- 210 -

XIII. ПЕТЯ И КОСТЯ. ЕЩЕ ОДИН ШУМОК

 

Говорят, в лагере трудно только первые десять лет. Я на Серовский ОЛП прибыл, распечатав десятый год своего удлиненного срока, после того, как дважды доходил, заработал два "довеска" к сроку, провел год на "штрафняке". Многое узнал, многое примерил на себя, многое понял. Ну, и повзрослел, - не только календарно. И какая-то репутация сложилась, что и огрызаться умею.

В секции барака размещались две бригады - обе по 58-й статье. Бригады были интернациональные - русские и казахи, эстонцы и украинцы, немцы и армяне, земляки дружили побольше, но, в общем, все жили мирно.

Тут были уже не сплошные нары, а - вагонка, два места наверху, два внизу. Но в углу барака, рядом с печкой, вагонка не уместилась, и я, с согласия бригадира, смастерил сам себе топчан. Никто не спускал над моей головой ноги, не сыпались труха и мусор из верхнего матраса, не загораживала свет верхняя постель. В дальнейшем я договорился с лагерным электриком Иваном Михайловичем и как-то, пока мы были на работе, он провел в мой угол проводку, повесил патрон, лампочку ввернул - стало уютно, можно читать, писать не портя глаза.

Можно было подумать, что в углу спит какой-нибудь лагерный придурок. Но я был простой зек-работяга, только с большим стажем и опытом.

За год до этого я получил ответ от Ильи Львовича Сельвинского, положительно оценивавшего мои вирши, это очень меня вдохновило. Кроме того, еще в Краснотурьинске, достали, то ли сделали мне ребята большую, вроде амбарной книги тетрадь, сшитую из бумажных мешков. Туда вписывал я по памяти стихи - Блока и Есенина, Маяковского и Ахматову, Сашу Черного... Память на стихи была хорошая. И меж чужих можно и свои было вписывать - надзиратели не дога-

 

- 211 -

дались бы. Только свою "Индию", поэму об арестантском дне, я не хранил: это бы был верный новый срок. Я писал ее карандашом на фанерке, поправлял, запоминал - и стеклышком соскребал, соскабливал текст.

Когда находились слушатели, я садился на топчане "по-турецки", ноги "калачом" - и читал из своего "альбома" и на память. Заходили даже урки, - двое-трое, чаще других Леха Суров, "законник", один из главных авторитетов на лагпункте. Он любил стихи, вообще для вора был и начитан, и эрудирован. Конечно, больше всего урки любят Есенина, просят читать, к остальным равнодушны. Однажды во время моих чтений кто-то сказал:

-А знаешь, в третьем бараке есть пацан, - говорят, он племянник Есенина!

-Ну, конечно, - говорю, - как каждый грузин в лагере - родственник Сталина, как каждый сержант врет, что был по крайней мере майором!

Но упоминания "племянника Есенина" повторялись, - и я попросил его привести. "Пацаном" называют молодых воришек, еще не заслуживших звания вора, - и по инерции в лагере стали так звать вообще всех юношей.

Так появился в моем углу худенький паренек, - Петя Горский. Он действительно имел отношение к фамилии Есениных. Его мать, актриса, была родной сестрой Зинаиды Райх, матери Татьяны и Кости Есениных - детей поэта. Ставшая потом женой талантливейшего режиссера Всеволода Эмильевича Мейерхольда, Зинаида Райх был убита в своей квартире в Брюсовском переулке вскоре после ареста Мейерхольда - в 1939 году. Трагическая судьба всей семьи! Гибель Есенина, Мейерхольда, арест отца Пети - артиста и конферансье Горского, жуткая смерть Зинаиды... (Много лет спустя стало известно, что среди обвинений Мейерхольда значилась связь с видными троцкистами, - в том числе с Л.С. Сосновским).

 

- 212 -

Так что Петя был двоюродным братом Кости и Тани Есениных.

Не выдержав ударов судьбы, мать Пети Горского кончила жизнь самоубийством... Петя, интеллигентный подросток остается сиротой. Ему чьими-то хлопотами назначают опекуншу - их бывшую домработницу, которая становится хозяйкой хорошо обставленной московской квартиры. О Пете ей заботы немного. Вместе с друзьями по двору они забрались в склад соседнего гастронома - и вот за кражу Петя рядом со мной. От меня знакомится он со стихами Есенина, которого читал очень мало - ведь посадили его совсем мальчишкой.

Таким образом, Константин и Татьяна Есенины действительно были Пете двоюродные брат и сестра ("Мы были очень невнимательны к Пете, к его судьбе. Мы всегда чувствовали вину перед ним, - говорила мне при единственной встрече в 1984 году Татьяна Сергеевна).

Вскоре Петя показывает мне полученное письмо от Кости. Я становлюсь как бы наставником Пети, каждый вечер после работы, поужинав, он приходит в мой угол. Он пишет обо мне Косте, мы обмениваемся приветами, а потом и письмами. О, ВРЕМЯ! В одном из писем Костя, СЫН ЕСЕНИНА, предостерегает меня от чрезмерного увлечения упаднической поэзией Есенина!

(Еще чудней: лет через 25-27, когда я появлюсь в квартире Кости на Щербаковской улице, он на память читает мне мои лагерные стихи, присланные Петей! Сын Есенина - помнил мои несовершенные вирши!)

Я был очень благодарен судьбе, что встретил Петю и через него познакомился с Костей, а к Пете относился, как к младшему братишке. Может быть, благодаря мне он, находившийся в бригаде и бараке "бытовиков", где много шпаны и царили нравы уголовного мира, - отошел от своего окру-

 

- 213 -

жения, не брал в руки карты, которыми увлекались повально молодые бытовики, стремясь походить на урок, не усвоил Петя и их морали.

Однажды я зашел в их барак, когда бригады собирались на работу, и вижу, - у вагонки нет ни матраса, ни одного щита, на который кладут матрас, - а сидит на полу абсолютно голый щуплый, кожа да кости, парнишка, сжался в комочек, обнял, прижал к себе колени.

-В чем дело, кто тебя раздел?

-Сам, - ответили однобригадники, весело, - В буру все просадил - шкеры, белье, постель, - даже щит от нар!

-А щит-то зачем играли?

Хохочут. Им весело. А парнишке - грозит куча наказаний! И за картежную игру, и за "промот" имущества, и за невыход на работу. Я пошел к своим "фашистам", пособирал по бараку, у кого что лишнее, обещая вернуть позже - маленько прикрыл паренька. Звали его Коля, в 17 лет он выглядел 13-14-летним, такой маленький и заморенный лагерный выкормыш. " Кстати", и мать его кочевала по лагерям, и ото всюду писала ему письма. Даже невесту ему приглядела - давно не видя сыночка, она думала, что он уже статный парень, в соответствии со своим возрастом. Вечером, переговорив с бригадой, я отправился к старшему надзирателю с ходатайством - перевести Колю в нашу бригаду. Сначала мысль эта показалась ему дикой: пацана - в бригаду врагов народа! Но когда я с жаром нарисовал ему Колины перспективы, он задумался, потом сказал: "Ладно, поговорю с оперуполномоченным!" Конечно, вопрос такой сложности: что станет с парнишкой в фашистской среде!? А что станет с ним среди шпаны, - ведь завтра надо будет украсть, чтобы голод утолить, чтобы отыграться. Да может по дурости и задницу свою проиграть, такие случаи известны, - если уж до единственных трусов дошло. Так наша бригада обрела воспитанника. Мужики все

 

- 214 -

взрослые, у кого и дети дома остались. Поставив ему жесткие условия: не брать в руки карты, не воровать и работать, определили его учеником в столярку, где работал один бригадник; бригада была строительная, - обязались его месяц обрабатывать - включать его в свой наряд.

Вот потому и заботился я о Пете, чтобы не свихнулся он среди шпаны. А дух шпаны царил в бригадах бытовиков. Могли вовлечь, принудить, заставить играть, и участвовать в любой пакости.

Срок у Пети был небольшой, в соответствии с его "преступлением". И однажды пришел его последний день, которого я ждал почти с таким же нетерпением, что и Петя. Мы пошли на работу - он остался в зоне. Я в это время работа в звене каменщиков, клали стены дома из шлакоблочных кирпичей, уже вели второй этаж. Петька пришел к колючей ограде напротив нашего объекта - попрощаться. Я напутствовал его, чтобы он не застревал в Серове, а как можно скорее уезжал. Смотрю - плачет!

-Петь, ты - чего?!

-Да как же: я вышел, - а вы остаетесь!..

Петя поехал в Москву - к Косте Есенину, но с отметкой в паспорте о судимости в Москве не прописали, отправился к Татьяне в Ташкент. У меня ее адреса не было, тут я угодил на этап, да и Костин адрес затерялся - так мы потеряли друг друга. Но не навсегда.

Я ушел этапом в Нижний Тагил, оттуда - в Комсомольск-на-Амуре и еще дальше. Лишь освободившись, я отыскал Костю через газету "Советский спорт", где публиковались его материалы о футболе, - кроме профессии инженера он был лучшим знатоком истории советского футбола, спортивным журналистом и статистиком футбола, его истории; позже издал 2-3 книжки о футболе. В его картотеке был весь наш футбол - но об этом где-нибудь другой раз. Костя дал мне адрес

 

- 215 -

Пети - он жил в Кентау, работал нормировщиком, имел семью - и звал меня к себе. Возобновилась переписка и с Костей. Потом Петя уезжает от семьи, перебирается в Москву. Костя устраивает ему прописку и работу - но приходится снимать углы. Тогда Петя едет "за длинным рублем" - на Север, в Норильск, о чем мне позже написал Костя. Хотел заработать на кооператив. Но в 1976 году покончил с собой... Какой-то психический сдвиг был.

А парень был светлый, чистый, искренний. Писал мне, что вирши мои лагерные читал в молодежном кафе.

Серовский ОЛП был "воровским". Это значит, что ссученных, то есть, воров, вышедших из воровского закона, пошедших на сотрудничество с эмведешниками, в нем быть не могло, что урки тут хозяева. "Главные силы" располагались в двенадцатой бригаде. Я иногда заходил туда, может быть, единственный "фраер", по собственному желанию, - к Лехе Гурову, наблюдал их повадки, обычаи, "устав". Злейшим их врагом, кроме "мусоров" - надзирателей, был старший нарядчик Борис Агапитов. В лагере старший нарядчик - это удельный князь, всемогущий хозяин. Он живет в отдельной комнате - "кабинке", держит собственного дневального, - шестерку, который носит ему с кухни, готовит, стирает, моет, чистит, бегает на посылках. Конечно, нарядчику не нальют на кухне баланды. А так как кухня получает на весь контингент продукты по норме, и без того очень скудный, то нарядчики, коменданты, врачи, хлеборезы, - все придурки едят то, что отнято у серой массы работяг, - "мужиков", "чертей". И без того скуднейший паек пока дойдет до котелка работяги, выходит жидкой баландой, безо всяких намеков на жиры и прочие продукты. А тут и воры требуют себе погуще да повкусней, понаваристей, повара знают, что воры безжалостны, считают себя вправе отнимать, грабить, любого избить. Хозяевами считают себя в зоне.

 

- 216 -

Но и нарядчик тоже. Одна из причин взаимной ненависти.

Борис Агапитов был груб и жесток. За плохо вымытый в бараке пол мог отдубасить палкой, шваброй и посадить в кандей старика-дневального, заехать кулаком даже бригадиру. Если веем зека запрещали даже крохотный, сделанный из обломка ножовочного полотна ножичек, так необходимый при ремонте одежды, руковиц - а ремонтом приходилось заниматься круглый год. На работе все старье то и дело рвется, - то нарядчики, коменданты имели ножи, кинжалы. Надзиратели их не шмонали, как своих верных союзников и помощников.

Однажды я застал в бараке сильно возбужденных товарищей. Бригадир соседней бригады, Юра, рассказывал, что Aгапитов набил ему морду.

-Да что же ты! Такой лоб - что ты, не мог ему врезать, как следует?

-Да, врежь! У него во второй руке стамеска американская! Сунет под ребро...

Рукоприкладство нарядчика становилось повседневностью.

-Эх, мужики! Что стамеска? Вот плита, на ней - чугунные конфорки, - сколько? Шесть штук! Да похватать конфорки, человек пять-шесть, котлету можно сделать из нарядчика!

Конечно, такая речь моя была непростительной горячностью для старого лагерника, верхом неосторожности. Стукачи были в каждом бараке. Да и трудно было предположить, что смелые со своими работягами, бригадиры, те же мужики, решатся на такой отчаянный поступок. "Пока бьют не меня - лучше пересидеть в сторонке!". Даже и из бригадиров мог кто-нибудь донести Борису, - он бы постарался свести со мною счеты.

 

- 217 -

В один из вечеров завернул я в 12-ю. Перед тем пришел этап, два дня шла отчаянная игра - вновь прибывшие приволокли, как обычно, много шмоток, награбленных в тюрьме или на пересылке. Обыграть, чтобы завтра вынести в рабочую зону, продать вольняшкам, заказать водки - главная задача. Словом, момент для визита был явно неудачный. В тот день в 12-й уже и водка была. Пили, и Леха Суров сунул мне в кружечке: "Заглотни - и уходи! Разборка будет, тут такое дело..."

Это небывалый почет, - урка налил мужику, фраеру, хотя и "битому фраеру", прошедшему год штрафняка! Но Леха, как я сказал, был авторитет, мог себе позволить. Позже я узнал подробности этого дня.

Днем, когда все, в том числе и урки, были на работе, в барак 12-й зашел Агапитов с помощником своим Серегой. Нa нарах играли в карты карманник Гриша Акопов и молодой вор из нового этапа. Агапитов, "накрыв" игру, видимо, хотел забрать карты, а может, и деньги, что для вора - верх оскорбления. Короче, он дал новому вору по морде, а может, и не раз. Наверняка нарядчик был вооружен, иначе в 12-ю он вряд ли полез бы. Теперь вор должен был "реабилитироваться", иначе он уже не вор, ему грозит воровской "суд чести" - разборка и "лишение эполет".

Среди крика, мата и галдежа я отправился в свой барак. А надо сказать, кабинка нарядчика была в нашем бараке, к нам направо, к нему дверь прямо. Это, собственно, была сушилка для обуви, мокрой одежды, когда в дождь с работы придем, - но нарядчик захватил это теплое помещение - иди, пожалуйся!

Не помню, много ли прошло времени, как вернулся, зачем-то я вышел из секции - у дверей нарядчика стучались Гриша Акопов и тот молодой вор, что получил по морде. Гриша кинулся ко мне:

 

- 218 -

-Нож есть? У тебя или у кого? Скорее!..

Ножа у меня не было. Они еще постучали: "Открывай, Борис!"

Я от греха вышел из барака, пошел по зоне. Навстречу бежало несколько урок, пьяный мат, - лучше б не встречаться, они возбуждены и неуправляемы. К счастью, впереди бежал Леха Суров.

"В баню...". "В баню..." - слышались голоса.

-Ты Гришку не видел? - спросил Леха.

-Гришка ломится к Борису, да с голыми руками, - успел я сказать. Толпа помчалась дальше.

А дальше было вот что.

Агапитов велел старику-дневальному отпереть дверь. Двое вошли. "Пришли по твою душу!.. " - Сказал Гриша. Это он мне сам рассказал впоследствии.

-Ну, что ж... - Борис сел на койке, - Закурить разреши?

-Закури.

Борис полез в тумбочку, где обычно лежала его знаменитая стамеска. Но стамески там не оказалось: перед тем он пил водку с помощником, выпил много, лег спать, а Серега, уходя, забрал стамеску! Агапитов был среднего или чуть ниже среднего роста, довольно плотный. На воле он работал машинистом паровоза.

Завязалась отчаянная драка. И в это время ворвались все урки. Кто имел нож, "пику", кто бил половинкой кирпича. Я стал в своей секции у двери, чтобы кто из бригадников по высунулся на шум, - а шум был большой, - еще пырнут сгоряча, как свидетеля! А некоторые уже проявляли любопытство: "ЧТО ТАМ?.."

-Там - что надо, - говорю, - Бориса кончают!..

Потом все стихло. Я с Ваней-фашистом зашли в сушилку. В дверях мы разминулись с дневальным нарядчика. Бледный как снег, он шел раскорякой, еле волоча ноги, парализован-

 

- 219 -

ный пережитым ужасом, от него несло, как из уборной. В сушилке все было забрызгано и залито кровью, словно резали кабана. Нарядчик, скрюченный, лежал, привалясь спиной к опрокинутой тумбочке, весь окровавленный. Мы скорее вышли, дневальный наверняка направился в штаб, к надзирателям, - и прошли в туалет, где и задержались, чтоб не попасть в свидетели. А когда возвращались, мимо открытых дверей, - в сушилке толпились начальник лагеря, старший надзиратель, оперуполномоченный, какой-то новый майор, надзиратели. Майор повернулся к двери и увидел нас.

-А вы - что? Урки?

-Сочувствующие, - сказал старший надзиратель Дзюбак. Он был хорошо информирован стукачами.

Более тридцати ран было на Агапитове, которому от десятилетнего срока оставалось всего несколько месяцев... Никто не пожалел о нем на лагпункте - он был зверь для всех.

За несколько месяцев до того старый вор Дядя Коля Жид попросил меня: "Ты на строй-участок ходишь, там кто-то ножи делает - закажи мне хороший нож!"

Я легкомысленно выполнил его просьбу: ножи делал вольнонаемный инструментальщик, из немцев - спецпереселенцев. Работая целые дни среди зека, он старался с ними не ссориться. Не помню, чем ему было уплачено, но нож сделал вроде охотничьего, с наборной ручкой - фирма!

И вот на работе приходит он ко мне, отзывает в сторону:

-Как быть? У Агапитова в комнате после убийства нашли ручку от ТОГО ножа!! А я, такой же Дзюбаку делал, - он по ручке узнал мою работу. Требует вспомнить, кому еще делал?..

Не скажу, что меня это сильно обрадовало. Мурашки пошли, признаюсь, по коже: как начнут добывать из меня истину!

-Слушай, - говорю, - Дзюбаку что-нибудь соврешь, - кому-нибудь вольняшкам делал, не помнишь... Или вот! Скажи, что

 

- 220 -

делал - Агапитову! Не поверят - пусть у него спросят! - Дав такой совет, я малость успокоился. Хотя помогала нарядчика Серега мог сказать, что такого ножа у Агапитова не было...

-А если скажешь правду, - ты знаешь, что урки тебе могут сделать? Вот сам думай.

А Дядя Коля Жид мне потом рассказал, что в свалке, когда все друг другу мешали, ударил сверху, угодил по голове и ручка отломилась. Всех главных урок после того заперли в надзорслужбе, в штабе, началось следствие. Еще когда вернулись с побоища, Суров велел всем, кто там был, все с себя снять, на чем есть хоть капля крови - и утопить в уборной. Двое молодых воришек, которых по их малозначимости посадили, из воровской солидарности решили через окно передать арестованным курево, - надзиратели их подкараулили и при обыске сняли брюки: кальсоны на них оказались в крови. У обоих срок только начинался, и они взяли на себя убийство. Но и это не очень точно.

В ближайшее время почти всех урок из Серовского ОПЛа этапировали, остались лишь старики, ТЕЩА и Дядя Коля Жид, они по возрасту показались, вероятно, вне подозрений. Меня очень интересовал феномен старого еврея - вора в законе. Но в довольно доверительных беседах добраться до его биографии я так и не успел.

Инцидент был исчерпан и это был редкий случай, котла работяги-зека были благодарны ворам: никто никогда не мог быть уверен, что Агапитов не выместит на нем свою злобу, не придерется к чему-нибудь.

А начальника лагеря сняли, то ли в связи с убийством, что вряд ли, то ли по другой причине, - начальником стал тот майор, что спрашивал меня, урка ли я.

В тот вечер, когда толпа урок встретилась мне, я не пошел сразу в свой барак, а прошел еще немного - и встретил дежурного пожарника-зека, - он спешил на шум: "Что там?". "Там

 

- 221 -

урки и ты туда не лезь, а иди в штаб и не высовывайся!" - посоветовал я. Ведь пожарник - тоже придурок и еще неизвестно, за какие заслуги получил непыльную должность. Вгорячах - запросто пырнуть могли, в ненависти к придуркам.

И вот этот пожарник показал, что во время дежурного обхода в тот злополучный день встретил зека Сосновского, "который мне сказал...". Меня вызвал оперуполномоченный Колесов. Этот офицер питал ко мне некоторое уважение: перед тем я получил письмо, а затем и книгу с автографом Ильи Львовича Сельвинского. Опер спросил меня: "Он что - ваш родственник?" Нет, сказал я, никогда не встречались. Писал ему из Краснотурьинска - он отвечал. Прочел ему пару стихотворений Ильи Львовича.

-А свои - почитайте?

На всякий случай сказал, что у меня написанных сейчас нет, а помню плохо. Позже понял, что смело мог ему почитать, хотя и не все, может быть. И вот теперь опер имел прямые улики о какой-то моей причастности к убийству. Ну, я рассказал, что мимо меня пробежала группа урок, пьяных и возбужденных, и встретив пожарника, я его предупредил. Было лишь расхождение в указанном месте, где мы с пожарником разошлись, но я сказал, что он мог с перепугу спутать. И опер перевел разговор на литературу. О моем отношении к Маяковскому, о Пастернаке! А ведь это был конец 51-го или начало 52-го года. Я что-то ему отвечал, а сам думал, что он заговаривает мне зубы, - и ждал какого-нибудь неожиданного вопроса. И напрасно. Не могу не упомянуть этого опера добрым словом. Да и никому на командировке он не сделал плохого. Но вскоре его сменил новый опер - Герой Советского Союза Виктор Сосницкий. "ВСосн" расписывался он в документах также, как и я. И надзиратели возмущались: "Подпись подделываешь!". И вот с приходом майора и нового опера Сосницкого начали в Серовском ОЛП - наконец-то! -

 

- 222 -

строить кандей - штрафной изолятор. В воскресенье вызвали в штаб бригадиров - дали указание, кто что будет делать. Нашей бригаде - сооружать запретку вокруг будущего кандея.

-Бугор, - сказал я, - заметь, никого не агитирую, но сам себе тюрьму строить не выйду.

-Так только ж запретку!..

-Все равно.

Пошли работяги. И слава богу, а то могли ведь "агитацию" пришить мне - запросто.

В мой угол явился гроза всех зека, здоровенный надзиратель Пакида, сел на скамейку, говорит довольно мирно, даже не похоже на него:

-Ты что, Сосновский, не вышел с бригадой?

-Я, начальник, за 10 лет ни разу в отказчиках не был. Но сам себе тюрьму строить не собираюсь.

-Так Сосницкий сказал, что как отстроят - тебя первого посадить.

-Вот тогда и пойду.

-Так ведь ты не блатной?

-Нет, не блатной. Но тюрьму себе строить не хочу.

-Слушай, Сосновский, ты что, думаешь, мы с тобой не справимся? Навалимся, если один не справлюсь. Несколько человек...

(Вот это о чем: кроме репутации "фашиста", имеющего статью 136-ю - убийство, хотя мой недруг и стукач остался жив, действовала магия статьи, - по лагерю был пущен слух, что я чуть ли не мастер спорта по самбо и боксу. Я в слухе не был виновен).

-Ну, - говорю, - все равно первыми среди вас никто быть не захочет.

Обнаглел я. Но он клюнул, поверил в мое "богатырство".

И когда вскоре меня отправляли на этап, а перед тем к нам прибыла целая команда надзирателей из другого лагеря, на-

 

- 223 -

стоящих гестаповцев, и привели меня в кандей, куда собирали всех этапников, - "Чего шапку не снимаешь!" - с ходу заорал на меня один из них.

-Да вроде я - не в церковь пришел...

-Мы вот тебе сейчас изделаем церковь, падло! - И вся банда зашевелилась, придвинулась, видно, долго терпели, никого не избив. Но тут вдруг вмешался Пакида:

-Ну, ладно, ладно, не знаете человека... Чего вы?..

А перед тем еще прибыл начальник Второй части новый. Я не сильно разбирался, не вникал, какие там части - первая, вторая, третья. Но, видимо, вторая детально знакомилась с "ДЕЛАМИ".

Возвращаемся с работы, прошли шмон и вахту, устремляемся к своим баракам. На крыльце стоит высокий старший лейтенант. "Новый нач. спецчасти", - пояснил мне бугор. Когда подошел я к крыльцу, тот посмотрел на мою папаху - ходил я несколько лет в овчинной папахе - подарок одного осетина, - и процедил:

-Сос-новский... Ла-гер-ный герой!

Невозмутимо прошел я мимо.

Утром, когда в бараке самая суетня, кто собирается, кто куда-то бежит, кто постель застилает, а я ещё потягивался в своем углу, - по бараку, осматривая, прошел тот старлей. Дошел до моего дальнего угла, грозным голосом:

-Сосновский!!! Подъем не слышал?!

Я - не поднимаюсь, руки за головой. Отзываюсь:

-Сосновский на развод не опаздывает!

-Ты хоть встань! А то за ноги скину! - заорал.

-А попробуй! - Ну, я наглел, даже сам в душе удивлялся! Ведь сцепись я с ним - это ж какая статья? это же - 58-8! Террор пришьют! А - ничего. Начальник подскочил к длинному столу посередине барака, вытащил блокнот, ручку, что-то быстро написал, убежал. И через несколько дней меня

 

- 224 -

вызвали на этап. Когда повели "на дорогу" в баню, загнали в моечное всю партию, теснота. Я выбрал таз и решил помыться в парной, которое обычно зеков не обслуживало. Там я застал моющимся худощавого мужика, по прическе дошло, что не зека (мы все стриженные) - и лишь погодя до меня дошло, что это - тот начальник спецчасти - я вышел. Но вот что значит - военный: не прошло и двух минут, как он выскочил в полной форме, застегнутый и подпоясанный - и исчез. Наверняка решил, что хочу его ошпарить!

 

Июнь 1993 г.