ГЛАВА 6

МЕНЬШЕВИКИ

С Эдуардом Эдуардовичем Понтовичем мне довелось встретиться в Бутырской тюрьме, куда меня доставили в 1937 году из лагеря для переследствия. Количество заключенных, « подготавливаемых » к новому показательному процессу, было столь велико, что разместить их по одиночным камерам Бутырской тюрьмы не представлялось никакой возможности, хотя НКВД, конечно, предпочло бы поступить именно так. Новички помещались в камеры вместе с более опытными арестантами, и это, разумеется, было им очень на руку, потому что от «старожилов» они узнавали много для себя полезного. В подобных смешанных камерах разговоры бывали еще более оживленными, чем в тех, где содержались только новые арестанты. Люди в них не были одержимы тактикой и техникой допросов, они часто обсуждали и более общие и отвлеченные вопросы. В

основном тогда в Бутырках находились члены компартии, но были там и разрозненные остатки давно уничтоженных в СССР партий, таких, как партия социалистов-революционеров (эсеры) и меньшевистская. Были и анархисты, и представители партий национальных меньшинств. Из меньшевиков мне особенно запомнился именно Эдуард Понтович.

Понтович был образованным человеком, знатоком марксизма. По профессии он был юристом; еще студентом он примкнул к меньшевикам во время революции 1905 года. Понтович много рассказывал о вождях и идеологах социал-демократического движения, в частности таких, как ф. И. Дан и Н. Н. Суханов.

В 1935 году Понтович был юрисконсультом ЦИКа, где он участвовал в выработке новых государственных законов. А летом того же года был арестован и выслан в Сибирь. В Бутырках он находился в связи с новым следствием по его делу, которое вел секретно-политический отдел НКВД (СПО). Понтович прекратил свою меньшевистскую политическую деятельность в самом начале двадцатых годов. В то время, рассказывал мне Понтович, всякая работа в меньшевистской партии стала не только невозможной, но даже и «нежелательной». После высылки за пределы СССР (или ссылки в Сибирь) меньшевистского руководства, всякая попытка подпольной деятельности была обречена на провал и могла лишь сыграть на руку органам безопасности, помочь им окончательно ликвидировать меньшевиков с помощью провокаторов. В то время Понтович уже отдавал себе отчет в том, что высокообразованные марксисты-интеллигенты, каковыми были многие меньшевики, могут понадобиться государству для работы в административном аппарате, в экономике и т. п. Понтович знал многих бывших меньшевиков, которые хотя и оставались внутренне убежденными социал-демократами, честно работали на пользу государства, отдавая свои знания и богатый опыт. Вместе с тем контакты Понтовича с другими меньшевиками вовсе

не носили конспиративного характера, это были чисто личные знакомства. Понтович с негодованием говорил мне о тех «признаниях», которые делали обвиняемые на меньшевистском процессе 1931 года. Он уверил меня, что на признания эти можно было с полным правом наклеить ярлык «сделано в НКВД»: они были результатом сильнейшего давления, оказывавшегося на обвиняемых, а также плодами болезненного воображения доведенных до отчаяния подсудимых. Понтович произвел на меня огромное впечатление, хотя я так и не составил себе окончательного мнения о том, был ли он действительно лоялен по отношению к советской власти. Однажды Понтович намекнул, что он регулярно читал эмигрантский «Социалистический вестник», а также и подпольные меньшевистские издания, выходившие в самом СССР. Такие противоречия в то время я относил за счет его недоверия ко мне, как к коммунисту. С подобным недоверием я неоднократно сталкивался в тюрьмах и лагерях.

Помню, какое впечатление произвел на меня широкий круг знакомств Понтовича. Он был знаком чуть ли не со всеми поэтами, писателями, актерами, композиторами своего поколения. От Понтовича я узнал любопытные истории, показавшие мне двойственность отношения людей к советскому строю. Понтович близко знал также многих видных ученых, особенно в области юриспруденции.

Свою должность в ЦИКе он получил через А. С. Енукидзе. В то время, когда публиковались подробности дела Енукидзе, я уже был в лагере. Поэтому Понтович рассказал об этом деле много для меня нового и интересного. Как и большинство других видных деятелей ЦИКа, Енукидзе пострадал в первую очередь из-за враждебности к нему со стороны верхушки НКВД. Благодаря дружбе со Сталиным Енукидзе смог принять на работу в ЦИК довольно большое количество «спецов», в их числе бывших дворян, а также членов таких антибольшевистских партий, как кадеты, эсеры, меньше-

вики. Даже и в 1935 году он продолжал держаться за этих людей, хотя в большинстве других государственных учреждений всех «бывших» уже давно «вычистили». К несчастью, возник конфликт в отношениях между Енукидзе и Сталиным. Енукидзе считался специалистом по истории большевистского движения в Грузии. Как-то Енукидзе сделал несколько не особенно лестных замечаний о роли Сталина в этом движении, роли, которую, как утверждал Енукидзе, Берия затем сильно преувеличил в своей книге на ту же тему. Енукидзе подкрепил свое утверждение несколькими конкретными эпизодами из прошлого Сталина. В результате, инкриминирующие материалы, собранные против Енукидзе по инициативе Сталина, были представлены на рассмотрение непосредственно ЦК партии. Причем Сталин использовал этот прием для того, чтобы снять с себя личную ответственность за устранение Енукидзе.

Решение об удалении Енукидзе в свою очередь послужило для НКВД сигналом к «очистке» его аппарата от всех «бывших людей». При этом, как считал Понтович, дела их даже не рассматривались индивидуально: было просто решено отправить их в ссылку или на поселение, или же дать им небольшие лагерные сроки. Позже СПО занялся несколькими индивидуальными «делами», следствием чего и было пребывание самого Понтовича в Бутырской тюрьме в тот период, о котором идет речь. Понтович обвинялся в связях с меньшевистским подпольем, в антисоветской пропаганде, а также в том, что, видимо, существовала какая-то скрытая цель его назначения «группой Енукидзе» в аппарат ЦИКа.

В течение тех шести месяцев, которые мы провели в одной камере, я вел с Понтовичем долгие беседы на самые разнообразные темы. Понтович считал, что приход к власти в России большевиков был национальной катастрофой. Он утверждал, что это стало возможным только потому, что Россия была отсталой страной, не имевшей зрелого рабочего класса. Что же

касается рабочего класса западных стран, то, по мнению Понтовича, в этих странах рабочий класс оставался на меньшевистских позициях. России, считал Понтович, следовало в первую очередь догнать Запад в экономическом отношении. А этого, по его мнению, можно было добиться либо влившись в мировую экономическую систему, либо проводя в условиях большевистского режима независимую экономическую политику быстрейшего развития народного хозяйства.

Сталин, объяснял мой собеседник, понял необходимость крайних мер для сохранения за Россией роли великой державы. Меры эти, хотя и были невыразимо жестокими, все же вели к индустриализации, после чего, по мнению Понтовича, и должна была начаться «нормальная» классовая борьба. А тогда уже «зрелый» пролетариат признал бы окончательную правоту русского меньшевизма. Борьбу в партии в то время Понтович расценивал как схватку между «фашиствующими большевиками» и «либеральными большевиками». Понтович полагал, что в конце концов здравый смысл победит и русский народ положит конец диктатуре.

Летом 1937 года началось следствие по «делу» Понтовича. Его стали вызывать на допросы. Было это непосредственно после ликвидации Тухачевского, когда началось массовое физическое уничтожение потенциальных противников сталинского режима. Понтовичу предъявили дополнительные обвинения, и он был переведен в спецтюрьму. После этого я больше о нем ни разу ничего не слышал, ни в заключении, ни после моего освобождения и реабилитации (в 1956 году). Я напомню о Понтовиче еще раз в начале восьмой главы.

В 1948 году я был неожиданно арестован в лагерной зоне, в лагере недалеко от Норильска. Видимо, в результате обострившегося конфликта между Сталиным и Тито режим в лагере стал еще более жестким. По

распоряжению из Москвы сотни заключенных, многие из которых уже сидели в лагерях по десять и больше лет, брались под стражу внутри лагерей и им предъявлялись новые обвинения. Только через год выяснилось, что я и шестнадцать других заключенных были взяты «по ошибке». Но в то время мы были уже далеко от Норильска — в знаменитом Иркутском «Александровском Централе». Но мы никогда не знали, куда нас везут. Делалось это, по официальной версии, чтобы затруднить побег. На самом же деле причина заключалась в том, чтобы еще раз подчеркнуть бесправность заключенных, которых можно везти, как скот, на убой. Каждая такая пересылка, особенно в то время, когда прокатывалась очередная волна террора, вызывала повышенную подозрительность, нервозность у заключенных. Я, впрочем, немного успокоился, когда, после оформления, меня поместили в одну камеру с несколькими другими находившимися в том же положении, что и я. Разговоры с другими заключенными помогают обычно составить некоторое представление о происходящем, а также преодолеть страх перед неизвестностью.

Вскоре стало ясно, что все мы принадлежим к одной и той же категории: политзаключенные, приговоренные на основании сфабрикованных обвинений к новым срокам сразу же после истечения предыдущего.

Я сразу же обратил внимание на одного из моих сокамерников. Лев Ильич Инжир был человеком с преждевременно постаревшим, изможденным лицом, с болезненно заостренными типично еврейскими чертами. Его манера держаться и разговаривать выдавала в нем человека большой культуры, большого жизненного опыта. Я вспомнил, что уже и раньше слышал о нем, как о выдающемся специалисте в области финансов, в течение ряда лет проработавшем в дирекции Госбанка, а потом — главбухом Беломорстроя — канала, построенного руками сотен тысяч заключенных. Инжир славился тем, что в последний день каждого истекающего финансового года у него уже был готов к

сдаче годовой баланс. О нем рассказывали легенды, как об исключительно способном организаторе. Его ставили в пример на крупнейших стройках и предприятиях по всему Союзу. Инжир и я решили держаться вместе — ведь интересный спутник важен, как воздух, в этапах, иногда занимающих по несколько недель.

Инжир рассказал, что его арестовали в 1938 году по обвинению, как обычно тогда делалось, в саботаже, т. е. «экономической контрреволюции», а также по статье 58/10 — антисоветская агитация. В результате ему дали 15 лет. О своем «деле» Инжир больше ничего не сказал, зато часами рассуждал об экономике и политике, что, в общем, не часто встречалось среди заключенных, годами отрезанных от внешнего мира. Инжир жадно расспрашивал меня о Западе. Оказалось, что и в лагерях Инжир работал в относительно привилегированных условиях, имел доступ к научной литературе, в частности, периодической, читал все центральные газеты, часто имел возможность слушать радио и даже общаться с начальством СИБЛАГА. Из бесед с ним нетрудно было установить, что теоретически он резко расходится с официальной советской точкой зрения по большинству вопросов и что он всей душой на стороне западноевропейских социалистов, полностью соглашается с их оценкой положения в СССР и в мире в целом. Он считал, что единственным верным путем для победы социализма была бы мировая гегемония США. Что же касается советского экспансионизма, то он рассматривал его только как реакционную попытку задержать прогресс и победу социализма во всем мире. Из этих положений он и исходил при оценке любого политического события. У нас иногда возникали споры на эту тему, причем я пытался доказать правильность ленинской оценки капитализма, хотя, как я объяснил Инжиру, и не был согласен с интерпретацией ее в текущей советской прессе. Когда Инжир убедился в том, что меня можно не опасаться, он прямо заявил, что считает ошибкой — как считал

это и тридцать два года назад — захват власти пролетариатом в индустриально отсталой стране с политически недостаточно развитым рабочим классом. В этих условиях, говорил он, захват власти был величайшей ошибкой Ленина. С 1912 года т. е. с начала своей политической деятельности Инжир был горячим последователем отца русской социал-демократии Г. В. Плеханова. Ошибкой Ленина Инжир считал и те требования, которые в связи с Первой мировой войной повели к расколу II Интернационала. Только оставшиеся во II Интернационале партии представлялись Инжиру истинно марксистскими. Его убежденность в этом была настолько сильна, что он не только ненавидел самого Ленина, но и поддержавшего Ленина Троцкого, взгляды которого с начала Первой мировой войны по существу совпадали с ленинскими. Он ненавидел даже Мартова и тех социал-демократов, которые после Октябрьской революции заняли «центристскую» позицию и не воспрепятствовали расколу II Интернационала.

Подробнее биографию Инжира я узнал, когда мы уже прибыли на место назначения. Оказалось, что нас привезли в Тайшетский спецлаг особо строгого режима, где к тому времени уже находились десятки тысяч политзаключенных. В первые годы после революции Инжир, отойдя от политической деятельности, занимался исключительно вопросами экономики. Как большинство меньшевиков и плехановцев, он считал, что большевистская власть просуществует недолго. А чтобы предотвратить полную разруху и экономический хаос, он решил, забыв на время о своих убеждениях, отдать все силы восстановлению разрушенного войной, революцией и гражданской войной народного хозяйства.

В двадцатые годы Инжир пользовался доверием правительства, и к нему тоже относились с уважением как к специалисту в своей области. Когда финансовыми делами Советского Союза ведал Сокольников, Инжир принимал участие в выработке мер по стабилизации рубля по отношению к курсу золота, а впоследствии в

определении обменного курса нового рубля. В 1926 году, несмотря на то, что в прошлом он был меньшевиком и даже не выступил с публичным покаянием, его, тем не менее, включили в состав советской делегации на международную финансовую конференцию в Голландии, вернувшись с которой он выступил с рядом статей о работе и результатах этой конференции.

В то время шла борьба между партийным руководством и оппозицией. Инжир с особо острой враждебностью относился к группе Троцкого-Зиновьева и их сторонникам. Он видел в них неисправимых и бескомпромиссных большевиков, тогда как «правых» считал людьми, искренне заинтересованными в стабилизации положения и противниками авантюризма в политике и экономике. Левая оппозиция, как он хорошо понимал, намерена была продолжать политику Ленина, в которой Инжир видел корень всего зла. Он считал поражение левой оппозиции заслуженным наказанием ленинцев и всех тех, кто их поддерживал. Он мог бесконечно говорить о своей ненависти к Троцкому и его сторонникам. Он уверял, что Немезида проявила себя куда больше во время Октябрьской революции, чем в период любой другой революции, и что самая черная реакция не смогла бы расквитаться с большевиками более жестоко и неумолимо, чем это сделала сама революция.

Все то время Инжир работал честно и надеялся, что если советский строй и не изменится радикально, то все же он сумеет и при нем жить и работать. Вероятно, не мало «спецов», подобных Инжиру, и в самом деле прижились в новых условиях и были приняты в среде, окружавшей аппарат Сталина. Работали они вполне добросовестно, тщательно скрывая свои настроения и убеждения, в надежде на то, что сама история приведет к другим, более спокойным временам. Нет сомнения, именно для того, чтобы еще больше укрепить лояльность этих людей, а также предупредить всякую потенциальную вероятность протестов, одних

держали в изоляции, а другим время от времени напоминали о дамокловом мече, постоянно занесенном над ними.

Совершенно неожиданно Инжир был арестован в начале 1930 года. Почему именно его выбрали среди оставшихся еще меньшевиков и плехановцев — мне не совсем ясно, хотя он и давал мне читать сотни копий жалоб и заявлений, написанных им в течение 20 лет после своего первого ареста. Может быть, он неосторожно что-нибудь сказал. Не знаю. Как бы то ни было, но что-то радикально переломилось в нем после этого ареста, да так и осталось до конца его дней. На него оказывали сильное давление с целью заставить «признаться». В те годы обычно — но не всегда — применяли не физические, а моральные средства воздействия, и вполне вероятно, что ГПУ удалось склонить его к сотрудничеству не только угрозами (было бы достаточно, наверно, сломить его простой угрозой расстрела), но и посулами. Ему предъявили ультиматум: либо отказаться от дачи «показаний» и бесследно исчезнуть, с полной конфискацией имущества и квартиры в центре Москвы и с репрессиями против жены и детей, которых он обожал, либо пойти на сотрудничество, в случае чего он не только немедленно был бы освобожден, но и получил бы хорошо оплачиваемую и солидную должность с возможностью продвижения по службе и другими особыми привилегиями. Но что бы ни послужило аргументом, Инжир согласился и, по всей вероятности, помог в подготовке меньшевистского процесса 1930 года.

Когда Инжир, 20 лет спустя, рассказывал о тех методах, которые применялись тогда, чтобы заставить его пойти на предательство лучших своих друзей и подписывать заведомо сфальсифицированные обвинения, он не скрывал ни глубины своей ненависти, ни горечи пережитого. Тогда же, в 1930 году, он решил, что, поскольку его силой вынудили так поступить, он посвятит остаток жизни мести тем, кто отнял у него самое драгоценное в жизни — чистую совесть. Он задался

целью подорвать существующий строй изнутри, используя для этого тот же строй: помогая уничтожению одних коммунистов другими, да так, чтобы погибло их как можно больше, а еще лучше, чтобы они все погибли. И таким образом, по его мнению, жить в а мире стало бы легче.

В 1931 году Инжир, до этого негласно приговоренный к десяти годам заключения, был освобожден и назначен на крупный пост в системе органов безопасности. Его назначили главным бухгалтером ОГПУ, осуществлявшего в то время гигантскую программу промышленного строительства по всему Союзу руками, главным образом, заключенных, т.е. бывших «кулаков» и «подкулачников», которых к тому времени насчитывалось уже до пяти миллионов. Работали эти «зеки» в условиях, которых не выдерживали вольнонаемные. Таким образом Лев Ильич и попал на Беломорстрой, где прославился на весь Союз.

Семь лет жил он двойной жизнью. Отдавал свой труд и способности строю, который он глубоко ненавидел (разумеется, иначе поступить он и не мог, поскольку одно неосторожное слово, один шаг, который могли бы расценить как «саботаж», привели бы к его немедленной гибели). С другой же стороны, в качестве секретного осведомителя политического отдела НКВД он мстил партии, компрометируя ее членов, с которыми он сталкивался по работе, втягивая их в опасные контакты и содействуя таким образом их физической ликвидации.

Поступая так, он в какой-то мере вроде бы вымещал на них свою злобу за то предательство, на которое его вынудили. Что же касается предаваемых им членов, партии, то тут его совесть была, как он сам считал, чиста. Он был убежден, что беда, в которую попадали большевики-партийцы, — лишь небольшая часть той платы, которая приходится с них за катастрофу России и социализма.

В разгар массовых арестов старых большевиков

в 1936-37 годах и во время процессов Зиновьева-Каменева, Пятакова, Радека и других карьера Инжира была в зените. Ежов назначил его главным бухгалтером ГУЛАГА — Государственного управления лагерями ГУЛАГ в то время был настоящей империей, государством в государстве. На объектах ГУЛАГА по всему Союзу в тридцатых-сороковых годах работали десятки миллионов «зеков».

Назначение это являлось не только признанием его ценности как специалиста, но и выражением полного к нему доверия и наличия связей на самых верхах НКВД. Прямо или косвенно, но по роду работы главбуху ГУЛАГА приходилось иметь дело со строго секретными документами больше, чем кому-либо другому (В число объектов ГУЛАГА входили и военные базы и укрепления). Планы строительства новых промышленных объектов поступали к нему на просмотр еще до того, как они в виде «совершенно секретных» попадали в соответствующие наркоматы. Балансовые отчеты советских учреждений, в том числе, конечно, и ГУЛАГА, включали в себя данные о капиталовложениях, методах их использования и пр., так что при знакомстве с ними можно было следить за всеми деталями экономического развития соответствующего сектора. Так, в начале первой пятилетки в руках Инжира находились все цифры, отражавшие стоимость закладки фундамента советской государственной машины. К нему поступали, в частности, ежедневные сводки о выработке из всех лагерей Советского Союза, раскинувшихся на площади свыше двадцати миллионов квадратных километров: от островов Диксона и Шпицбергена до Камчатки и Средней Азии. Каждый лагерь составлял сводку о количестве «человекочасов», отработанных заключенными, а также о невыходах на работу по болезни и другим причинам. Вся эта информация попадала в конце концов в московский ГУЛАГ Сводки содержали и такую информацию, как число этапируемых заключенных, а также графу «смертность».

На основании этих материалов составлялись ежедневные планы и графики системы ГУЛАГА, причем все они поступали в Отдел главного бухгалтера, где вносились в книги и отчеты. Поскольку все эти материалы попадали на стол к Инжиру, он был одним из очень немногих в Советском Союзе, кто знал истинную цифру заключенных в лагерях.

Рассказывая об этом периоде, Лев Ильич с ужасом вспоминал непрерывно растущие данные в графах «прибытие» и «смерть». У него и у некоторых других в гулаге сложилось впечатление, что вся страна превращена в один нескончаемый гигантский лагерь. Постоянный рост смертности служил время от времени предметом озабоченности и обсуждения на верхах ГУЛАГА, поскольку он грозил невыполнением плана. В таких случаях посылались соответствующие запросы и указания начальникам лагерей. Конечно, ни к чему было расследовать причины отдельных «смертей», если тысячи случались ежедневно. Поэтому была выработана норма смертности. Если она в том или ином лагере резко возрастала, то на место выезжала комиссия по расследованию (то же, впрочем, делалось, если смертность бывала намного меньше «нормальной»). В случаях возросшей смертности на места прежде всего отправлялись телеграммы: «прекратить смертность». Иногда доходило и до суда над комендантами лагерей с особо высокой смертностью, в результате которого их либо снимали с должности, либо — в редких случаях — расстреливали. Другими словами, не лагерная система пересматривалась, а ответственность возлагалась на отдельных ее исполнителей, допускавших «перегибы». Иногда это доводилось до сведения «зеков», чтобы «компенсировать» их в какой-то мере...

Инжир проработал главбухом ГУЛАГА около двух лет, и все время, как он часто говорил мне, у него было предчувствие неизбежно надвигающегося конца. Группа специалистов, к которой он принадлежал, сменила группу, отстраненную после смещения в 1936

году Ягоды. К весне 1938 года, после суда над Бухариным, Рыковым и другими, включая и Ягоду, Инжир почувствовал, что и положение сменившего Ягоду Ежова, до этого имевшего тесный контакт со Сталиным, пошатнулось. Лев Ильич рассказывал мне о своем разговоре в тот период с одним из ветеранов НКВД, евреем, пересыпавшем свою речь изречениями из Талмуда. Этот человек продержался в НКВД с 20-х годов, и хотя не был членом партии, все же по личной рекомендации Дзержинского был принят на работу в ГПУ. Он уцелел и в период репрессий 30-х и 40-х годов и, как мне сказали, в 1956 году в Москве, в возрасте 70 лет, вышел на пенсию. В разговоре «по душам» с Инжиром этот человек посоветовал ему, пока не поздно, уйти с работы, так как в НКВД ожидалась новая буря.

Инжир решил последовать его совету и подал заявление об уходе, ссылаясь на состояние здоровья. Некоторое время спустя его вызвали к заместителю наркома внутренних дел, ответственному за лагеря, Чернышеву, где ему было отказано в увольнении с работы. Для поправки здоровья ему дали путевку на шесть недель в санаторий НКВД на Кавказе. По возвращении оттуда он сразу же заметил, что атмосфера сгустилась еще больше. Ежов в это время был назначен по совместительству наркомом водного транспорта. Однажды поздним вечером Инжира вызвали к Ежову, который до этого имел с ним редкие контакты по чисто служебным вопросам. Ежов сидел на диване в рубашке с засученными рукавами. Волосы растрепаны, глаза заплыли, явно пьяный. Перед ним стояла целая батарея бутылок с водкой. Было заметно, что он возбужден и встревожен. То и дело кто-то звонил по телефону и Ежов отвечал грубо и цинично. Он предложил Инжиру перейти на работу в Наркомат водного транспорта, где, по словам Ежова, «развели сплошное воровство и растраты». Ежов сказал, что главбух в Наркомводе никуда не годится и его следует посадить. Инжир попытался отказаться, ссылаясь на

здоровье, но Ежов приказал ему немедленно принять новую должность. Когда Инжир уже выходил из кабинета, Ежов вдруг задал несколько вопросов, касавшихся прошлого Инжира. При этом он посмотрел на него недобрым взглядом, и Инжир понял, как глубоко его ненавидит Ежов и что вообще судьба его решена.

А еще через несколько дней Лев Ильич был арестован в своем новом кабинете в Наркомводе и доставлен на Лубянку, где совсем недавно состоялся разговор с Ежовым. Ему предъявили обвинение в «саботаже с контрреволюционными целями» в период работы в ГУЛАГЕ, прибавив еще дополнительные обвинения, связанные с меньшевистским прошлым Инжира, в том числе и те, которые были с него сняты при освобождении в 1931 году.

Оказалось, что хотя ордер на арест был подписан самим Ежовым, на деле его арест был связан с волной репрессий против самого Ежова и его аппарата. В первые дни после ареста Инжир ожидал, что ему придется разделить судьбу ближайших сотрудников Ежова: несколько десятков из них было расстреляно, а Инжир и на этот раз выжил. Его приговорили всего лишь к пятнадцати годам.

Этим, видимо, он был обязан своим бывшим коллегам по работе в ГУЛАГЕ. Его отправили сначала в лагерь на юго-западе Сибири, где условия были относительно сносными — отчасти из-за более теплого, чем на север от сибирской магистрали, климата, отчасти же потому, что лагеря там были более «обжитыми». (Вообще говоря, старые лагеря считались лучше новых, где условия были отвратительными, снабжение неналаженным, и вообще, «организационные» вопросы не утрясены).

Вскоре после прибытия в лагерь Инжиру удалось устроиться бухгалтером, а поскольку по приговору не полагалось конфискации имущества, жена и дети, оставшиеся в Москве, имели возможность поддерживать

его посылками. Его жене даже разрешили приехать в лагерь, где она провела с мужем несколько дней, что было, конечно, редким исключением.

Инжир много раз подавал заявления с просьбой о пересмотре своего дела. И хотя в этом ему отказывали, все же его как-то выделяли среди других заключенных и не только освобождали от общих работ, но даже избавляли от голода. Кроме того, Лев Ильич имел возможность читать книги по экономике и даже делать пометки для своей, как он надеялся, будущей книги.

Все это Лев Ильич рассказал мне по пути на новое место, где, в дальнейшем, мы встречались с ним лишь время от времени. У нас уже не было ни сил, ни желания беседовать на отвлеченные темы. По мере того, как я знакомился с другими заключенными, до меня постепенно стали доноситься слухи, что Льва Ильича считают доносчиком и провокатором. Традиция предупреждать друг друга о таких людях» ведется в России еще с царских времен. Поэтому меня и предупредили, что лучше не знаться с Инжиром. Среди предостерегавших меня был литовец, которого я назову «Георгием» Георгий был активным членом партии, арестованным в 1937 году. Его приговорили сначала к десяти годам, а потом дали еще десять, уже в заключении. Он всячески старался скомпрометировать Инжира. Сначала я думал, что он почему-то старается войти ко мне в доверие (ревность и даже ненависть между заключенными были обычным явлением в лагерях). Георгий не отставал от меня, и через несколько месяцев я уступил и согласился на его предложение. Он решил устроить очную ставку с Инжиром, на которой собирался припереть его к стенке и разоблачить в моих глазах. Я старался избежать этого всеми силами, во-первых, потому, что само по себе это было мало приятно, а во-вторых, могло стать весьма опасным в том случае, если Инжир действительно был доносчиком. В конце концов Георгий, без предупреждения, под каким-то предлогом привел меня в барак, когда все «зеки» были на работе. Инжир был

в этом бараке дневальным. Георгий запер дверь и сразу же обрушился на него:

— Когда мы были вместе в таком-то лагере, вы долгое время записывали разговоры со мной и доносили их плюс всякое вранье в Третий Отдел. Когда началась война, и меня арестовали в лагере, эти доносы являлись материалами следствия. В качестве свидетеля обвинения вы сами все это еще раз подтвердили. Теперь, в присутствии Бергера, скажите — правда это или нет. Я хочу его предостеречь, потому что вы и сейчас занимаетесь тем же.

Инжир ответил не сразу, потом он сказал:

— Допустим, это правда. Но скажите уж Бергеру и то, что я спас вам жизнь.

Георгий повернулся ко мне:

— Это тоже правда — он спас мне жизнь.

Оказалось, что на суде Георгий не мог отрицать показаний Инжира, поскольку он действительно в 1940 году при нескольких других свидетелях высказался критически по поводу заключения пакта между Сталиным и Гитлером в 1939 году. Но следствие интересовало другое, и от этого зависела жизнь обвиняемого. Вопрос стоял так: продолжал ли он свою «антисоветскую пропаганду» и после начала войны 1941 года? В мирное время подобное «преступление» подлежало наказанию относительно мягкому — 10 лет заключения, а в военное — влекло за собой смертный приговор. В то время такие приговоры приводились в исполнение немедленно. Инжир показал, что Георгий после немецкого вторжения не вел подобной «пропаганды», и этим спас Георгию жизнь. Эта полная драматизма очная ставка двух смертельно ненавидящих Друг друга «зеков» в пустом полутемном бараке, в зоне, обнесенной колючей проволокой, среди вышек с вооруженной пулеметами охраной, в глухой сибирской тайге, напомнила мне средневековую сцену — трибунал инквизиции. Невозможно было осудить ни того, ни другого. Георгий доказывал, что Инжир «сексот». Инжир утверж-

дал, что одного его слова хватило бы, чтобы погубить Георгия — не только его личного врага, но и человека, принадлежавшего к наиболее ненавистной Инжиру политической группировке — большевиков-троцкистов.

После этого я стал избегать политических дискуссий с Инжиром, но все же продолжал с ним встречаться. Я понимал, сколь рискованными для меня могли быть подобные дискуссии, но, вместе с тем, убедился, что в Инжире сохранились какие-то остатки совести. Ведь он действительно легко мог бы погубить Георгия, знавшего достоверно, что Инжир — «сексот», и все-таки не сделал этого. Кроме того, было бы опасно сразу же прекратить общение со Львом Ильичем, поскольку я уже успел высказать ему свои взгляды. Ведь жизнь « зека» часто зависела не только от того, что он делал, но и от того, что он отказывался делать, равно как и от мнения о нем лагерной администрации и ее «секретных сотрудников».

Инжир никогда не вспоминал об эпизоде с Георгием, хотя и дал мне понять, что не испытывает раскаяния. Он считал, что видный коммунист, преследовавший членов других партий, — его законная добыча. К этому он добавил, что от рук Георгия пострадало несколько евреев (а сам Лев Ильич не только чувствовал себя евреем, но хорошо знал и любил еврейскую культуру).

Когда началась корейская война, Инжир не смог удержаться от замечаний политического характера. Возможно, он делал это отчасти по инструкции Третьего Отдела, который, как только в мире случалось что-нибудь важное, искал предлога открывать новые «дела», провоцируя людей на антисоветские высказывания. Малейшего расхождения между мнением «зека» и официальной газетной линией было вполне достаточно для этого. Когда пришло первое известие о боях в Корее, Лев Ильич поймал меня с «Правдой» в руках («Правда» приходила хотя и с запозданием, но довольно регулярно). Инжир не сомневался в том, что эта война — акт агрессии Сталина против США. «Он»

(о Сталине он говорил только так, чтобы не произносить рокового имени) хочет их припугнуть, он хочет показать азиатам, что даже Трумен боится его. Но теперь они уж покажут ему. Весь мир придет в негодование от этой провокации. На этот раз он просчитается!». Когда американцы прошли глубоко в Северную Корею, Лев Ильич торжествовал: «Это его второе крупное поражение после войны (первым была его неудача с Тито). Теперь его конец уже недалек!». Но когда корейская война затянулась и вмешались китайские «добровольцы», Инжир начал беспокоиться: «Этот Трумен ничего не понимает. Он поставил ему ловушку. Он хочет стравить Америку с Китаем, чтобы развязать себе руки в Европе, особенно в Восточной Германии. Он рад использовать китайцев. И что ему, если погибнут 200 миллионов китайцев вместо 50 миллионов русских? Кто-нибудь должен объяснить Трумену, чего тот добивается».

Я обычно выслушивал Льва Ильича молча, полагая, что это несколько менее опасно, чем любой ответ: согласие или несогласие. Как бы то ни было, мое мнение в этих вопросах его, видимо, не интересовало. Но однажды я сделал какое-то критическое замечание о Ли-Сын-Мане. Через несколько дней Лев Ильич подвел ко мне молодого корейца-заключенного, недавно прибывшего в лагерь.

— Вот, — сказал ему Лев, Ильич, — смотрите — этот человек считает Ли-Сын-Мана реакционером. Расскажите ему о Ли-Сын-Мане. И расскажите ему, каким образом пришел к власти Ким-Ир-Сен, и вообще о том, как советская печать лжет о Корее.

Этого молодого корейца арестовали в Маньчжурии и приговорили к 25 годам по обвинению в шпионаже. Он плохо знал русский язык, но все-таки рассказал мне много интересного. Инжир был очень доволен и от себя добавил:

— Мне лично не надо никаких подтверждений, что южнокорейцы правы. Нужно только уметь правильно

читать советские газеты. То, что в наших газетах пишут о Северной Корее, относится к Южной. И наоборот.

Инжир был убежден, что коммунисты не могут иметь влияния на массы в Европе и Америке. Коммунистическое же влияние в Азии он объяснял тем, что там коммунисты связаны с национальным движением и что Советский Союз помогает им оружием, а это, как подчеркивал Лев Ильич, не имеет ничего общего ни с социализмом, ни с коммунизмом. Он был уверен, что лидеры-националисты готовы принимать помощь и оружие от кого угодно, но что этим же оружием они воспользуются не только против колониальных держав, но и против социалистических сил в собственной стране. Инжир полагал, что Советский Союз допускает крупный просчет, надеясь таким образом усилить свое влияние в колониях.

Он считал, что только II Интернационал унаследовал действительно социалистические традиции, и очень преувеличивал его значение. Я сказал ему об этом, но он не хотел отказываться от своих иллюзий. Инжир говорил, что Коминтерн уже распущен, тогда как II Интернационал существует уже 60 лет и будет существовать впредь. С особым энтузиазмом Лев Ильич рассуждал об английском социализме, и это как раз в то время, когда в советской печати лейбористское правительство осыпали особо грубой бранью. Мирная национализация английской промышленности казалась ему осуществлением социалистических идеалов основателей научного социализма, тогда как большевизм, по его мнению, не только погубил русский народ, но и дискредитировал самую идею социализма.

Существовала только одна категория людей, которых Лев Ильич ненавидел еще сильнее, чем коммунистов вообще. То были советские коммунисты, которых Инжир считал ренегатами, предателями социалистического движения и наемными агентами, продавшимися советскому режиму. И он не был единственным в этой своей ненависти. Такие люди, как он, считали, что

французские и английские коммунисты, в общем-то, дальше от большевизма, чем от либерального реформизма в европейском понимании этого слова. Они, по существу, и не коммунисты. В некоторых странах вообще нет коммунистов, хотя и там есть немало наивных людей, связывающих себя с советским коммунизмом. Но им, к сожалению, нельзя всего этого объяснить: они не улавливают самой сути русского коммунизма, хотя и считают себя стопроцентными коммунистами. Между Востоком и Западом такая пропасть, что ничем ее не заполнить.

Лев Ильич причислял к мерзавцам и предателям и министра иностранных дел Вышинского и известного журналиста Заславского (оба в прошлом были, как известно, меньшевиками). Речи Вышинского в ООН, заполнявшие в то время советские газеты, буквально приводили его в бешенство. От негодования он почти лишался дара речи. Но еще больше взбесила Инжира статья Заславского, начиненная издевательствами над Труменом. В этой статье Заславский писал, что СССР никогда не капитулирует перед Западом, а Инжир полагал в то время (это был 1950 год), что только безоговорочная капитуляция Советского Союза могла бы предотвратить третью мировую войну, хотя, как он утверждал, война привела бы к полному разгрому СССР и концу этого «кошмарного строя».

Те из западных руководителей, которые готовы были пойти на союз с коммунистами, по мнению Льва Ильича, были просто дураками, не понимающими, на каком свете они живут; их же первых коммунисты и ликвидируют, как только придут к власти (с помощью тех же левых политиков). Он особенно не выносил Ненни, считая Сарагата, члена II Интернационала, единственно истинным представителем итальянского социалистического движения. Как-то, войдя в барак, где жил Лев Ильич, я застал его в глубоком раздумье; он долго не замечал меня и только, когда я, наконец, спросил, о чем он думает, ответил со вздохом:

— Нет, Иосиф Михайлович, как ни стараюсь, не могу понять, какая же все-таки разница между Ненни и Тольятти. Вот пытаюсь разобраться, но, видно, так и умру, не поняв...

По инвалидности Инжир был освобожден от общих работ, а благодаря посылкам, которые приходили регулярно, он не голодал, как другие. Несмотря на это, здоровье его шло на убыль. Посылки, видимо, были от родственников, но многочисленные враги Льва Ильича подозревали, что на самом деле — они от Третьего Отдела, часто поддерживавшего таким образом своих сотрудников.

Летом 1950 года Инжира перевели в другой лагерь, в 20-ти километрах от нашего. Там его вскоре назначили ответственным за культурно-воспитательную работу среди заключенных. А это была весьма завидная должность для арестанта. Работавшие в КВЧ (КВЧ — культурно-воспитательная часть) обычно освобождались от общих работ; им выдавали одежду получше, жили они в отдельных бараках — на 2-3 человека (в общих бараках ютились десятки, а то и сотни «зеков»).

Работники КВЧ были лагерной аристократией. Одной из их обязанностей было писать характеристики на других заключенных. На основании таких характеристик разбирались жалобы самих заключенных, их заявления и просьбы о свидании с родственниками, сокращении сроков и так далее. (Между прочим, перспективная возможность сокращения срока была важнейшим стимулом для контроля за работой и поведением заключенных: люди выбивались из сил, чтобы выполнить нормы и заработать таким образом зачетные дни). Как правило, на работу в КВЧ брали «бытовиков» и уголовников, так как политзаключенных считали непригодными для «перевоспитания» других. Поэтому, когда стало известно о назначении на эту должность Льва Ильича Инжира, для многих это явилось подтверждением того, что он действительно состоит на службе у Третьего Отдела.

Вскоре в тот же лагерь перевели и Георгия. Перед отправкой Георгий поделился своими подозрениями: это могло быть следствием доноса Инжира и переводят его в другой лагерь, чтобы там окончательно расправиться с ним. Однако, несколько месяцев прошло без всяких последствий, и до меня даже стали доходить слухи, что на новой должности Инжир, как может, помогает политзаключенным и интеллигенции.

А потом, совершенно неожиданно, в тот же лагерь перевели и меня.

Из опыта я знал, что подобные переводы практикуются в период подготовки «материалов» для готовящегося внутрилагерного процесса. Я решил быть исключительно осторожным, но вместе с тем и не избегать Инжира. Лев Ильич приветствовал мое появление в лагере весьма дружественно. На новой должности он показал, что был не только блестящим специалистом по финансам и экономике, но прекрасно знал также русскую литературу и хорошо разбирался в искусстве.

В нашей лагерной зоне было много заключенных-евреев, и Лев Ильич не скрывал своей симпатии к ним. Он внимательно расспрашивал их, особенно тех, кто бывал заграницей, и его очень огорчила роль, которую сыграли коммунисты-евреи в «антинародных» демократиях в послевоенной Восточной Европе. Он был убежден, что за эти преступления рано или поздно, но дорого расплачиваться придется еврейскому населению этих стран. И больше того, Лев Ильич был убежден в том, что коммунисты, которые сегодня используют в своих целях евреев, завтра первыми же предадут и ликвидируют их: «мавр сделал свое дело».

Органический антисоветизм, который Лев Ильич не умел скрывать, а кроме того, его искренняя дружба с некоторыми евреями из той части лагеря, где он находился, все больше ставили его в двусмысленное положение по отношению к Третьему Отделу, на который он продолжал работать. В апреле 1951 года меня перевели в другой лагерь, и о дальнейшей судьбе

Льва Ильича Инжира я знаю только понаслышке.

В это время в лагерях принимались крутые меры в связи с подготовкой к третьей мировой войне. Руководство МГБ настаивало на ликвидации опасных и нежелательных элементов; от Инжира требовали информации о все большем и большем числе заключенных. В то же время и сам он стал объектом новых преследований. Срок его истекал в 1953 году, но шансов на освобождение было мало: он слишком много знал. Не исключено также, что он стал жертвой межведомственной вражды между МВД и МГБ; каждое из этих министерств руководило независимой сетью тайных агентов, было заинтересовано в слежке Друг за другом и старалось превзойти соперника по количеству арестов. Как бы то ни было, в период новой волны внутрилагерных арестов, новых «следствий» и процессов, сопровождавшихся широким строительством новых изоляторов, Лев Ильич был арестован и дело его связали с делом «бывших троцкистов». Его обвиняли во враждебности к советскому строю, в попытках создать подпольный троцкистский пропагандистский центр и так далее... В лагере было арестовано около двенадцати человек, но судили только троих. Кроме основных обвинений, двух участников процесса обвиняли еще и в симпатиях к государству Израиль, а Льва Ильича — в том, что он знал и скрыл это от Третьего Отдела. Следователи добивались «признаний» того, что они пытались создать в лагере подпольную сионистскую группу, но из этого ничего не вышло, так как Инжир наотрез отказался от всякого сотрудничества с «органами» в этом вопросе, категорически заявив, что ничего об этом не слышал и не знает. В конце концов, следователи отказались от организации такого процесса, хотя в других лагерях их коллеги были намного настойчивее.

Одним из излюбленных приемов следователей было распространение слухов о смерти Бен-Гуриона для того, чтобы затем следить за реакцией на это заключенных-

евреев. К тем, кто обнаруживал малейшую тенденцию к «еврейскому национализму», применялись соответствующие меры.

В тех случаях, когда единственной целью «пересмотра» или создания новых дел являлось дальнейшее пребывание человека в лагерях, физические методы воздействия обычно не применялись. Другое дело, когда подозрения бывали «более серьезными». Например, если заключенный подозревался в связях с внешним миром или в попытке распространять информацию о положении в лагерях. Тогда не церемонились: иногда человека забивали чуть не насмерть, помещали зимой в нетопленные карцеры и истязали разными другими методами. Но условия подследственных даже без физических методов воздействия тоже были пыткой, в особенности для людей, таких как Лев Ильич, с сильно подорванным здоровьем.

Суд над ним происходил в Тайшете. Показания против него давал, главным образом, заключенный К., из Киева, арестованный в 1943 году и осужденный на десять лет. Инжир не отрицал, что по некоторым вопросам расходился с официальной советской точкой зрения.

Георгий, которого судили на том же процессе, отчасти на основании показаний Льва Ильича, держался с достоинством, не нападая на Льва Ильича. Зато Инжир рассказал о случае с «очной ставкой» в Тайшете в 1950 году и доказывал в связи с этим, что троцкисты ненавидят его и клевещут на него. Суд отнесся к Инжиру особо сурово: ему дали 10 лет, тогда как Георгию — всего 5. Приговор этот был для Льва Ильича тяжелым ударом. Он потерял всякую надежду встретиться когда-нибудь с женой и детьми.

Заключенных, получавших новые сроки, как правило, переводили в другие лагеря — видимо, во избежание распространения слухов о тех, кто в этом лагере «помогал органам».

Позднее мне удалось выяснить, что Лев Ильич скончался в Тайшетской лагерной больнице в 1954 году.

 Годом раньше мне довелось встретить человека, тоже бывшего меньшевика, непримиримого противника советского строя, который был к тому же ярым сторонником полной ассимиляции русских евреев. Хотя в то время шел уже 1953 год, казалось, что этот человек живет все еще где-то в начале двадцатых. Мне думается, что только в Советском Союзе может сохраниться подобная разновидность человека, намертво застывшего в своих взглядах на целые десятилетия.

Борис Манасович Бухштаб родился в 1890 году. Закончил русскую гимназию, вступил в социал-демократическую партию, примкнув к ее меньшевистскому крылу. Гимназистом принимал участие в революции 1905 года. Затем следовали постоянные аресты царской охранкой и ссылки. В 1914 году Бухштаб был призван в армию, где продолжал революционную работу. В отличие от большевиков он не был пораженцем, а поддерживал интернационалистскую группу Мартова. К моменту февральской революции Бухштаб служил на западном фронте и был избран председателем Совета солдатских депутатов. Когда Временное правительство решило перейти в наступление, он находился как раз на том участке фронта, где ожидалось это наступление. В то время уже и меньшевики были за «войну до победного конца». Они объясняли это тем, что после февральской революции обстановка в России настолько изменилась, что следовало защищать «русскую революцию» от «германского империализма», тогда как прежде конфликт, с их точки зрения, был между двумя реакционными режимами. Бухштаб считал, что долг солдата — соблюдать воинскую дисциплину и подчиняться командованию. Большинство членов того Совета солдатских депутатов, в который входил Бухштаб, были меньшевиками и эсерами, поддерживавшими правительство Керенского. Бухштабу, не без труда, удалось поднять в атаку солдат своей части, дислоцированной тогда в районе города Тарнополя. Сам он был в этом бою ранен. Общее наступление сначала развертывалось успешно, а потом сорвалось, и армия стала беспорядочно отступать. В результате развала фронта в армии росло влияние большевиков, что в конце концов привело к Октябрьской революции.

Во время и после Октябрьской революции Бухштаб вел активную политическую работу в Калуге, Туле и Орле. Он был в то время депутатом местных советов от партии меньшевиков, которая в первые годы после революции все еще сохраняла известное влияние в стране. В 1919 году он был избран большинством своей партии председателем Калужского городского совета. Но как только руководство в Совете перешло к большевикам, Бухштаба отстранили от этой работы. В 1920-21 годах меньшевики постепенно утратили возможность легального участия в политической жизни страны. Их печатные издания были ликвидированы. В прифронтовых же районах уже в период гражданской войны им приходилось работать нелегально. Бухштаб работал некоторое время в подполье, но в 1921 году был арестован и приговорен к административной ссылке.

С тех пор, в течение тридцати лет, его не оставляли в покое. Вначале ему удавалось как-то поддерживать связи с меньшевистским подпольем, хотя в тот период от членов партии меньшевиков, эсеров и других, находившихся в оппозиции к большевистской партии, требовали подписания заявлений о том, что они порывают с прошлым, сожалеют об ошибках и будут сотрудничать с советской властью. Тогда многие из бывших лидеров меньшевистской партии, такие, как Хинчук, Майский и Вышинский, который до 1920 года был одним из наиболее активных политических противников Ленина, вступили в ВКП(б). Одни эмигрировали, других выслали заграницу, остальные находились под постоянным наблюдением органов безопасности. Некоторым мень-

шевикам настойчиво предлагали выехать за границу, но секретная инструкция меньшевистского центра предписывала таких предложений не принимать.

Бухштаб не поддавался ни угрозам, ни уговорам Он наотрез отказался поместить в газетах письмо о «раскаянии», чего, как минимум, требовали от бывших членов оппозиционных партий, отказался дать обещание не вести никакой политической деятельности. Делались попытки втянуть его в показательные политические процессы. В частности, на него оказывали сильнейшее давление с целью вовлечь в подготовку показательного процесса 1930 года. Этот процесс был первым из проводившихся «новыми методами», выработанными к тому времени ГПУ: признания и самобичевания заменили на этих процессах выступления в защиту обвиняемых и их самозащиту. На такого рода процессах, прообразом которых был меньшевистский процесс 1930 года, обвиняемые взваливали на себя различные тягчайшие преступления, а кроме того, их заставляли разжигать ненависть народа к себе, к своей идеологии и к тем, кто за границей продолжал еще придерживаться этой идеологии.

От Бухштаба пытались добиться показаний о его бывших соратниках по меньшевистской партии. Он, однако, отказался от публичных показаний даже и по вопросам, касавшимся деталей, потому что иногда подобные, казалось бы безобидные, показания вплетались в огромную сеть лжи, фальсификаций и небылиц, которыми сопровождались следствия и подготовка показательных процессов. Бухштаб был одним из немногих, отказавшихся идти на какие-либо компромиссы. А таких людей в конце концов оставляли в покое, хотя и принимали меры для их изоляции. В результате своего категорического отказа от какого бы то ни было сотрудничества в подготовке меньшевистского процесса 1930 года Бухштаб, как «идеологический противник, отказавшийся разоружиться», попал в специальную тюрьму, или, как ее называли тогда, — «изолятор». Такие

«изоляторы» были в то время в Верхнеуральске, Суздали, Ярославле, Владимире, и находились они в непосредственном подчинении ГПУ Из этих «изоляторов» живыми не выходили; большинство заключенных, помещенных туда, были расстреляны к концу тридцатых годов.

В коротких интервалах между сроками Бухштабу и на воле приходилось жить в крайней нужде. По специальности он был экономистом. Найти работу он мог бы только в большом городе, но в больших городах ему жить не разрешали, поэтому он и был лишен средств к существованию. Жена его тоже была меньшевичкой и тоже подвергалась бесконечным преследованиям. В начале тридцатых годов им разрешили жить в ссылках вместе, а потом решили, что такое не соответствует «всей строгости закона», так что даже на поселении им приходилось жить врозь.

В молодости, еще во время революции, Бухштаб был стройным красивым человеком с завидным здоровьем. Однако частые аресты, жестокие допросы, а также голодовки, к которым он прибегал, требуя прекратить преследования товарищей, подорвали его здоровье: у него развивался туберкулез. Бухштаб однажды сказал мне, что объявлял голодовки около двадцати раз. Но обыкновенно голодовки бывали либо безрезультатными, либо те уступки, на которые якобы шла тюремная администрация, оказывались иллюзорными. В результате длительной голодовки он получал разрешение написать несколько писем, хотя запрещение писать письма не имело и до этого никаких оснований.

Когда я в 1951 году впервые попал в ссылку в село Казачинское (Красноярского края), местные ссыльные много рассказали мне о Борисе Манасовиче. После отбытия сроков в казахстанских лагерях Бухштаба и его жену освободили, но им было запрещено жить в европейской части СССР. Им дали «вечную ссылку». А для того, чтобы эта «вечность» не тянулась слишком уж долго, Бухштабу и его жене не разрешили поселиться

вместе. Его отправили в Красноярский край, а она осталась в Казахстане. Они писали уйму заявлений с просьбой разрешить им поселиться вместе: Бухштабу в то время было больше шестидесяти, и врачи считали что он долго не проживет из-за быстро прогрессировавшего туберкулеза. Была у них и другая причина: сам Бухштаб уже не мог работать, а жена его, врач, зарабатывала в Казахстане 600 рублей в месяц. Из своего мизерного заработка она посылала ему деньги. Борис Манасович жил на эти деньги, но их едва хватало на необходимые лекарства. Время от времени другие ссыльные старались передать ему немного денег или какую-нибудь одежду, но Борис Манасович не хотел ничего принимать, так как знал, что и другим живется не многим лучше. Он был еще и подозрителен — откуда, мол, у людей деньги — даже и в тех случаях, когда опасаться, казалось, нечего. Наконец, после двух лет ссылки в Красноярском крае, Борису Манасовичу разрешили переехать в Казахстан. Но добрался он только до села Казачинское, административного центра, куда все ссыльные, меняющие место жительства, должны были заезжать. Накануне отъезда из Казачинского ему стало так плохо, что его положили в местную больницу. Я часто приходил к нему в больницу — здесь началась наша дружба.

Говорили мы, конечно, обо всем, включая международные отношения, положение в Европе и прочее. Но вскоре я понял, что вдобавок ко всем несчастьям Бухштаб как бы закостенел, остановился на том этапе, когда он еще активно участвовал в политической жизни: последовавшие события интересовали его гораздо меньше. Для него не существовало ни революции сверху, осуществленной фактически в тридцатых годах Сталиным, ни войны, ни Гитлера, ни новой волны террора сороковых годов. Он жил далеким политическим прошлым: конфликтом между Лениным и Мартовым, большевиками и меньшевиками. Он считал, что судьба России, а может быть, и всего мира определилась

фактом захвата власти большевиками во главе с Лениным, что «умеренные», т.е. меньшевики, были правы с самого начала и что несчастье России— в Октябрьской революции, извратившей ее «естественное» развитие.

В отношении «еврейского вопроса» Бухштаб также держался взглядов, которые сложились у него в начале века. Он никогда не имел ничего общего ни с Бундом, ни с какой другой специфически национальной политической группировкой. Больше того, для него не существовало вопроса личных отношений с еврейским народом: он не признавал и не чувствовал, как он объяснял, связей с ним. Бухштаб постоянно подчеркивал в разговорах, что его взгляды точно соответствуют взглядам других русских социал-демократов, в среде которых он рос и политически воспитывался. Он был связан только с русской историей и культурой, только с русской жизнью. От русских националистов и от православных христиан его отличали лишь социалистические убеждения и, как он говорил, «правоверный марксизм». С его точки зрения, марксизм извратили именно большевики, не учтя конкретных политико-экономических условий в России и настаивая на «скачке», основанном только на их собственной субъективной воле. Разумеется, как социал-демократ, он решительно выступал против преследований евреев в дореволюционной России, был сторонником равноправия и создания условий для ассимиляции евреев. Он открыто осуждал всякие попытки выделения еврейской культуры, сохранения еврейского национального самосознания, от кого бы такие попытки ни исходили — от большевиков или от сионистов. Бухштаб был убежден, что в результате законов исторического развития в мире малые народы будут постепенно вымирать, уступая место крупным блокам стран, возникающим в силу экономической необходимости. С его марксистской точки зрения, только экономический базис определяет культурную и политическую надстройку. А поэтому, по Бухштабу, не имеет

никакого смысла стараться сохранить культуры малых народов. В конце концов — и в этом он был абсолютно убежден, — языковые и национальные барьеры должны будут исчезнуть и мир объединится в единое целое. Если евреи замкнутся в своих собственных рамках, говорил Бухштаб, то им суждено задохнуться, тогда как живя среди других народов, они имеют возможность полностью развивать и проявлять свои способности.

Долго спорить с ним нельзя было: Борис Манасович был стар, болен, очень раним и раздражителен. Помню, я сказал ему однажды, что уничтожение евреев в гитлеровских лагерях смерти противоречит надеждам на еврейскую ассимиляцию. На это он мне ответил:

— Гитлеровские зверства стали возможными благодаря вашим большевикам, не только научившим нацистов, как душить демократию, но и предавшим своих западных союзников, заключив в 1939 году договор с Гитлером. Да и кроме того, немцы — убийцы по природе. Я это знаю по опыту 1917 года. Их следовало тогда же обезвредить. А вместо этого Ленин и большевики братались с ними на фронте, а это тоже повело к фашизму и к усилению антисемитизма.

Бухштаб, крайне непримиримо относившийся к большевикам, добавил, что большевики из чисто демагогических соображений воспользовались лозунгом «национальной культуры» и с помощью этого лозунга попытались привлечь к себе массы. Конечно, не имело никакого смысла спорить с ним на эту тему.

За тридцать шесть лет своей многострадальной судьбы Бухштаб никогда не терял веры во II Интернационал, оставался, как и Инжир, верным его идеалам. Как и Инжир, он полагал, что измена Ленина Интернационалу в период Первой мировой войны помешала победе «истинного социализма» во всем мире.

Бухштаб верил, что и II Интернационал, в свою очередь, не забыл верных ему русских социалистов-меньшевиков. Компромиссы II Интернационала с бур-

жуазией он считал оправданными обстоятельствами и говорил, что только демагоги-большевики могут осуждать за это руководителей II Интернационала. Точно как и Инжир, он восторгался программой национализации промышленности, проводимой британской лейбористской партией, и сравнивал ее «мирную революцию» с деяниями большевиков, проливших моря крови и приведших страну на грань катастрофы.

На это я возразил, что столь ценимая им британская лейбористская партия поддерживает войну в Корее. Борис Манасович усмехнулся:

— Я считал вас, Иосиф Михайлович, человеком серьезным, а вы, как попугай, повторяете пропаганду «Правды». Настоящие социалисты помогают отсталым народам, приобщают их к европейской культуре, защищают от местных феодалов и колонизаторов. Вы, большевики, конечно, стараетесь вытеснить социалистов, чтобы самим завладеть колониями. Это вы и делаете в Китае, Индокитае, Корее. Корейская война — результат политики красного империализма и ничего больше. Все-таки Октябрьская революция пошла на пользу хотя бы уже тем, что кое-чему научила социалистов во всем мире; теперь все знают, что скрывается за дешевыми лозунгами о так называемых «освободителях».

По ближневосточному вопросу Борис Манасович был всецело на стороне Великобритании. Во-первых, из-за той же своей ненависти к большевикам, не поддерживавшим британскую политику в этом вопросе, а во-вторых, потому что после войны в Англии у власти стояло социалистическое правительство. Борис Манасович считал Бевина опытным социалистическим лидером, добивавшимся повсюду социальной справедливости и меньше других введенным в заблуждение Вышинским (Вышинского Бухштаб люто ненавидел за «предательство меньшевистских идеалов», как беспринципного карьериста). Весьма опасным Бухштаб считал вмешательство Советского Союза на Ближнем Востоке,

так как Ближний Восток, говорил он, — пороховая бочка, азиатские Балканы, вокруг которых снова может разгореться война.

— Нет пределов аппетитам этих деспотов, — горько вздыхая, говорил Борис Манасович. — Каждый, кто свяжется с ними хотя бы на одно мгновение, потом долго сожалеет об этом. Вспомните Бенеша и Масарика. Те, кто втянул большевиков в ближневосточную политику, еще горько об этом пожалеют.

В частности, Борис Манасович считал ошибкой Израиля разрыв с английскими социалистами и его сотрудничество на первом этапе возникновения государства с Советским Союзом. Меня удивила его оценка политики Израиля; такой оценки мне не приходилось слышать прежде, если не считать англичанина Джорджа Ханна, которого я встретил в 1950 году в Тайшетском лагере.

Здоровье Бориса Манасовича резко ухудшалось. Он уже почти не вставал с постели и доктор запретил ему вести долгие разговоры. Я доставал для него в поселке еду, относил на почту письма к жене. Он объяснял ей причину своей задержки в Казачинском, поскольку она знала о разрешении на переезд в Казахстан. Я и другие ссыльные пытались что-то предпринять, чтобы помочь Борису Манасовичу уехать, искали лекарство, чтобы хотя на время сбить температуру, умерить кашель. Был конец февраля, стояли еще сильные морозы; мы собирали для Бухштаба теплую одежду. Доктор-еврей, лечивший Бухштаба, делал все возможное, чтобы помочь ему. Разумеется, он понимал, что спасти его нельзя. Но все же он пытался организовать переезд в Казахстан, чтобы хоть перед смертью жена могла побыть у его постели. Но и это не удалось. В середине марта 1953 года, через несколько дней после смерти Сталина, Борис Манасович сказал во время нашей последней короткой встречи:

— Это еще не все. Еще не конец. Но теперь будет

легче. Большевики будут между собой бороться за власть.

Больше он ничего не мог сказать, начался сильнейший приступ кашля и удушья. Ему удалось лишь прохрипеть, что он уж не поправится и никогда не увидит жену. А спустя несколько дней мне дали знать из больницы, что Борис Манасович скончался. Родственников не было, так что нам, группе таких же ссыльных, следовало позаботиться о его похоронах. Трудно было найти рабочих, чтобы вырыть могилу: грунт оказался настолько промерзшим, что копать его было очень тяжело. Согласился копать могилу еврей, бывший коммунист, сидевший по тюрьмам и лагерям с 1937 г. - Теперь он жил «на свободе», в «вечной ссылке» в Красноярском крае. Как могли, вырыли могилу, как могли, сколотили гроб. Путь из больницы на кладбище проходил через все село, идти было километра четыре. Тот же товарищ-еврей сумел нанять и лошадь с санями. На них мы поставили гроб. Сначала нас шло за гробом трое. Потом, по мере того как мы проходили через село, за нами потянулись люди, и на полпути к кладбищу образовалось довольно длинное шествие — мужчины, женщины, дети: все евреи-ссыльные. Они мне говорили потом, что, увидав похороны еврея, пошли за гробом, не зная даже, кем был при жизни этот человек: просто, чтобы отдать ему последний долг.

Могилу Борису Манасовичу выкопали в дальнем углу кладбища, где, судя по деревянным дощечкам на могилах, было похоронено несколько других евреев. (Только в больших городах Сибири есть еврейские кладбища, там, где прежде были большие еврейские общины). Когда гроб уже опустили в могилу, ко мне подошел еврей из Литвы по фамилии Лифшиц и сказал:

— Нужно прочесть каддиш^*, некому, кроме нас, это сделать.

Несколько друзей Бухштаба попросили меня написать его жене и переслать ей оставшиеся вещи. Я отправил ей небольшой чемодан с потрепанной одеждой, шапку и сапоги. Ни записей, ни писем я не нашел; долгие годы заключения и скитаний по тюрьмам, лагерям и ссылкам отучили его писать. Несколько книг, которые были у него, он подарил друзьям перед тем, как лечь в больницу.

Чтобы запомнить место, где похоронен Бухштаб, мы обнесли могилу небольшой оградой — зимой наметает столько снега, что могилу иногда невозможно отыскать.

А летом мы принесли на могилу цветы.