- 8 -

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1. ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ - НЕМНОГО О СЕБЕ

 

Почему это заметки и почему они еврейские

22 апреля 1974 года. Кабинет следователя Ленинградского Управления КГБ Валерия Карабанова, куда меня пригласили как свидетеля по неизвестному мне делу № 15.

— Вам предъявляется обвинение по статье 70 Уголовного Кодекса РСФСР в изготовлении, хранении и распространении в целях подрыва и ослабления Советской власти рукописи под названием «Иосиф Бродский и наше поколение». Признаете ли вы себя виновным?

Со стены, за спиной следователя, на меня смотрел портрет Дзержинского, смотрел череп, обтянутый пергаментной кожей, вампир, или, может, ученик Игнатия Лойолы. Страшный портрет! — пожалуй, единственное страшное, что я видел в КГБ.

— Нет, не признаю, — отвечаю. — Рукопись находилась в черновом состоянии, показывалась она только специалистам — для исправления и доработки, была потом заброшена автором и представляет собой не «предмет подрыва и ослабления», а документ моего личного писательского архива.

— Мерой пресечения избрано содержание под стражей.

Старший следователь КГБ Карабанов, скользя ногами по полу, пересек кабинет и положил передо мной ордер на арест.

Через несколько минут по вызову явились надзиратели — они должны были отвести меня по соседству, в тюрьму следственного изолятора. Вот тогда-то следователь сочувственно и в то же время поучающе бросил: «Ведь у вас двое детей... Не хотелось мне вас арестовывать! Раз имеете детей, Михаил Рувимович, то прежде чем такими делами заниматься, надо крепко подумать».

Смешно вспоминать, а ведь я ему поверил, что — «не хотелось арестовывать»... У моего следователя тоже было двое детей — мальчишек (их фотография всегда лежала на столе радом с протоколами допросов и оперативными данными). Мне казалось естественным, что отцу, семейному человеку, не просто решиться арестовать другого отца... Уже позже пришлось научиться дикому для меня ремеслу оценивать людей, исходя из их мундирно-служебного положения; потом понял, что в некоторых ситуациях правильная реакция на

 

- 9 -

партнера в допросе — именно такая. (Говорят, что по платью судить нельзя. Не всегда. Что, например, если платье — это эсэсовский мундир?).

Упоминание о моих детях тоже не было, конечно, случайностью в том допросе. Когда предварительно решался вопрос об аресте и возможности меня «сломать», «расколоть», заставить «покаяться» — в КГБ учитывалось многое: и моя русская жена («Вы не уехали в Израиль, потому что она вам мешала?» — «Наоборот, она меня уговаривала», — да, раза три со мной заводили «беседы» на эти темы); и мягкость моего характера; и конечно же, двое бесконечно любимых детей.

Не учли гебисты только одного, самого главного и самого важного для следствия обстоятельства. Отчетливо помню: когда вели на первый в жизни личный обыск, я радостно впитывал каждую деталь, каждую секунду моей новой жизни. Интересно-то как!

Главное обстоятельство, позабытое следствием, заключалось в том, что всю дотюремную жизнь я как историк и как литератор писал именно о тех людях, которые сидели в этой тюрьме. И 22 апреля 1974 года я будто по велению волшебной палочки был перенесен в мир, уже некогда созданный моим воображением, — перенесен в роли испытателя достоверности собственных повестей и очерков. Я проверял все, запоминал любые мелочи быта и, главное, оттенки чувств, и с первой минуты ареста я стал жить лишь затем, чтобы написать новую книгу. Написать собственной жизнью. Я боролся, чтобы ее писать, я размышлял, чтобы ее писать, я читал, чтобы ее писать.

Еженедельно из библиотеки следственного изолятора мне приносили порцию в пять книг — все с историческими штампами. «Библиотека ДПЗ (Дома предварительного заключения)», «Библиотека ВТ ГПУ (Внутренней тюрьмы Государственного Политического Управления)», «Библиотека ВТ УГБ НКВД (Внутренней тюрьмы Управления Государственной Безопасности Народного Комиссариата Государственной Безопасности) и, наконец, «Библиотека ВТ МВД (Внутренней тюрьмы Министерства Внутренних Дел)». Только КГБ не было на штампах: втихомолку отрекшись от позорной своей истории, следственный изолятор КГБ именовался скромно: «В/ч 11176» (Воинская часть №11176). И вот, где-то на середине следствия, мне принесли из библиотеки «Репортаж с петлей на шее» Юлиуса Фучика.

Книга, написанная в следственной тюрьме гестапо, совсем по-новому читалась в следственном изоляторе КГБ. Теперь я сравнивал методы следствия, психологию палачей, психологию жертв, обращая внимание на детали, которых не видел раньше. Мне стал близок этот з/к Фучик, ждавший наперегонки со своей смертью краха и гибели своих следователей.

Однако именно стиль первых глав его книги убедил меня: не надо было репортаж из тюрьмы олитературивать. Следует бестрепетно

 

- 10 -

отсекать все, напоминающее художественный «профессионализм». Репортаж должен остаться репортажем, заметки — заметками, а не «сочинением». В этой работе должна выявляться только естественная структура материала, взятого как он есть.

Вот почему это — стало заметками.

Но почему же они — только еврейские? Потому что другие писать много труднее, если не невозможнее. Экзотичны внешние условия моей работы: писать надо в условиях постоянной слежки за мной, причем работать так, чтобы «опекуны» не догадались не только что я пишу, но вообще, что я хоть что-то пишу. Надо учитывать белизну снега, высоту фанерных заготовок на рабочем столе, сдачу металлолома и другое. Вчера, например, на меня в момент работы нарвался патруль контролеров: спасло мое нахальство, «второе счастье» и... их лень. (Писать приходится по кусочкам, почти не перечитывая написанное, писать сразу, то есть набело, в спешке. А хлопоты, а тревоги, связанные с тайниками...).

Но это, как ни странно, как раз мелочи. Главные трудности — внутренние. Можно зафиксировать не все, что просится на бумагу, а лишь малую часть — но какую именно выбрать? Выбор затрудняется, в первую очередь, незнанием читателя. Кто-то из философов заметил, что в наше время литература — род бизнеса, где для успеха волей-неволей надо знать потребности рынка. Конечно, есть писатели, которым этот рынок безразличен — ими владеет Демон, они — лишь печать, которая накладывается рукой Хозяина на души тех, кто попадает под нее (среди моих знакомых такими я ощущал, например, Иосифа Бродского, художника Михаила Шемякина, а в лагере — украинского поэта Василя Стуса). Увы! — я не таков. Я, видимо, рядовой «бизнесмен» на «литературном торжище», и мне нужно знать своего читателя: мои отношения с ним всегда строились по принципу обратной связи. Но вот теперь предстоит встреча с новым, незнакомым читателем, а — зачем я ему? Привлекать читателя экзотикой лагерной биографии — это для меня профессионально нечистоплотный поступок. Писать эти заметки должно только в том случае, если они, вне зависимости от моей личной и только меня касающейся судьбы, несут нечто важное и нужное читателю. Только тогда они — моя миссия, если рискнуть так выразиться. Но чем он, этот читатель, живет?

И я решил сделать эти «заметки» — «еврейскими». Читателю, живущему в мире не только иных цен, но иных ценностей, может показаться интересным, как именно его собственные, иногда, конечно, истасканные и привычные до оскомины проблемы смотрятся отсюда, из тюрем и лагерей КГБ. Отсюда, где собраны националисты многих народов, отсюда, где рядом с дерзновенными сионистами спят и работают эсэсовцы и работники гехаймефельдполицай, где интернационализм становится честным, лишь служа национальному делу, а национализм верен своим принципам лишь в бескорыстной

 

- 11 -

интернациональной борьбе со злом. Отсюда, где вопреки заблуждениям и страстям, если мы честны, понимаем в конце концов, что мы — дети своего народа и что все-таки все народы Земли — одна семья.

Во всяком случае, так я ощущаю жизнь — здесь. Вот почему «еврейские заметки», заметки о народе и о народах Земли.