- 270 -

Предисловие к главе XVIII

 

Восемнадцатая эта глава лишь потому, что 17 были давно написаны. По сути же - хронологически, она должна быть по крайней мере IV-й, также, как 1-я - "Штрафняк" - поместилась бы где-то за IX-й; но я с нее начал свои "Записки", - так так тому и быть. А то можно еще многое вспомнить, если Всевышний отпустит мне время, - и опять тасовать главы?

Между тем, XVIII имеет, кроме сюжета, особый смысл: она объясняет порождение некоторых черт юношеского характера и некоторые зигзаги в моем поведении в последующие годы. Поступки, явно не свойственные "мальчику и . приличной семьи". Всему свои причины. Кажется, это диалектика. Впрочем, я ее не учил.

Мое поведение, описанное в V-й, VI-й и многих других главах - да и в первой, - во многом предопределялось моими странствиями 1940-41 годов. Жизнь лепит характер.

 

XI. 1998 г.

 

- 271 -

XVIII. ПРОЩАЙ МОЙ ТАБОР

 

Хочется начать так:... и так. меня выгнали из педучилища, где я учился на 10-ти месячных учительских курсах.

Но чтобы так начать... Нет, чтобы было все понятно, надо объяснить, за что выгнали, а сначала - что это за курсы были, и как я попал на эти курсы, и вообще как я попал в Ульяновск и почему. А к этому прибавить, чем и кем я был в конце 1939 года, ну хотя бы вспомнить декабрь, знаменитый и достопамятный вечер поэзии в Московском юридическом институте, куда привел меня Дезик Кауфман*...

Со сцены читали свои стихи, спорили - Павел Коган, Сергей Наровчатов, Борис Слуцкий, Михаил Кульчицкий, Николай Отада, Арон Копштейн, Михаил Львов - всего, точно помню, пятнадцать человек, еще студенты. Вскоре некоторые уйдут на фронт - до финской войны оставались буквально дни, а двое из участников вечера - оттуда не вернуться. И знакомство, и долгая ночная прогулка, под густейшим и тишайшим снегопадом с Мишей Кульчицким по ночным улицам - а остаток ночи я провел в чужом подъезде, на площадке лестничной клетки... Все это конечно, очень интересно, особенно для самого. Но я же не о том. Я хотел вспомнить другие, более поздние эпизоды. А к этим еще можно будет вернуться, если будет мне отпущено время...

Итак, я исключен с курсов в педучилище - и именно в тот момент, когда в кармане моем было не больше рубля мелочи... Слоняясь по весеннему городу в поисках работы, я вышел на Венец, - любимое еще в дореволюционных времен место отдыха, воскресных прогулок, вроде бульвара на высочайшем берегу Волги. С него так далеко видно... Но мне было не до красот, хоть Волга давно влекла меня.

Ни денег, ни ночлега! Я спустился по длиннейшей деревянной лестнице на пристань, прошелся и увидел табличку:

ОТДЕЛ КАДРОВ

 


* Дезик Кауфман - впоследствии поэт Давид Самойлов

- 272 -

Вот не ждал! Не теряя времени и надежды, я толкнул дверь и вошел. Перед столом начальника (или не начальника) отдела кадров стоял неважно одетый небритый мужик и почти кричал:

-Начальник, ты мне давай матроса! Нет, ты мне матроса дай!

-Где я тебе его - так сразу возьму?! Рожу я тебе сейчас - матроса?! - Отвечал сидящий за столом начальник. В основном они кричали и говорили одновременно. Я подумал, что тут есть мой шанс - и выдвинулся к столу:

-Возьмите меня! Я ищу работу. Возьмите матросом!..

По правде сказать, может, в более нежном возрасте я, читая "Робинзона Крузо" и "15-летнего капитана", и мечтал о романтике морских путешествий, о штормах и морских островах. Но даже пять минут назад мне не приходила такая мысль. Начальник замолчал и стал меня разглядывать. Стоящий перед ним, не обращая на меня внимания, торопил - караван вот-вот двинется!

-Документы - есть? - Спросил начальник, видимо еще не очень веря, что Судьба послала ему меня на выручку. Я выложил на стол паспорт и трудовую книжку, где уже были кое-какие записи: "Принят" и "уволен".

-Ну вот тебе и матрос! - с облегчением произнес он. Тог оглядел меня весьма неодобрительно:

-Ты не сможешь!

-Я - не смогу?!. - Закричал я, ибо была задета, по тогдашним моим понятиям, моя спортивная честь, - Да хочешь, я тебя...

-Тихо, тихо! - Прикрикнул начальник, примиряюще, - Хочешь - бери, сейчас оформлю, больше все равно никого нет!

Так я стал матросом большой сухогрузной баржи "Вельского пароходства", курсирующей на буксире по Волге. Мне дали лишь полчаса "запастись продуктами". Я задыхаясь взбежал по легендарной симбирской лестнице - уж больно мно-

 

- 273 -

го ступенек! И Добежал до Дома Книги, где я месяца два уже состоял в литобъединении, которое вела заведующая библиотекой. Я занял у нее три рубля, искренне веря, что еще буду в Ульяновске и верну с получки. Увы, никогда не пришлось мне там быть, а теперь уж и имя забыл, - ведь прошло почти 60 лет! Хотя я долго хранил, пока не истерлась в лоскуты бумага, - афишу на оберточной бумаге, но отпечатанную в типографии, - о литературном вечере, посвященном поэзии В. Маяковского. 20 лет со дня его смерти. На афише было и мое имя, чем я гордился. Я читал отрывок из "Облака в штанах": "Хорошо, когда в желтую кофту душа от осмотров укутана..." - читал любимого поэта, не подозревая, что почти двадцать лет назад мой отец напечатал статью в "ПРАВДЕ": "Желтая кофта из советского ситца..." Выходя на сцену, я так волновался, что судорога свела мне рот! Я раскрывал его страшными усилиями, с ужасом думая, как скверно читаю и от этого еще больше волнуясь...

В "речном" магазине мне отпустили три буханки хлеба - с продуктами везде, кроме Москвы, было туго, за хлебом часто занимали очередь с вечера. Из таких городов, как Рязань - ездили в Москву и везли мешками хлеб. Их звали "мешочниками" - не представляя, как голодно живут вне Москвы.

Караван барж, штук семь, тащит небольшой буксирный катер, мы плывем вниз. А вверх, против течения, - будут две буксира. Наша баржа везет лес - в трюмах две тысячи кубометров, чем команда гордится. Медленно - медленно плывут берега - то леса, то поля, деревни, городишки... Я сочиняю, сидя на баке:

На смоленом косяке

Чешуя от рыбы...

Не здороваясь ни с кем

Проплываем глыбой...

 

- 274 -

Я уже стараюсь вводить в свои вирши "терминологию" речников.

Самыми красивыми показались мне Жигулевские горы, да наверно красивей и не было...

Есть ли реки красивей,

Берега курчавей?

Хорошо у Жигулей

За коряги чалить!..

А теперь "жигули" - легковушка, пролетарский почти автомобиль; тогда этого не было. "На смоленом косяке..." - Косяк - толстенный, в руку толщиной канат. Такими связан караван барж. Впрочем, однажды косяк то ли лопнул, то ли развязался, хотя речники по части узлов великие мастера. И нас и еще одну баржу стало сносить течением. Тревожно гудел катер, на помощь спешил другой... Теперь уж не помню всех подробностей маневров, да еще случилось это ночью, не в мою вахту. Правда, это была июльская светлая, самая короткая ночь.

На баАрже (не баржа, как говорят обычно: на Волге - бАржа) пять человек: шкипер, - его зовут еще "дядей", с женой, подшкипер и два матроса: я и жена подшкипера. На барже небольшое строение - каюты и кухня. Когда хочу есть - жую порядком зачерствевший хлеб. Иногда жена подшкипера наливает мне миску похлебки или каши, которую варила себе.

Оба мужика были марийцы, притом - земляки, с одной деревни. Были они почему то сильно озлоблены друг против друга. Подшкипер, чтобы убедить меня, какой плохой человек наш начальник, рассказал мне, что тот в деревне украл корову. Потомственный крестьянин - он видел в этом величайший грех; для меня же корова была абстрактной. Хоть бы знать: черная или пегая, а, может, рыжая? Были у меня 2-3 книжки, да при случае на стоянках что-нибудь добывал из толстых журналов. Времени для чтения было в избытке. Шкипера, за всю жизнь ни одной книжки не прочитавшего, эти мои увлечения бесили,

 

- 275 -

внушали ненависть ко мне: мальчишка, ничего не умеющий, не знающий простейших слов - как шнек, шкимки, шпильки, косяк зачалить еще не умеющий как следует, - и задается: книжки читает! Ему казалось, что этим я хочу над ним возвыситься. Он злился, а так как по неопытности я, конечно, допускал в работе оплошности, устраивал скандалы, страшно матерясь. В маге я тоже намного от него отставал: тоже было мало опыта.

Те годы самое большое мое увлечение Маяковским, я им бредил. И незадолго до отъезда из Москвы, наверное, в конце 193 8-го, а может - в 39-м, слушал в авторском исполнении главы из поэмы Асеева "Маяковский начинается" в каком-то рабочем клубе, кажется - Строителей: многие куски помнил я наизусть. Там же Николай Николаевич Асеев представил слушателям "молодых, талантливых поэтов" - Александра Твардовского и Константина Симонова и они читали свои стихи... Господи, как же давно это было, сколько всего свершилось! Твардовский стал целой эпохой в литературе, да и Симонов был среди самых популярных поэтов, особенно во время войны и послевоенные годы. И все это при мне, на моей памяти: представление молодых поэтов: Твардовского и Симонова! 60 лет назад!

Редкий вечер, концерты обходились без их стихов. Да и сам я читал в самодеятельности Симонова.

Асеев как бы поддержал мою любовь к Маяковскому, а так как Владимира Владимировича не было в живых, я написал письмо, как его преемнику - конечно, Асееву. Не помню, на какой адрес и где я его взял. Послал ему что-то из своих вирш, просил совета, стоит ли мне поступать в какой-нибудь литературный ВУЗ? И ответ до востребования на Куйбышевский почтамт - пришел! Сейчас я этому даже удивляюсь, а тогда посчитал обычным делом, хотя от счастья готов был скакать теленком. И не с кем было поделиться радостью: не со шкипером же!

Асеев писал мне - а я сообщил ему, что я - матрос, был и грузчиком, таксировщиком, еще кем-то, - Асеев писал мне: "...В

 

- 276 -

полах Вашей рубахи гуляет свободный ветер (или: вольный ветер), а Вы хотите наполнить их пылью наших институтов... Придите в поэзию от какой-нибудь свободной профессии..."

Теперь я думаю, что Ник. Ник. сообразил, что я - сын того "врага народа", вредного журналиста Сосновского, который раскритиковал его в 20-х годах, в том числе его стихи о Буденном: "Буденный плевался, прочтя эти стихи". Впрочем, папа мой вообще вел полемику с Маяковским, футуристами. Но уж Буденный авторитетом в поэзии - никак не был. И может быть, поэт подумал: "Не хватало, чтобы я стал протежировать его сыну!". Ну, это лишь домыслы - теперь. А тогда я на радостях послал письмо Асеева любимой девушке, в Москву. В войну письмо погибло в пожаре.

Писал на барже:

Краюха хлеба в два кило,

Да пачка табака, -

Ветрам подставив грудь и лоб, -

Всего, друзья,

пока!

Быть может, летом

шум листвы

да трели соловья

свистки напомнят постовых,

Московские края!

Все, чем сегодня я богат –

со мной,

на мне,

во мне.

Всего, друзья!

Друзья, пока,

уже растаял снег!

Так и писал - лесенкой. Под Владимира Владимировича.

 

- 277 -

В один из рейсов нас поставили на разгрузку в устье Самарки - приток Волги, там и город Самара-Куйбышев. Вечером я вышел на берег пройтись - и на большом пустынном месте увидел цыганские палатки. Не одного меня привлекал этот свободолюбивый народ, столь непохожий на прочих. Это подогревалось поэмой Пушкина, рассказами Горького, который тоже был автор в какой-то степени, - моих скитаний по Руси, хоть они и были вынужденными. Я даже брал в Ленинке, в читальном зале, цыганско-русский словарь, что-то выписывал. Ко всему, были домыслы, что дед мой по матери был цыган. С мамой на эту тему говорить как-то не пришлось. Знал только, что был он неграмотным, работал на водокачке - и деспотом был в семье, которую мама покинула в ранней юности.

Догорали небольшие костерчики, цыгане давно поужинали, а спать еще рано. Кто-то беседует на своем наречии, кто-то бренчит на гитаре.

-Садись, парень, гостем будешь!

Дня три-четыре, не помню, почему, не было команды разгружаться, и каждый вечер я приходил в табор. Особенно привлекала меня девушка с романтическим именем Воля. Она это чувствовала, конечно, и не только она. Я уже знал некоторых цыган по именам, да и они меня: "ракло - Владимир": ракло - русский парень.

Вечера у костра были для меня волнующими, чем-то романтичными.

Но вот баржу разгрузили и утром мы отчалили.

Чалка, причал, чалиться - слова одного корня. Мы отчалили. Ссоры на барже все чаще и все непримиримей. Я уже был готов пустить в ход кулаки, - шкипер меня, как теперь говорят, "достал". Это было на руку подшкиперу Василию. Однажды, когда мы ругались, он потихоньку выдвинул ящик кухонного стола, около которого я стоял, вынул большой нож

 

- 278 -

- положил на стол и вышел. Если б я пустил его в ход, - Василий стал бы шкипером! Я решил на этом закончить карьеру речника. Мы как раз поднимались вверх к Куйбышеву, где было пароходство или его отделение. Я получил расчет и пошел в город, не очень веселый, еще не зная, куда податься.

-Владимир, ракло Владимир! - услышал я; ко мне подбежали два подростка - цыгана, - пойдем к нам в табор, мм опять на том же месте встали! И Воля там! - сообщили они. Не знаю, чем я им понравился, они даже за руки меня тянули. Я снова очутился за Самаркой-рекой.

-Где будешь спать? - Спросил меня вечером пожилой цыган Дьорди, отец большого семейства. Я уже подумывал об этом. Ночи то были теплые - "Вот тут, если разрешишь! - показал я на место прямо у его шатра, - У меня пальтишки есть, постелю! - но мне дали какой-то матрасик, пальтишком укрылся... В этом пальто на исторической фотографии: В.И. Ленин на закладке памятника Карлу Марксу 1-го мая 1920 года - в этом самом пальто рядом с Лениным стоит мой отец. На некоторых кадрах того же события из-за левого плеча Ленина выглядывает и моя мама. Я появился на свет через семь месяцев после того дня. Это пальто - пожалуй, все, что я "унаследовал" от родителей, - я взял его у старшего брата, покидая Москву.

Могли ли подумать мои родители, что этим пальтишком буду я укрываться за цыганской палаткой?

Дьорди Тайко постепенно знакомил меня с цыганскими обычаями, а его старший сын, Гранчо, учил языку. Он был года на три старше меня. Я даже записывал: чаро - нож, чури - чашка...

Узнал я, что цыгане, давшие мне приют - миешти, а стоящие рядом табором - карфолони, и еще есть племена - цин-цари, ловари, крымские цыгане, есть другие... Балобасы - сало, гренце - лошади...Некоторые миешти и карфолони за-

 

- 279 -

нимались лужением металлической посуды, договаривались со столовыми, ресторанами, впрочем, труд не был их религией. В этом отношении огромное впечатление произвел на меня Чомпи Иванов, богатырского сложения, словно накачал мышцы штангой, темнокожий, как африканец, всклокоченная смоляная с проседью борода и голова - в самый знойный день он раскалял на костре большой черный котел, расплавлял полуду, - казалось, и подойти-то к этому жару невозможно, по лицу его, по обнаженной груди - ручьи пота. Он с презрением отзывался о своих соплеменниках - "лодырях и ворах". Жена его, глухая старуха, выглядела старше Чомпи лет на двадцать, но он отзывался о ней с глубоким уважением: золотая была цыганка! Ни одна не приносила столько из города, с базара, как она! А красива!.. - Тут, правда, я сомневался: трудно было в этой морщинистой, одутловатой старухе признать красавицу, в свои девятнадцать лет!

Я уже приметил - цыганки уходят с утра в город - как на работу, мужчины слоняются, если есть на что - выпивают, а вечером ждут женщин. И если какая ничего не принесет - может и трепку получить, даже кнута. Впрочем, кнута тогда я не видел: эти цыгане были в ту пору безлошадны, кочевали на пароходах и поездах. Видимо, такое было время - 1940-й год.

-Когда я ее украл, - рассказывал Чомпи, раздувая костер, - я был его единственным слушателем, - ее братья три года за мной гонялись! Поймали - убили бы! Я тогда - в Румынию с ней убежал...

Я представлял себе, какой это был красавец в молодости, он и сейчас, потеряв половину зубов, был очень живописен. А дочь его, Катя Иванова, молодая мать, - обладала прекрасным голосом. Пела, я бы сказал - профессионально, если б имел право быть в этом судьей. И с некоторым огорчением сознавал, что у Воли голос послабее. Катя Иванова пела не

 

- 280 -

часто, к тому же болел ее ребенок. Но если пела - к костру собирался весь табор, подходили посторонние, и цыгане, и русские.

В семье Тайко все были музыканты. Сам Дьори хорошо играл на баяне, и Гранчо, впрочем, ленивый гуляка. Но лучше всех в таборе играл второй сын, Тхуло или Федя, как переводили на русский язык. Он был виртуоз. Любую, впервые услышанную мелодию - тут же подбирал. Однажды несколько цыган из карфолони попросили меня написать им командировочное удостоверение! Не зная этого слова они говорили "Справку", в которой бы говорилось, что "артель сербов и румын "Ново дромо" (новый путь) командирует их для выполнения лужения котлов и кастрюль..." - что-то в таком духе!

-Можешь написать?..

-Конечно, может! - авторитетно подтвердил Дьорди, - Такой грамотный!

Появилась бумага, чернила, вынесли из палатки столик цыганские круглые столы на коротких ножках, высотой сантиметров тридцать, не надо стульев, ведь сидят на полу, да и несподручно кочуя, таскать мебель, осложнять себе жизнь. К этому времени я уже привык сидеть, поджав ноги "калачиком" - романее (по-цыгански). Это и им импонировало. Усевшись так, я написал, что требовалось, переписал. Меня с большим уважением благодарили, а Дьорди гордо разглаживал усы - бороду он брил.

- Но справка без печати - не действительна! - озадаченно подумал я вслух. Так родилась идея - попробовать изготовить печать. Нашли старый резиновый сапог, отрезали каблук, и после нескольких проб и опытов я лезвием безопасной бритвы изобразил требовавшийся текст. Получилось очень аляписто, но "заказчики" были очень довольны "собственной печатью". А тут посадили за решетку какого-то

 

- 281 -

цыгана, - сажали их довольно часто, - родителям хотелось получить свидание, - написать заявление им рекомендовали меня. Потом еще кому-то что-то. Так появилось определение моей деятельности: романо юристо - цыганский юрист, вероятно.

В тот день, когда получил я в пароходстве расчет - какие-то весьма небольшие деньги, я сообразил, что нести их в табор - безрассудно. Вытащат наверняка. Если не вытащат - болеть будут! И я в тот же день положил их - впервые в жизни! - в сберкассу.

Чтобы попасть в город, надо было переправиться на лодке через Самарку. Этим зарабатывали на пол-литра местные жители, хозяева лодок.

Однажды со мной в город увязались те два подростка из табора, что встретили меня на пристани. Бродили по городу, я мало чем отличался от них, только отросшей бородкой, до этого я носил баки. Мальчишки то и дело вздыхали: - Ох, и охота мне мороженного!..

-Сейчас бы сливочного... - Я не сразу понял их хитрости: мороженного им, конечно, хотелось, но главное было им интересно, КАК я добуду деньги. Что я ворую, они, конечно, не сомневались, но хотелось посмотреть - КАК?

-Да, - сказал я, - мороженного охота. Жаль, денег нет! - Немного погодя они возобновили свои "подходы". Мы как раз проходили мимо здания облисполкома, где была сберкасса. Пока я снимал десятку, ребята толкались в вестибюле, над чем-то смеялись.

-Вы чего? - спрашиваю.

-Смотри, квартира вверх поехала! - Это дети табора открыли впервые лифт. Обо мне они в таборе рассказывали: - Ну и ловкач! Куда, в какой дом придет, только книжечку покажет - и ему деньги дают. Сколько скажет! - Это мне позже кто-то рассказал.

 

- 282 -

Вечереет, сидим у костра, слушаем, Тхуло на баяне играет, Вдруг цыгане зашептались: "Ловари... Ловари..." К костерку подошли два незнакомых цыгана средних лет. Прослушан несколько мелодий, один сказал Тхуло: - Слушай, ром, ты пришел бы к нам - мы хороший баян купили, а ума ему дать никто не может. Ты поучил бы, приходи завтра?

Гранчо, сидевший со мной, перевел, добавив, что ловари - самые богатые и самые знатные среди цыган, их табор - по ту сторону Самарки, на песчаной косе. Назавтра, когда Тхуло прихватив баян, собрался идти, Дьорди сказал мне: - Пойди с ним, Владимир, - цыгане чужые, мало ли что?...

-А почему Гранчо не пошлешь с ним?

-Ха, Гранчо! Гранчо еще напьется и еще свалится где... Сходи ты! - Мне оказывалось доверие. Надо сказать, что моему авторитету способствовало еще одно обстоятельство. По вечерам, когда после ужина собирался весь табор, а то и оба, с соседями карфолони, начинались не только песни и пляски, но и всякие игры, в том числе и борьба. Я заметил, что никто из них бороться не умел, надеясь только на силу. Не будучи ни атлетически сложенным, ни чересчур сильным, я довольно легко клал своих соперников. Конечно, навыки нескольких видов спорта, которыми я увлекался с детства, мне помогали, да к тому же до отъезда из Москвы я успел некоторое время потренироваться в новом виде единоборства - самбо, у его основателя, "отца самбо" Харлампиева, в то время - единственного тренера. И хоть разряда никакого заработать не успел, кое-какой навык все же получил. И вот он уже пригодился, я побеждал самых здоровых парней. Обычно самым простым приемом: слегка согнув ноги, я обхватывал соперника как можно ниже, а затем ноги выпрямлял, отрывая его от земли - и поворотом туловища - кидал на землю, даже ронял. Секрет мой раскрыть еще не успели, мне

 

- 283 -

аплодировали и меня назвали однажды богатырем, за победу над самым крупным парнем.

В таборе лавари не было старых латанных и дырявых палаток. По словам Тхуло, все палатки были немецкие, новенькие, стояли они ровно, как улица в новом городке. У многих привязаны были овчарки - не чета дворняжкам нашего табора. Нас встретили вчерашние цыгане, вскоре подошли еще. Я знал лишь отдельные слова, но речи цыган не понимал. А ко мне нет-нет, да кто-нибудь и обращался "романее" – по-цыгански. Я смущенно, а может и виновато говорил заучено: "Мичиже нав романее дума де дав! Де дума гаджиканес...". То есть, "Не умею говорить по-цыгански - говори по-русски -"гаджиканес". Тхуло играл, баян хозяев ему явно нравился, собралась уже порядочная толпа, ему это, видимо, льстило, - какому артисту наплевать на внимание публики! Он играл и играл. Вдруг кто-то крикнул: "Ёнька едет! Ёнька!"

Ёнька, объяснил мне Тхуло - цыганский король. Толпа отхлынула от нас: в табор въезжал на извозчике Ёнька. В ногах у него стояли два больших шикарных чемодана. Сзади еще два извозчика везли ящики с вином и водкой, пивом. Король неторопливо сошел с пролетки:

-А ну, братцы, помогите извозчикам разгрузиться!

Был Ёнька не черный, как головешка, как большинство цыган, он был шатен с небольшой, лишь на подбородке, бородкой. Костюм - тройка стального цвета, новенькие красные сапожки, но под брюками - брюки "на выпуск". И много колец и перстней на всех почти пальцах, так и сверкали. Пока шла эта суета, разгрузка, не успел я заметить, как вдоль табора были разостланы ковры и выставлена всякая еда, на тарелках, блюдах - колбасы, сало, всякое мясо, курятина, помидоры и огурцы, лук зеленый, - чего только не было. И часть бутылок уже перекочевала на этот импровизированный стол. Тут я и услышал впервые, что я - "романо юристо". Король

 

- 284 -

опустился во главе и пригласил сесть нас, - Тхуло по правую руку, я - по левую. Угощались, водку наливали в чайные чашки, - так у большинства цыган. Мы с Тхуло выпили по одной: не дома!

В табор зашли двое русских. - Эй, молодые, садитесь. Гостями будете! - Пригласил Ёнька. Одного я признал: "НКВД!" - шепнул я Ёньке. - Знаю, - ответил он и повторил приглашение. Те улыбчиво поблагодарили, но отказались и оглядев пир, удалились. Так побывал я "при дворе". Когда цыгане уже изрядно выпили, поднялся сильный шум, как, впрочем, всегда у цыган, кто-то что-то доказывал, кто-то оспаривал; мы с Тхуло потихоньку смылись: мало ли что!..

Однажды я увидел, как знакомый цыган толстым ремнем наказывал шестнадцатилетнего сына.

-Воша, ты что, при народе! Коча уже - жених! - вступился я.

-А сколько его учить можно! - отвечал мне Воша, - Украл на рынке часы - и тут же их продает! - Довод убедительный!

Все взрослые - в городе, каждый по своему "делу" или без дела. В таборе детишки да старики, да я лежал в тени палатки. Со стороны Волги зашел в табор пожилой художник с этюдником. Присев у затухающего костерка, он закурил от уголька. Тотчас к нему подошел старый цыган и попросил папиросу, затем старуха. Угостив, художник сказал, что идет с Волги - писал пейзажи - показал "картинки". А потом, дав еще по папиросе, попросил согласия старой цыганки ему попозировать. Она действительно, была очень колоритна, в ярких кофтах, пестром платке на плечах, полная, еще не шибко старая, с гривой лохматых полуседых волос. Дед и ребятишки сопели за его спиной, обмениваясь впечатлениями. Сделав набросок, впрочем, хорошо ухватив характер, художник закурил и у него снова попросили. Немного побеседовав, он попросил попозировать меня, бормоча, что ему сегодня везет, такой типичный цыган... Я получился похуже,

 

- 285 -

видимо, он уже устал. Я проводил его до переправы через Самарку. Так он и остался в убеждении, что писал "типичного цыгана".

Рано утром, еще еле светало, в таборе поднялась суматоха.

-Что случилось? - спросил я Гранчо.

-Уезжаем!

-Так внезапно?

-Старики решили. А они никому не говорят, когда и куда. Ты - с нами?

-Конечно! - надо же было испытать и кочевье.

Как не спешили, на сборы ушло довольно много времени. В основном весь скарб - это узлы всех размеров. Палатки, перины - на перинах спят, перинами укрываются, да обязательно гусиного пуха, куриный цыгане не признают, узлы с одеждой, посудой... В одной куче на узлах лежала темная, почти черная доска, местами блестели крохотные пятнышки позолоты. - Что это? - спросил я у старого цыгана.

-Это - Бог! - ответил старик. Превратности природы и кочевого быта никаких следов иконы не оставили, но старик хранил доску и возил ее с собой.

С узлами на плечах, на спинах, в руках, живописными группами двинулись через город на пристань. Кто-то покупал в кассе билеты, но, думаю, не больше одной трети, а может и пятой части требуемого правилами.

Когда началась посадка, суматоха поднялась колоссальная, шум, крики, оттащив на палубу узел, бегом бежали обратно на пристань, за следующим узлом, сбегал с палубы один, - обратно несли кладь двое или трое. Кто-то заговаривал, загораживал проверяющего билеты матроса, тот тщетно пытался что-то понять в этой карусели, да и махнул рукой: поди, разберись тут! Все черные, лохматые...

Я сначала был обеспокоен: взяли ли на меня билет? Или пойти самому?

 

- 286 -

-А ! - махнул рукой Дьори, - Вот хватай перину и беги за Гранчо! - Гранчо пробегал, наверно, третий раз. Взвалив узел, почти закрыв им лицо, я устремился по трапу, ожидая крика: "Стой! Где билет?", но все обошлось и я бегал еще. Так же проходили цыганки с маленькими и не очень маленькими на руках.

Ехали оба табора, миешти и карфолони. Шум, крики, кто-то кого-то ругает, кого-то зовут... Пароход дает гудок - отчаливаем!

Слоняясь по палубе, я не мог не обратить внимания на симпатичную девушку с косой, одиноко стоящую у борта. После нескольких простеньких вопросов мы уже были знакомы. Звали ее Мария, окончила десятый класс, едет из гостей в Саратов, домой. Беседа становилась все более дружеской. Конечно, она считала меня цыганом (хотя и чем-то непохожим на тех цыган, что видела она на саратовском рынке), что вполне могло подогреть ее любопытство. А тут еще меня отыскал Гранчо: - Тебя отец зовет! - Конечно, его отец, Дьорди, но девушка вполне поверила, что - мой отец.

-Вы извините, Мария, я скоро приду! Обязательно - скоро приду!

Я досадовал на Гранчо, и на Дьорди, - зачем я ему понадобился? В такой момент!

Оказалось, капитан парохода, узнав, что в таборе едут музыканты, пригласил Дьорди и Тхуло в салон первого класса. Мы-то ехали третьим, палубными пассажирами и на палубе пройти негде было от раскинувшегося табора.

В салоне было совсем мало пассажиров, всего несколько пар. На столе - еда, вино. белая скатерть. По просьбе Тхуло и Дьорди заиграли. В это время вошел красивый парень в летной форме. Дождавшись перерыва в их игре, он приветствовал нас:

-Таве бахтало, ромале!

 

- 287 -

Цыган - летчик! Да еще три кубаря в петлице! Я на минуту даже о Марии забыл. Летчик подсел к Дьорди, а скорее тот его усадил, и они заговорили по-цыгански. Я что-то поклевал с ближних тарелок и потихоньку слинял на палубу. Уже смеркалось; моя новая знакомая лишь перешла на другой борт, мы болтали и болтали, как можно болтать в восемнадцать - девятнадцать лет. Становилось прохладно, и я принес свое историческое пальто и накинул ей на плечи, полуобняв ее. Она не отвергла, даже когда я слегка прижал ее к себе. Теперь, конечно, не вспомнить о чем мы болтали.

Заметив, что мне тоже не жарко, она предложила и мне залезть под пальто, благо папино пальто было широким, грели друг друга все теснее. За всем этим наблюдали двое мальчишек из цыган, они явно гордились моей победой и незаметно подсказывали мне весьма нескромными жестами, что мне следует делать. Я погрозил им кулаком. Но вот и они ушли, все легли спать, а мы с моей хорошенькой подругой все прижимались друг к другу... И конечно, я читал ей стихи, главное тогда мое оружие. Оказалось, Есенина ей читать не пришлось - ведь он был тогда почти запрещен! И полился на нее поток есенинских стихов! А в перерывах мы отчаянно целовались, до боли. Под стихи - Есенина, Блока, Ахматовой - как они мне пригодились! - до утра. Помню, она даже была согласна покинуть родной дом - и уйти со мной в табор, и я был искренен!

Стало светать, и Мария попросилась "чуть-чуть поспать". Я выпустил ее, проводил вниз, где было общее помещение третьего, класса, - и завернувшись в легендарное отцовское пальто попытался заснуть. Впрочем, в конце концов, я заснул. Почти шестьдесят лет прошло с той волшебной ночи на Волге - а ведь помнится!

Когда подплывали к Саратову, поднялась снова возня и суматоха, в которой пришлось участвовать и мне, да в самой

 

- 288 -

гуще. И увидел мою Марию, направляющуюся к тралу. Она улыбнулась и помахала мне рукой, - а я стоял с цыганским столиком в руках... Я опустил его, чтобы тоже помахать, но она уже спуталась с толпой пассажиров... Я как-то не сообразил тогда, что даже адреса не взял! Правда, она говорила, что придет в табор, - ясно, что не на саратовских улицах мы палатки поставим. И ведь я так и не решился признаться ей, что не цыган. Так было романтичней.

И вот мы стаскиваем узлы на саратовскую пристань. Но тут милиционер категорически заявляет, что табору надо убираться, так как Саратов город режимный, без прописки никак нельзя, - а кто пропишет табор! Сроду не было в таборе прописки!

На противоположном берегу Волги - город Энгельс, столица республики немцев Поволжья, там прописка не требуется, туда - пожалуйста! Вернее, Энгельс город не режимный, там проще.

Вот тут душа моя заныла, заметалась: - А как же Мария? Табор на окраине Саратова разыскать смогла бы, но как дать ей знать, что мы за Волгой, в Энгельсе?.. Но все еще на что-то надеялся...

-Давайте, давайте! - настаивает милиционер.

-Да подожди, начальник, бабы наши за едой в город ушли - вот придут...

Потом: - Подожди, начальник, видишь, - половины мужиков нет, как мы без них соберемся?! - так проволынили до вечера и заночевали на пристани. Какие-то делишки в Саратове справили, кто-то что-то добыл, кто-то чем-то поживился. Но на утро милиционер получил подкрепление, их стало пятеро. Табор погрузился на речной трамвайчик, курсирующий от Саратова к Энгельсу и обратно. За два рейса перевезли всех. Расположились в поле за городским "Конским базаром" - хотя торговли лошадьми я там не видел: видимо, не то

 

- 289 -

было время. Расположились довольно капитально, но я уже понял, если надо, - могут сняться за ночь.

Так как для небольшого городка цыган стало многовато, ежедневно часть уезжала на тех же речных трамвайчиках в Саратов. Да и "богаче" был Энгельса.

Но вот однажды дочь Чомпи Катя, вернувшись, сообщила мне:

-Знаешь, кого я встретила?! Я на базаре гадала, подходит ко мне девушка, так разодета, я ее сначала не узнала, - ну, та, с парохода! Я не узнала, говорю: тебе погадать, девушка? А она говорит: нет, ты скажи мне, где Владимир? И вот такое большое яблоко моему мальчишке дала! Я сказала, что ты с нами, - так пусть приезжает. Ждет тебя!

-А адрес - не дала?

Вот так "приезжай". Там то, ночью, никак не думал я, что утром мы не сумеем пообщаться! Осел! И даже фамилии не знаю! Это была рана. Сердечная рана. Хотя в Москве у меня оставалась любимая девушка, и мы писали друг другу, и я хранил ее фотографию. Хотя она и не обещала уйти со мной в табор, да ЕЕ-то я и не звал... В башку такое не могло придти! Какой ветер гулял в моей голове!

Еще в Куйбышеве я однажды затеял разговор со старшим братом Воли, Михаилом: отдали бы они за меня сестру? Михаил был в семье старшим. Но он пояснил мне, что пока не освободится их отец, никто Волю замуж не выдаст. А отцу давали "червонец". Впрочем, половину он уже отсидел, где-то на Дальнем Востоке.

Впрочем, хорошо познакомившись с цыганскими нравами и обычаями, я понял, что главное, - отсутствие у меня золота, чтобы уплатить за Волю калым. А уж о каком тут было золоте? Был я, по-нынешнему - самый настоящий БОМЖ, только слова этого тогда не было. Кому нужен такой зять? У

 

- 290 -

цыган же, даже в дырявой палатке, у ходящих босиком гадать - все равно где-нибудь в перине запрятано золотишко.

Да и не удалось мне, встречаясь каждый вечер, приблизиться к Воле так, как за несколько часов - с Марией. Hе читать же Воле Блока! И имя ее я и тогда, и много позже, принимал, как испорченное от Оли, Ольги. Только в весьма зрелом возрасте случайно однажды написав его - понял вдруг: ВОЛЯ-ЖЕ! Воля!

Потому и в стихотворении, написанном в лагере и ЕЙ посвященном, я переименовал ее в Верку.

ДЕВУШКЕ ТАБОРА

Ярче афиши,

пестрее клоуна -

Кистью безумного ты намалевана!

Ночь заблудилась в косах твоих...

Песням твоим

посвящаю свой стих.

Тихо плескалась у берега баржа,

Летняя ночь -

торжественней марша.

Я у костра,

напротив - ты,

Все мои мысли,

желанья,

мечты...

А песня звенит под гитары рокот,

Звезда блестит -

высоко-высоко!

И та же звезда - в твоих глазах,

И ночь

заблудилась в черных косах!

 

- 291 -

Забыто время,

место забыто;

Качает ветер спелое жито,

Прядут ушами сонные кони...

А песня льется,

гитара стонет!

А в песне - звуки ручья лесного,

Страсти муки - снова и снова...

Плещет волна

у баржи причаленной,

Звездное небо - венец венчальный!

Я слышу, как ветер

шуршит в камышах,

Я слышу - кровь

стучит в ушах,

А сердце, наверно, грудь разобьет,

А рядом - Верка,

Верка - поет!

Смуглые руки по струнам летают,

Под легкой блузкой - грудь налитая;

Пошла плясать,

и поет на ходу

(Кровь стучит в висках - украду, украду!)

Пляшут мониста,

и плечи, и грудь!

Я бью по банку, ввязавшись в игру!

Не пойдешь поутру ты

ворожить на село!

Я бил по банку

и мне повезло...

1944.

* * *

 

- 292 -

Конечно, то, что примечталось мне на жестких лагерных нарах - не совсем соответствовало прошедшим событиям. Но на то и поэзия! Тем более, "Девушке табора" - первое стихотворение после долгого перерыва, самых мрачных лет моей жизни.

Не мог я написать: "А рядом - Воля, Воля - поет!". Хотя BOЛЯ действительно была рядом, вокруг, и пела - воля! Еще более полтоpa года было до военного трибунала и почти год до войны! Много воды утекло, многое забылось или помнится смутно. Например, участие моё в похищении невесты. Невеста была чужая, из чужого табора, жила в семье жениха, на базар ходила гадать с его сестрами, а может, и калым за нее уже уплатили. А может - не полностью, конечно, теперь не помню. Но свадьбы еще не было. И тут мой шустрый Гранчо подбил к невесте клинки и договорился бежать! Даже не помню, зачем ему понадобился я, - может, на случай драки. Она уехала в Саратов "гадать", мы поехали позже, встретились. Но ее выследила старшая сестра жениха, с какой-то другой цыганкой, настигли нас и учинили на улице такой скандал, такой подняли крик, что стал собираться народ, ничего не понимавший, так как орали по-цыгански. И всех нас забрали в милицию. Там я врал что-то о пережитках прошлого, о варварских обычаях отдавать девушек за калым, не считаясь с ее чувствами и желаниями. Цыганки подняли еще больший гвалт, дежурный порвал начатый протокол и всех выгнал. Мы вернулись не солоно хлебавши, в Энгельс. Последствий уже не помню.

В Энгельсе милиция тоже неодобрительно к нам относилась, требовала прописки в паспортах. Которые тоже не у всех были. Взрослые цыгане обратились ко мне: "Ты же очень грамотный!". Я отправился в паспортный стол. А там работали симпатичнейшие девчонки! И после двух-трех посещений они нашли выход: мне дали "домовую книгу" на дом №2 по Южной улице. Дом этот давно сгорел, был там пустырь, недалеко от конского базара. И в эту домовую книгу вписывал я цыган и их "паспортные данные", в том числе и мои. Как раз к этому времени кончился срок моему паспорту, - то ли

 

- 293 -

годичный был, то ли - трех, не помню. И мои паспортисточки, не сомневаясь, в пятом пункте, где в старом паспорте стояло "русский" - исправляя эту несправедливость, написали: цыган. Кем я и числился до 1-го декабря 1953 года, когда, освободился и получил справку об освобождении. Там, по чьему-то распоряжению было: еврей. Вот так: до 19 лет - русский, с 19 до 33-х - цыган, с 33-х - еврей. Уже 45 лет. Так тому и быть.

Впрочем, когда выходил на волю, отсидев 11 лет и 9 месяцев, сердце так колотилось, и еще почти не веря, что это правда, - Свобода, я и не взглянул в тот пункт. А лишь 3 декабря, в мой день рождения получал паспорт.

Жили в Энгельсе и оседлые цыгане - Домбровские, два брата с многочисленным, как положено цыганам, семейством. "Немецкие цыгане" говорили наши. Думаю, они сами так себя назвали. У них и имена были - старшего звали Франц. Они играли в ресторане на маленькой эстраде: Франц на арфе, брат - на скрипке, а сыновья - на баяне и гитаре, такой вот оригинальный ансамбль. Там с ними познакомился Дьорди - и на другой день мы "нанесли им визит". У них был добротный бревенчатый дом. Впрочем, и в доме мы сидели на полу - "романее" (по-цыгански).

Прошло полвека. Я работал в Бийском драмтеатре, когда в его помещении давал концерт приехавший из Казахстана цыганский ансамбль под управлением... Гисара Домбровского. Я спустился к нему в антракте:

-Гисар Андреевич, вы не жили в детстве на Волге?

-Жил!

 

- 294 -

Удивительные бывают совпадения. В Казахстан их, вероятно, выселили вместе с саратовскими немцами, в 41 -м году. Теперь Домбровские именовались ...польскими цыганами. Гисар был лысоват и с растущим брюшком. В энгельское время ему было лет десять. В ансамбле его я насчитал 16 Домбровских. Он с гордостью сказал мне, что одна из солисток, его дочь - замужем за ловари. Я вспомнил короля Ёньку.

Когда я собирал на прописку паспорта, у старика с длинными, как две бородки, бакенбардами в паспорте я увидел: год рождения -1700! Я сообщил об этом Дьорди: 1700 год рождения!

-Ну и что? Это ж паспорт, - значит, - правильно! Это же паспорт!

-Но у тебя и всех ребят твоих в паспорте место рождения - остров Крит!

-Ну и что?

Старику просто вместо 1870-го по халатности тиснули 1700-й. Ни сам он, неграмотный, ни родичи его этого не заметили.

-Сколько вам лет, дедушка, - спросил я.

-Много, сынок, очень много...- Ответил дед. Мне тогда показался он прямо ископаемым... А теперь я - старше его, тогдашнего. Так летит время.

Стало холодать. Вновь засобирались цыгане в путь-дорогу. Я сказал Дьорди, что решил не ехать.

-Ну что ж, - заметил Дьорди, - Ром ромеса а гаджё - гаджеса! - То есть, цыгану - цыганское, а русскому - русское.

Свободного времени было куда больше, чем денег. В Энгельсе я записался в читальный зал городской библиотеки, где и посиживал часами, наслаждаясь поэзией. И пряча под столом сначала - развалившиеся туфли, а потом-босые ноги.

Когда я заполнял карточку читателя, библиотекарша подержала ее перед глазами, посмотрела на меня, избегая смотреть на ноги мои. А когда я сдавал книгу, подсунула мне записку: "Подождите меня у входа, я в 6 освобожусь!"

 

- 295 -

Она вышла и мы пошли рядом.

-Как звали вашего отца? - спросила она.

-Лев Семенович.

-А маму - Ольга Даниловна? Я их знала, хоть и не очень близко...

Она была москвичка, высланная, как троцкистка.

Я стал изредка бывать у нее дома, - она снимала комнату. На столе стояла фотография в рамке - паренек, слегка похожий на меня. Но главное - очень почему-то знакомое лицо! Только никак не мог вспомнить, где встречались.

-Это мой сын. Умер 15-ти лет...

Когда я упомянул, что мы жили на Новослободской, она сказала:

-На Новослободской у меня сестра!

- А в каком доме?

И тут я вспомнил: точно такая фотография была у Ромки Шпановера!

-Да! Рома - мой племянник!

Как тесен мир! Ромка, весь в орденах и медалях за Отечественную войну, встречал меня на вокзале в Москве году в восьмидесятом...

Табор уехал. Ушел. На опустевшей площади - гоняет ветер всякий мусор. С края большая куча соломы. Я приметил ее и ночи две ночевал в ней. Всякий раз, когда я рыл себе в соломе нору, появлялась небольшая лохматая дворняжка и лезла ко мне под бок: то ли грелась, то ли от одиночества. Потом я зашагал по пыльной дороге, почти наугад - и пришел в деревню Квасниковка, где наведался к председателю колхоза: возьмете на работу?

-Да разве цыгане - работают! - вскричал председатель. Однако, взял: шла уборочная, мог и цыган пригодиться. Но это совсем другая история.