Отступление: тоже о себе. И о товарищах

Вчера был канун 30 октября — Дня политзаключенного СССР. Гебисты, как шмели, летали по зоне; сексоты, даже самые осторожные, задавали нескромные вопросы, выдавая себя с головой. Праздник на носу, праздник!

Я работал эту неделю во вторую смену. Разбудил часов в одиннадцать «воронок» — посыльный из штаба лагеря. «Кто зовет?» — «Не знаю». Понимаю — гебисты.

На всякий случай побежал поглядеть тайник с этими листками: он находился в проржавевшей канализационной трубе, занесенной снегом. Утром был на месте, а тут глянул — нету!

Ясно. Сейчас начнется следствие. По дороге в штаб обдумываю, что отвечать...

Из кабинета в штабе навстречу выходит Миша Коренблит. «Прокурор Ганичев», — бросает на ходу.

У прокурора неглупое лицо. Странно — отвык я встречать такие лица в кабинетах.

— Вы писали мне заявление о личном приеме. — Он перебирает пачку, ищет мое. — Сообщали о возможных трагических последствиях.

Я написал ему почти два месяца назад. КГБ только что отобрало — на этапе с 17-й на 19-ю зону — у В.Стуса около 600 стихотворений: 300 оригинальных и 300 переводов из Гете, Рильке и других.

 

Я практически не знаю украинской поэзии, но здешние украинцы утверждают, что равного Стусу поэта в современной украинской литературе нет. Поверить в это легко: Василь, как я упоминал, — поэт милостью Божьей, поэт, не командующий своей музой, но — орудие своего дара. Таких людей целое человечество обычно насчитывает единицами. Прекрасно образованный, безупречно честный, безумно отважный, он начисто неспособен к компромиссам (пусть разумным) с лагерным и тем более кагебистским начальством. Он неразумен, каким, по-моему, должен быть большой поэт. Он неуверен в себе, но тем не менее всегда идет напролом, чем бы это ему ни угрожало — такова его натура, иначе, думаю, он не смог бы писать так, как пишет. Василь вовсе не политический поэт по своей «строчечной сути», но он болезненно честный человек в этом мире и поэтому не мог в конце концов не оказаться в лагере. (Учитывая ничтожность инкриминируемых деяний — среди них, например, числился анекдот о Ленине, рассказанный в доме отдыха, и возможно, оценив огромную талантливость первого национального поэта, Верховный Суд Украины присудил его всего лишь к пяти годам заключения и трем годам ссылки, специально оговорив, что суд «ограничивается» этим).

За пять лет лагерной отсидки его талант возмужал — лучшее из созданного написано здесь, в Мордовии. Легко представить любому, кто имеет детей, что он почувствовал, когда понял, что стихам грозит уничтожение. Писать об этом — не к месту тут, это целая эпопея, со скандалами, карцерами, голодовками всего лагеря, с лишением свидания с женой и ответным отказом от гражданства, с ежедневными унизительными обысками поэта — нагишом, с приседаниями и заглядыванием надзирателя в анус, с отчаянными попытками лагеря спасти стихи, да и самого Василя (он к тому времени уже лишился на операционном столе двух третей желудка, получил «зэковский желудок», как он шутил). Очередной карцер, с его отчаянным в ту осень холодом и изнурительным голодом, мог бы добить больного Стуса. Тогда-то десять человек заключенных вызвали прокурора. Прокурор явился — через два месяца...

Я объяснил прокурору Ганичеву, что, к счастью, в тот раз дело обошлось: не получив от него ответа, мы решили объявить голодовку солидарности со Стусом. Но предварительно Солдатов, а после его неудачи Пэнсон с Коренблитом вступили в переговоры с ГБ. Чекисты, по обыкновению, врали, изворачивались, отказывали, но, к счастью, благоразумие почему-то победило, и Стуса из карцера перевели в больницу.

— А по поводу Храмцова вы мне писали? — опять спрашивает прокурор.

Тоже особая история, этот Храмцов. Он — русский, американский разведчик. В начале 50-х годов его с товарищем забросили в СССР. Едва они оказались на земле отечества, друг его выстрелил Другу в висок и побежал сдаваться в КГБ. Храмцов выжил, хотя и с

 

пробитым навылет черепом, а потом получил 25 лет лагеря. Целыми днями он ходит взад-вперед, в стороне, вдоль отдаленного барака, ни с кем не разговаривая, с трагически отрешенным взором — уже 23-й год...

С Храмцовым было так: позавчера вызывают меня к ребятам во двор, где в центре кружка зэков сверкает во все стороны электрическими искрами Миша Коренблит. В их секции, оказывается, только что надзиратели избили сапогами Храмцова, опоздавшего встать по сигналу подъема.

Правду говоря, такой случай в наших лагерях — исключение. Коренблит аж трепетал от ярости: «Бросить работу! Всем бросить работу!». Солдатов, один из руководителей Демократического движения Эстонии, и я (мы — этакая фракция «умеренных» в лагере) возражали при одобрительном сочувствии Бориса Пэнсона. Нам было ясно, что избиение Храмцова, хоть и объясняется в глубинных своих истоках ненавистью начальства к нему за то, что он и два десятилетия спустя сохранял верность США, в данном случае все-таки инспирировалось не КГБ. Это исполнители, хамы-надзиратели, местные охломоны, у которых — ох! — руки чешутся от давнего желания — бить нас, они, которые ненавидят заключенных уже за то, что вынуждены говорить им «вы», это они вымещали утром свое всегдашнее похмелье на больном и безответном Храмцове. Но поскольку местная самодеятельность, как всякая частная инициатива, в СССР не должна одобряться, мы с Солдатовым и Пэнсоном предчувствовали, что надзирателям может достаться, если протесты не спугнут их шефов и не отвлекут их внимания на зэков.

Поговорил я с прокурором немного о Храмцове... Попрощавшись, ушел и думаю: когда же явятся гебисты — начинать следствие по моему тайнику. Мысленно составил план защиты и решил посоветоваться с одним из друзей, которому абсолютно доверяю: он тоже работал во вторую смену. Отыскал его, рассказываю: пропал тайник, наверное, выследили — может, часовой подсветил прожектором и заметил. «Вы дурак, Миша, — отвечает мне, — что выбрали трубу. Труба может и просто кому-то понадобиться. Если это так, ее унесли на место и ваш конверт либо выпал и валяется где-то на дороге, либо лежит в трубе и преспокойно там со временем сгниет». — «Да я и сам думаю: зачем бы им его изымать — всего лишь с началом рукописи... Они бы оставили пакет на месте и следили дальше». — «Безусловно. Пойдем, покажете мне, где это было. Кстати, как ваш пакет выглядит?». Описываю его, показываю размеры руками. «Миша, постойте... Это не он?» На снегу возле дорожки, ведущей от тайника, лежал мой миленький пакетик!..

«Вот что значит старый зэк! — коротко хохотнул спутник. — Счастье, что сейчас зима, эти сволочи-старики тут не гуляют, иначе через полчаса он бы лежал у опера. А опер бы утирал нос КГБ: мы нашли, мы обскакали...».

Так я сумел продолжить эти записки.