- 17 -

Глава 2. ЕСТЬ ЛИ АНТИСЕМИТИЗМ В СССР?

...Продолжение это написано через несколько дней. Прошло 30-е октября, потом надвинулись октябрьские праздники — время обязательных обысков, появления часовых на участках, обычно просматриваемых телевизором, время засад и усиленной сверх обычного слежки!.. Ко мне в цех заходил уполномоченный КГБ по зоне старший лейтенант Борода, поинтересовался — «Что нас ждет на 7-е?» — ив тот же вечер после работы меня с развода завели на вахту и обыскали, раздев догола (правда, голым не заставили приседать). Так что для писания это время оказалось неподходящим. Сходить к тайнику и поглядеть, на чем я остановился в прошлый раз, опасно, я лишь издали решаюсь коситься на него, прогуливаясь. Поэтому в следующем ниже куске возможны разрывы связей или, наоборот, повторы — пусть читатель мне простит.

* * *

— Как сформировались ваши убеждения? (В протоколе допроса в этом месте возникнет слово, которого следователь не произносил: «ваши антисоветские убеждения», и мой ответ запишут так: «Мои антисоветские убеждения возникли в...» В ответ на протесты Карабанов деликатно, вдумчиво объяснил, что «такова наша терминология», «наш язык», и он не имеет права от этого «языка» отступить).

— Может быть, передачи зарубежного радио оказали воздействие на ваше мировоззрение?

Следствие аккуратно подводило меня к стандартной, как я узнал впоследствии, версии ответа, которая обвиняемому кажется «спасительной»: мол, я — простой советский человек, но вот — попал под влияние нехороших западных передач, не разобрался в «клевете», но уж в будущем, будьте уверены — ни-ни, ни боже мой... Во всяком случае, мой следователь был почти открыто разочарован, даже растерян, когда я категорически отверг эту излюбленную КГБ версию о пагубном воздействии радиопередач: «Ну, не может быть, чтобы они совсем не оказали действия. Вы просто его не осознали...»*.

 


* Мое личное ощущение, что и следователи, и их хозяева не только в пропагандистских целях объясняют появление неприятных для них социальных процессов как результат внешнего, европейско-американского влияния. Как ни странно, мне кажется, что эти «марксисты» («бытие определяет сознание»!) всерьез верят, что на самом деле не бытие, а мощные радиопередатчики определяют это самое сознание. Почему так думают — Другой вопрос. Во-первых, нельзя долго лгать, не попав под гипноз своей лжи — хотя бы частично. А во-вторых, люди мелкие, бездуховные (хотя и практично-смекалистые), они — для себя — знают собственную несамостоятельность, неуверенность своего мировоззрения, его рабскую зависимость от личных информаторов и «ученых» толкователей. Таким людям, раз они облечены властью, невольно должно казаться, что сознание более «маленьких» людей должно держаться на таких же зыбких устоях, как у них, словом, привыкнув манипулировать общественным сознанием, они всерьез начинают верить во всемогущество этих манипуляций и весьма удивляются, натыкаясь на сознание, порожденное — по Марксу — бытием. До конца в свою выдумку они, однако, не верят, что и придает их облику некую фантасмагоричность. Но это — отдельная большая тема. (Здесь и дальше — прим. автора).

 

- 18 -

Когда версия с влиянием радио отпала, возникла версия с влиянием «самиздата». Меня необходимо было зачислить в какую-то привычную рубрику. В конце концов, утомленный, я согласился, чтобы меня наименовали «амальрикианцем» — по имени автора брошюры «Просуществует ли СССР до 1984 года?» Но помнится, эта идея тоже не вызвала восторга. Когда же отпала и она, пошел в ход последний козырь:

— Может быть, вы считали, что были жертвой какой-нибудь несправедливости?

— Вроде бы, нет.

— Я имею в виду национальность. Ваши соплеменники, случается, считают себя как-то ущемленными в жизни. Я был следователем по самолетному делу, там проходил Дымшиц. Он служил военным летчиком, уволился из армии и захотел устроиться в «Аэрофлот». Его не взяли — он считал, потому что он еврей. Да ведь туда труднее, чем к нам устроиться! Как можно говорить, что в СССР есть какие-то ограничения для евреев, когда они даже у нас работают...

— Валерий Павлович, не надо: я ведь не из Англии приехал. Эта моя «Англия» смущает следователя. Однако же и ответы, что взгляды мои сложились в результате изучения окружающей меня жизни, тоже его ни в коей мере не устраивают. И тогда опять:

— Может быть, вас все-таки в качестве еврея где-то ущемляли?

— Были мелочи, но я за них не в обиде...

Конечно, я не стал ему рассказывать про первые выходы во двор в Ленинграде, ребенком 4-5 лет, и как меня под разными «законными» в детской среде предлогами изощренно били мои сверстники, и потом я случайно услышал разговор, что — «как жида»; или про случай в эвакуации на Урале, в городе Ирбите, когда по дороге к маме на работу меня поймала компания мальчишек с улицы Кирова (помню, оказывается, это название до сих пор; было это возле церкви с шатровым куполом на речушке Серебрянке), скрутила руки, нацепила на шею петлю и водила по улице с возгласами: «Жида ведем вешать» — к явному удовольствию взрослых прохожих. Вообще с настоящим, «чувственным», что ли, антисемитизмом я лично сталкивался только в детстве, в те самые «золотые» годы, когда, по рассказам взрослых, антисемитизма вроде бы и не было.

— А я до того, как занялся самолетным делом, даже не знал, что есть разговоры, будто у нас как-то прижимают евреев. Считал, наоборот, они иногда занимают привилегированное положение, — объясняет следователь.

 

- 19 -

Интересно, лгал он мне или был искренен? Самое невероятное, что мог быть искренен — не знал. Национальные ограничения в СССР маскируются так же тщательно, как больной сифилисом маскирует свою болезнь — пока не провалится нос*.

Но скорее всего, он мне лгал. В конце концов, в этот секрет Полишинеля рано или поздно приходится посвящать тысячи работников. Председатель приемной комиссии одной консерватории рассказывал, как на экзамене ректор дергал его за руку, когда он собирался ставить «пять» очередному поступающему еврею:

— Что вы делаете, мы уже выполнили норму! Уж если это знал ректор, неужели не знал чекист?! Но я не стал уличать его, а просто рассказал — наконец — кое-какие факты собственной биографии. Рассказал, как окончил школу с медалью и подал документы на литературный факультет Ленинградского Государственного педагогического института имени Герцена (в университет бессмысленно было пробовать в те годы). Меня вызвали в приемную комиссию и предложили передать документы на... физмат. Я удивленно отказался и — был-таки принят на литературный, Только пять лет спустя узнал: директор моей школы, она же доцент этого института, пошла к директору института и умоляла его принять меня: «Мальчик не должен этого знать. Вы сломаете все, чему мы учили его десять лег». Директор ВУЗа категорически отказывал:

«Незачем ему заниматься русской литературой. Пусть будет физиком». Тогда учительница пригрозила поднять скандал на партсобрании института, и босс уступил: в конце концов, у него была процентная норма, а не принять можно другого еврея, с менее настырными защитниками**.

 


* Вот характерные примеры. В камере 204 я сидел с инженером Г.И. Ермаковым: он осужден на 4 года лагеря за то, что левой рукой писал анонимные письма в ЦК, «Правду», Академию Наук и т. д., опротестовывая их. действия, и, не показывая ни душе — даже жене! — отправлял их адресатам. И вот этот (все-таки) диссидент, человек, все-таки задумывающийся над проблемами страны, ровно ничего не знал до 40 лет об ограничениях для евреев в СССР. Когда начальство его конторы преследовало сослуживицу-еврейку, он предложил ей:

— Чего терпишь? Переходи в другой НИИ. У меня там приятель завсектором, ему во как нужны инженеры твоего профиля. Пойдем вместе. Пошли. Друг-завсектором получил у директора визу «принять на работу», а кадровик зарубил назначение насмерть. Потом директор, оправдываясь перед завсектором, объяснял ему (атот пересказал Ермакову):

— У нас их и так слишком много, а вы новую приводите. Так — и только так — человек, проживший всю жизнь в СССР, узнал случайно о существовании еврейского вопроса.

Другой пример. Секретарь РК КПСС научного центра рассказывал журналисту В.Травинскому на отдыхе, как его, молодого работника, учило начальство: он рекомендовал секретарем парткома молодого деловитого еврея — из Москвы отказали без объяснения причин. Рекомендовал другого — тот же результат. На третий раз назвал русскую фамилию — принята без возражений.

— По должности я антисемит, — признался он Травинскому, — но только по должности.

** После моего ареста моя бывшая учительница, уже профессор, отыскала мою старуху-мать и предложила моей семье материальную помощь.

 

- 20 -

...После института я добровольно уехал на целину, на Алтай. Вернувшись оттуда, решил поступить в аспирантуру по советской филологии в Ленинградский университет. Нас было шесть претендентов на два места. К концу экзаменов я остался один: у меня была пятерка и две четверки, остальные получили двойки. Тогда меня вызвал завкафедрой Ф. А. Абрамов (ныне известный и, к слову сказать, неплохой писатель) и объявил, что я показался им недостаточно талантливым, а они к себе в аспирантуру берут только «блистательные таланты» (так и сказал!). Самое смешное, что я поверил ему: легче было поверить в то, что я бездарен, чем в то, что меня всерьез могут не принять по национальному признаку. Хотите верьте

— хотите нет, но так было: говорить правду — так говорить! Кафедра в том году вообще отказалась от набора аспирантов, лишь бы не брать меня.

— Но я совершенно не в претензии к кому бы то ни было, — объясняю следователю. — В сущности, мне повезло. Меня лишили права на стипендию, то есть права жить два года на счет государства: ведь учиться я мог и без аспирантуры. Но за свои денежки государство потребовало бы расчета: меня бы распределили в какую-нибудь глушь, куда ушли мои сокурсники. А так я остался в Ленинграде и вместо писания никому не нужной диссертации сделался писателем, работавшим, по-моему, над полезными вещами. По-моему, вообще за эти ограничения евреи должны быть благодарны советской власти. Я не знаю ни одного из них, кто бы в конечном счете — с пятого захода или с другого плацдарма — не пробился бы, если он чего-то в деле стоит. Разница в том, что там, где русский может отдохнуть на государственной соломенной подстилке, еврей должен отточить мозги, закалить волю и мускулы. В сущности, советская власть — наша благодетельница. Своими ограничительными мерами она лишь заставляет нас быть сильнее, умнее, волевитее, чем остальные граждане СССР.

Вот каким я был негодяем! Знал ведь, что посыпаю солью душевные заусеницы следователя...

— Да нет ничего этого, — пробует он мне возражать.

— Валерий Павлович, ведь я совершенно не в претензии — наоборот. Советская власть, действительно, хотела добиться братства народов — ну, не получилось у нее... Вы знаете, например, сколько евреев было в госаппарате до войны?

— Весь МИД был еврейский! — не сдержался он.

— Ну вот! И это было неправильно. Народное сознание не могло этого принять. Не готово было. Вот почему я считаю, что ограничения для евреев в стране с таким уровнем народного сознания, как в Союзе, сейчас законны. Мы здесь — квартиранты. Если в квартире просторно, пусть квартиранты располагаются, где хотят,

— так? Но ведь в квартире-то тесно. И конечно, главное место у плиты должно принадлежать хозяину. Это справедливо, и советская

 

- 21 -

власть поступала справедливо, создавая привилегии для русских. Единственное, что она делала неверно, — запрещала евреям в этой ситуации выезд в Израиль. Если квартиранты занимают у хозяина слишком много места, не нужно мешать им съехать в собственную квартиру. Зачем же нам с русскими толкаться в коммунальном жилье у мест общего пользования и непрерывно скандалить из-за них, когда можно разъехаться по собственным отдельным квартирам и потом ходить друг к другу в гости. Теперь же, когда разрешав выезд в Израиль, все проблемы решены. Если еврей недоволен какими-то ограничениями в России, пусть едет к себе домой, в Израиль, и там испытает свои природные возможности без всяких ограничений. А если он предпочел остаться в России — тогда пусть не жалуется: он здесь гость и должен жить так, как удобно хозяину.

Валерий Павлович задумывается... Через несколько дней, когда свидетель Карл Левитин предложит ему полушутя, но и полусерьезно: «Слушайте, отпустите Хейфеца. Побаловались, поговорили — и будет с вас...» — следователь так же полушутя, но и самую чуточку серьезно ответит:

— Э, нет. Нам без него скучно будет. Не с кем поговорить...