апрельские деревья. Ветрено, бушлат продувало насквозь, но мне тепло. Все ликует — свобода! В кармане новенький паспорт, 120 рэ труднакоплений - кончилась пытка, и год девять месяцев «остались хозяину»! / Ловил себя на ощущении, что то, что со мной происходит, уже, вроде, однажды было. Когда-то было. Наверно, в другой жизни.

В автобусе сюрприз: кондукторов нет, стоят какие-то автоматы, как брать билет — не знаю. Спросить о пустяке неловко. Нелепость. Подсказал надзиратель из лагеря. Он сел в автобус вместе со мной.

В центре города взял такси. Здесь, вроде бы, без нововведений: таксист содрал трешку и никакой сдачи. Все нормально — люди остались прежними.

Дома не ждали. Как встретили отец с мамой, сам понимаешь. Сбросил арестантское шмутье и сразу в ванну. Воистину, все относительно. Это эмалированное корыто с душевой головкой, парфюмерно-туалетное изобилие, халат и тапочки — после бытовых особенностей ИТК — апофеоз буржуазного комфорта и благосостояния.

Месяц пролетел, как день. Я был поглощен радостями, что вернула мне жизнь. Днем живопись, вечером — свидания с длинноногой красноголовой продавщицей. Так что Шестидневная война застала Меня врасплох, в постели моей подружки: у нее ночью я услыхал потрясающее сообщение радио Израиля о начале боев.

 

Как бывает в жизни: живет с тобой рядом близкий, родной человек, но он живет своей жизнью, а ты своей. И ты привык к мысли, что он существует рядом, и как-то не задумываешься о его значении для тебя. Но вот беда, опасность для него, и ты вдруг ясно осознаешь всю ценность его существования для тебя, ощущаешь, что твоя жизнь кровными узами связана с ним, с его благополучием. Это именно в ту ночь почувствовал я к Израилю. Было удивительно, как такую очевидную, простую до странности вещь я не осмыслил раньше.

Собственно говоря, я никогда не питал иллюзий в отношении Союза. К двадцати годам у меня уже было достаточно оснований испытать отвращение к порядкам, нравам, быту, царящим здесь. До поры до времени выручало сознание непричастности ко всему этому чудовищному спектаклю и убеждение, что ничего изменить невозможно. Жил, как живет, по-моему, большинство евреев: либо лицемерит, либо молчит и терпит — деваться некуда.

Но вот резко возросло негативное отношение Союза к Израилю после 67 года, и оно не то чтобы поставило перед выбором — выбор был определен, а...

— Обнажило суть проблемы?

— Именно. Жить, как жили раньше, становилось все отвратительнее.

— Вероятно, в двадцать с небольшим лет всегда хотят радикально переделать жизнь. Ну, а живопись, она не была спасением?

— Убежищем — да. Но хрупким, воздвигнутым на зыбкой почве чужого поля. Примеров драм художников, вынужденных прятать национальное лицо, передо мной было предостаточно. Можно лицемерить и лгать властям, нельзя без конца лгать самому себе. Во всяком случае, искусство не выносит лжи. Ты это знаешь.

Решение проблемы вдруг оказалось до смешного простым: я узнал, что несколько еврейских семей из Риги получили разрешение на выезд в Израиль. Бог мой, неужели это возможно! Это самая сокровенная мечта — покинуть эту страну! Она всегда, кажется, жила во мне, но казалась настолько нереальной, что даже не приходилось всерьез задуматься над ее осуществлением. И вдруг — возможность!

Уже прошли первые проводы, известен порядок оформления документов на выезд, идет счет дней ожидания визы. И вдруг становится ясно: всех желающих отпускать не собираются. Их оказалось больше, чем предполагалось властями. Пошли одни отказы. Ворота, не успев открыться, захлопнулись.

Я надеялся, что мне повезет больше других: в семье всего трое, а молод один я. Мы оставляем им пенсию и квартиру — зачем мы им?

Пришел вызов. Собрали, подали документы. Через месяц — отказ: «Жильем и работой обеспечены. Выезд в Израиль считаем нецелесообразным». Категорично и нелепо. Крушение! В более безысходном положении я, кажется, ни разу себя не чувствовал.

 

Но все-таки многое изменилось. Евреи в СССР поняли, что за ^свободу можно бороться — был дан импульс к действию. Пошли письма и петиции в советские и международные органы. Национальная жизнь оживилась: в праздники стало трудно пробиться в ? синагогу, появились нелегальные кружки по изучению еврейской истории, культуры, иврита. Деятельность ОВИРа стала в центре внимания евреев.

Но и власти перешли в пропагандистское наступление: радио, телик, газеты обрушились на Израиль и «сионистских зазывал». Ты помнишь пресс-конференцию «лиц еврейской национальности»?

— Пресс-атташе МИДа Замятин с труппой дрессированных евреев — спешите видеть сегодня и ежедневно!

— Ты смеешься, но ведь они от имени нас всех заверяли мир о нежелании евреев покинуть Союз. Все это во мне вызывало протест. Хотелось предпринять что-то такое, что разоблачило бы эту ложь, чтобы все узнали: есть люди, которые мечтают жить в Израиле. Так думал, оказывается, не я один.

Мое отчаяние, вызванное отказом, заметили. В начале семидесятого года я узнал о возможности побега, а 10 июня меня познакомили с условиями «операции» и пригласили участвовать. Сам по себе вариант бегства на самолете был вполне реальным и упустить такой шанс на осуществление мечты своей жизни и, может быть, навсегда я не мог. Единственное, что интересовало: нет ли угрозы для жизни других людей? Весь план строился на том, чтобы начисто исключить такую угрозу, и я согласился.

Вечером 13 июня Сильва Залмансон, Эдик Кузнецов и я выехали в Ленинград. А 15 июня, в намеченный день бегства, вся наша группа была арестована. И одновременно прошли обыски и аресты евреев по другим городам страны.

— Кто был у вас следователем?

— Человек тридцать работало в бригаде. Руководил начследотдела ЛенКГБ полковник Барков.

«Узок круг этих революционеров»! Леонид Иванович Барков допрашивал в Эстонии в 69-м году Сергея Солдатова, в 70-м, значит, вел «самолетное депо», а в 74-м курировал мое и Володи Марамзина. Быстроглазый, подвижный, с седыми кудрями, он всегда напоминал мне знакомого по русской литературе цыгана-конокрада, который продает на базаре порченую лошадь и заговаривает зубы покупателям. Профессионалом он, видимо, был очень плохим: на первом же моем допросе угодил в примитивную ловушку, и с ходу выдал ценного агента-осведомителя В. (которого они, кстати сказать, подсунули в «знакомые» к советнику по культуре ленинградского консульства США). Да имелось и еще несколько подобных случаев в его практике. Зато обманывать собственное начальство посредством искусственной организации «громких» дел Леонид Иванович умел классно:

Андропов, по-моему, ходил у него, как медведь с кольцом в носу у того самого классического цыгана — под музыку! А иногда почтен-

 

ный Леонид Иванович напоминал мне другого персонажа: Хлестакова, который постарел, поседел, погрузнел и... получил место городничего. Леонид Иванович — мой персональный покровитель: он обещал, что если я захочу уехать в Израиль, будет лично звонить в ОВИР, помогать оформлять документы. Охотно верю, да у меня и свидетели есть. Правда, и я у него не в долгу: после моего дела его сделали зам. начальника управления и, по слухам, генералом. Характерно для кадровой политики Комитета!

— Потом был суд, в декабре, — продолжал Борис. — Хотя он

считался открытым, кроме самых близких родственников, в зал никого не пустили: все места заняли представители властей и партийные активисты.

Приговор был определен заранее. И хотя в то время в Уголовном кодексе РСФСР не было закона, карающего за угон самолета, и Эдик Кузнецов так и сказал: «Нет статьи закона — нет преступления» — нам вменили статьи, не имеющие отношения ни к нашим поступкам, ни к их мотивам: измену и хищение государственного имущества. Ты знаешь приговор.

— Две «вышки»?

— Остальным — почти предельные сроки. Зал аплодировал, родные плакали и кричали. Мы по очереди попрощались друг с другом. На следующий день в изолятор примчался мой адвокат: власти потребовали немедленно кассационную жалобу! Я не хотел ничего писать — зачем мне участвовать в их спектакле? Да и закон давал мне право подумать 8 дней. Но он настаивал и сам написал ее от моего имени...

Я получил десять лет лагерей строгого режима.