- 84 -

V. ПУТЬ К ПОЗНАНИЮ

 

С первых минут в тюремной камере - и вот уже сорок лет, в самых разных обстоятельствах, и самые разные люди нет-нет, да и зададут мне вопрос: "За что вас посадили?" или "За что вы сидели?"

Зеленщик Кренкебиль у Анатоля Франса попал в тюрьму потому, что полицейскому показалось, будто Кренкебиль крикнул: "Смерть коровам!" И выйдя из тюрьмы, он никому не мог объяснить, за что его посадили. Мои рассказы, да еще на фоне грандиозных событий тех лет, возможно, выглядят столь же неубедительно.

В июне 1941 года почувствовал я в пятках зуд: уже почти год, как живу в г. Энгельсе - много! Время бежит, - а сколько еще мест, в которых я не бывал!

Со мной согласился сосед по бараку - сегодня совершенно не помню ни имени, ни лица его, были рядом считанные дни, а может, и всего день. И на первых порах решили мы посмотреть Ташкент. А чтобы попрощаться с Волгой - день-два порыбачить на ее берегах. Уже рассчитались в своей конторе - Энгельсгражданстрое, получили кое-какие копейки, уложили в торбу хлеб, картошку, лук, соль, кусок сала, что-то еще - и двинулись. Сияло солнышко, бегали легкие облака.

-Подожди! - попросил мой спутник, - я мигом! - и показал на дощатый нужник в глубине двора. Я сбросил котомку и только хотел присесть, как в калитку вошла комендант общежития.

-Сосновский? Тебе повестка, распишись! - Военный комиссариат гор. Энгельса предписывал мне явиться завтра, 17 июня 1941 г. с вещами. Иметь при себе...

-Эх, пропала рыбалка! - сообщил я возвратившемуся напарнику.

19 июня мы прибыли в Чапаевск, за окраиной которого в нами поставленных палатках началась наша служба. 22-го к Левке, бойцу нашей роты, приехала жена, - он куйбышевский,

 

- 85 -

всего 40 км, - и сообщила ему, что началась война. Когда мы строились идти в столовую, он сказал:

-Володька, война! Немец напал сегодня утром, уже бомбил города - сейчас Надя рассказывала!

-Бабьи сплетни! - возмутился я, - а ты веришь! Утром немец напал, - а Надя твоя уже знает?! Чушь!

-Она радио слушала - Молотов выступал. - Это немного сбило мою уверенность, зародило тревогу, возмущение. После обеда, - в столовую мы ходили в город, свою - пока лишь строили, - нас целый час никто не тревожил, потом появились командиры. Построили поротно, повзводно - и комиссар батальона подтвердил: война. Через час я и несколько моих товарищей толпились у штабной палатки, у каждого был листок с "рапортом" - "прошу отправить меня в действующую армию". Все рапорты были написаны одним почерком, - писать доверили мне.

Потянулись дни ожидания, - а нас, между тем, гоняли на строевые занятия, и на политчас, и на всякие работы. Стали учить винтовке - образца 1891 года. В свободное время болтались на турнике, поднимали двухпудовку - кто больше, волейбольную площадку сделали. На фронт никого не брали.

Принимали присягу.

(В этот день Володька Гофман из 2-й роты, сын председателя Верховного Совета автономной республики немцев Поволжья, сам уголовник, - увы, и так бывало, - был задержан пьяным, сопротивлялся, дрался с командирами - и был посажен на губу и отдан под следствие за неоднократные самовольные отлучки и пьянки.. Потом его судил Военный трибунал, - прямо в батальоне, "под открытым небом"; приговор был - высшая мера. После суда его почему-то сразу не увели, - охраняемый конвоем, он лег на скамейку, положив пилотку под голову.

- Ну что, Володька? - спросил кто-то из наших.

-Все равно убегу! - довольно спокойно ответил осужденный.

 

- 86 -

Приняв присягу, мы снова - я, Иван Макарющенко, Серега Пчелинцев, еще кто-то - опять подали рапорты с просьбой отправить на фронт. Кто-то из старших бойцов, - а мы уже знали, что служат с нами парни не только 1920-21 годов рождения, но и много старше, - убеждали нас, что рапорта наши - блажь, никто нас раньше времени не отправит. Еще мы узнали, что часть наша - отдельный строительный батальон. Из разговоров постепенно выяснилось, что у многих бойцов наших родители были раскулачены либо репрессированы, либо сами успели побывать за решеткой - из тех, кто постарше.

-Вот почему, - сказал мне один из бывалых "стариков", - и не возьмут нас на фронт - не доверяют! Лопату, лом - это тебе пожалуйста... И не хрена писать рапорт - бесполезно.

Он разбудил в душе смятение. Сводки информбюро были удручающе печальны. Мы, большинство, - на земляных работах - роем траншеи, котлованы. Пошли дожди, глина в котлованах густая грязь, ноги не выдернешь, ни лопаты. В нашем отделении подобрались здоровяки, спортсмены, - чего стоил двухметровый правофланговый - Иван Макарющенко!

Мы справлялись с нормами, ходили в передовых, быстрее других освоили кайло, лопату. А многие - не выдерживали, простужались, болели. Ботинки с "трехметровыми голенищами", - как называли трикотажные обмотки, - в такую мокреть не спасали. Стоишь в траншее, - с неба льет и льет, и вся эта вода - под ногами, месишь ее - и никуда от нее не деться.

Построили казармы со сплошными нарами ("как в тюряге" - определили бывалые). Часто стали водить на завод - на разгрузку и погрузку вагонов. Тут оказалось, одного бойца нашей роты взяли технологом в цех - у него техническое образование. Он-то и предложил мне и Ивану устроить в кузницу молотобойцами: "Не легко - да все ж не под дождем!". Освоили и эту специальность, - особенно лихо получалось у Ивана с его силищей. Работали по 12, по 16 часов, иногда - засыпали стоя, опер-

 

- 87 -

шись на кувалду - пока нагревалась в горне заготовка. Сну не мешал даже грохот пневматических молотов!

Резко ухудшилось питание, становилось голодно, холодно. Ребята из "южных наций" - узбеки, туркмены, - шли на работу, укутавшись в одеяло, мы над ними смеялись. Начались кражи - то одеяло, то шинель у кого пропадет. Дошла очередь и до меня - утром не обнаружил под нарами своих ботинок. Пометался, поспрашивал, потом пошел к старшине, долго с ним ругался:

-На работу почему не пошел?

Популярно объясняю.

-Поедешь на лошади на овощехранилище - собирайся!

-Если ботинки дашь - поеду!

После долгих проклятий - кивок на кучу старья: - Выбирай! Черт с тобой!

Выбирать, однако, было нечего - старые ботинки были лишь мелких номеров - на 1-2 меньше, чем мне надо. На босу ногу не лезли. Плюнув, я вернулся на нары: хоть высплюсь! Однако, спать не дали.

-Сосновский, к дежурному по части!

-А кто сегодня - дежурный?

-А наш политрук!

Это хорошего не предвещало, хоть я и не видел за собой вины. Политрук Триколенко - нудный, мелочно-придирчивый, уважением в роте не пользовался. Я охотно помогал политруку 2 роты оформить какой-нибудь "уголок", выпустить стенгазету, но со своим не ладил, да еще имел привычку его "подковырнуть". Рассказывает он на политчасе о гражданской войне, разгроме Деникина в Крыму, - я подсказываю: - Врангеля!

-Что? Да-да, Врангелю там тоже досталось!

- Ребятам смех.

По городу афиша: "Кремлевские куранты".

-Товарищ политрук, что это такое - кремлевские куранты?

Триколенко невозмутимо:

-Защитники Кремля!

А я ему песенку:

 

- 88 -

"На башне бьют куранты,

Уходят музыканты

И елка догорела до конца..."

-Товарищ политрук, кого бьют куранты?

- Музыкантов? А за что?

Опять смех. Ясно, что любить меня ему было не за что.

И вот я - перед его грозные очи. Он лежал - сбросил с койки ноги, сел. На нем одна на другой две гимнастерки, ворот верхней расстегнут и кубики в петлицах в два рада выходят - по четыре на каждой стороне! И при этом худая гусиная шея. Сдерживая разбирающий смех - докладываю:

-Рядовой Сосновский по вашему приказанию явился!

-Рядовой Сосновский, почему, вместо того, чтобы идти в наряд, валяетесь в постели?

-Я уже доложил старшине роты - у меня украли ботинки! Ночью.

-Старшина вам давал ботинки?

-Старшина давал, но они...

-Нет - почему вы не пошли в наряд?!

-Я ж вам объясняю!..

-Не машите руками! Старшина ботинки - давал?

Вот поговори с таким занудой!

-Так номера же - 38-й, 39-й - а мне сороковой на босу ногу еле-еле!..

-Сейчас же отправляйтесь в наряд, Сосновский!

-Босиком?

-Вас старшина...

-Не лезут же!..

-Разговоры! Приказ слушали? Марш в наряд - выполняйте!

-Я дурацких приказов не выполняю! - лопнуло мое терпение, развернулся - и на нары. Однако вновь меня тянут за ногу - старшина с дежурным по роте:

 

- 89 -

-Собирайся на гауптвахту! Ремень, обмотки - давай! Не положено на "губе".

Нашли мне какие-то опорки - и я водворен на "губу", которую недавно "организовали" из тамбура одной казармы, заколотив досками наружные двери. Грязный - на дворе дождь - заплечный пол, в углу параша - вонючее ведро - вся мебель. Приказом дежурного по части политрука Триколенко я получил пять суток.

-Ладно - отдохнем! На телогрейке сплю, шинелью укрываюсь - отчего солдат гладок?

Огрызком карандаша пишу - сочиняю вирши на когда-то побеленной стене. Вечером к двери приходят друзья – сочувствуют, пайку хлеба принесли. Через несколько дней приводят напарника - дезертира: Базар Бегибазаров удрал из части, а через два дня был задержан, когда собирал в гражданской столовой объедки со столов (потом говорили, что у него в телогрейке были зашиты две тысячи). Говорили мало - он почти не понимал по-русски. Повара подкармливали, - однако Триколенко стал сам проверять суп, - увидит, что несут на гауптвахту, берет половник и крутит в ведре. Если густо - отправляет обратно. Но повара - свои ребята: положат на дно, что получше, а сверху эмалированную миску спустят - и плеснут баланды. Политрук поварешкой крутит, она о миску стучит - в ведре одна жидкая баланда.

Однако, вот уже пять суток прошло - а меня не выпускают.

Вызываю начальника караула: пять суток прошло - выпускай!

-А тебе комиссар батальона десять добавил. Вот так вот!

А потом повели меня во вторую роту. Почему во вторую, - я в третьей?

-Так приказано.

Встретил меня симпатичный политрук второй роты – тоже фамилию не помню.

 

- 90 -

Объяснил: на меня заведено дело, я отдан под следствие за невыполнение приказа командира.

-Политрука? - говорю.

-Это все равно. А мне приказано вести дознание.

"Это - следствие?"

Политрук сочувственно вздохнул и обмакнул перо в чернильницу.

-Ты хоть понимаешь, что тебе грозит? Невыполнение приказа в военное время!

-А что я такого сделал?

Вздохнул политрук: - Я б на твоем месте вел себя - не так!

Эту фразу он мне потом на допросах еще повторял. Я - не понял ее.

Видно, считал он меня умнее, чем я был.

И вот я уже не штрафник на "губе", а подследственный.

В понедельник батальон моется в городской бане. А позже повели мыться меня: два конвоира с винтовками, штыки примкнуты, и начальник конвоя, сержант с пистолетом.

Моюсь в моечном - один. В жизни так не мылся! Конвоиры под окнами, нач. караула - в дверях. Будто ждут, что я выскочу в окно голый и убегу.

Дни тянутся. Но вот объявляют: завтра идешь в военный трибунал! Опять строгий конвой ведет меня по городу, винтовки наперевес! Иду небритый, шинель без ремня, ботинки без обмоток. День солнечный, веселый. Громко щебечут воробьи над конским навозом на мостовой. Иду через лужи, подпрыгиваю, - что я такого сделал? Нет ни уныния, ни страха, лишь подсознание, что скоро с вонючей "губой" распрощаюсь, что впереди неизвестное новое - что? Молодость! Иду, прохожих рассматриваю. А народ на меня глазеет без сочувствия, мало того - со злобой, с ненавистью. Ибо и радио все слушают, и газеты читают, всем понятно: ведут - значит, не просто так! Просто так с винтовками, со штыками - не водят! Либо завод взорвать хотел,

 

- 91 -

либо - шпионил! Ах, как они на меня смотрели - особенно бабы! Ведь у каждой если не муж, так сын, брат ушли на фронт. А некоторые уже и похоронку получили. Мне хотелось встретить взгляд сочувствия - где там! Вон какая симпатичная девчонка на тротуаре - а как она смотрит!

Меня завели в здание городского нарсуда. В маленькой - примерно 3X3 комнате за обыкновенным канцелярским столом трое молодых военных (военюристы - подумал я; а, может, разглядел в петлицах какие знаки - не помню). Начконвоя - в дверях, конвоиры - в коридоре. Через полчаса, или того меньше - мне зачитали приговор (какое слово!): за невыполнение приказа командира в военное время приговорить по ст. 193 ч. II пункт 2 "г" - к десяти годам лишения свободы с отбытием в исправительно-трудовых лагерях (статья гласит - до высшей меры).

Обратно иду не столь весело, но в общем - унынья нет. В "последнем слове" - попросил отправить на фронт, - но уже не веря: теперь и вовсе не отправят!

В батальоне узнали быстро. Друзья приходят, ободряют, сочувствуют за дверью. В день отправки хлеба надавали, - килограмма 2, если не больше, пайками, сложили в чью-то наволочку - и передали. Пришли провожать Витька Благов со своим аккордеоном (он в гражданке - профессиональный музыкант), Стас - с мандолиной, а латыш один - со скрипкой: Что тебе сыграть? - спрашивают через дверь. Я им заказываю - они играют. "Калинку" сыграли, "Зимний вечер", сейчас, думаю, попрошу "Осень, прозрачное утро" - но слышу крик. Политрук Триколенко, гад, прибежал, то ли настучал кто, то ли сам: - Пр-рекратить! Государственный преступник сидит! Осужден военным трибуналом! А вы ему - музыку?!

Разогнал. Уж не слышал я, что ему ребята сказали. Не дал путем попрощаться, гад.

И снова шагаем - на вокзал. Еще строже и еще злее конвой. В Вагоне - битком набито. Стоя едут. Однако, конвой, освободил

 

- 92 -

купе, один сел со мной, второй напротив, третий - в проходе. Я то думал - хоть с попутчиками поговорю!

Сижу со своей наволочкой, нет-нет, да вытащу оттуда пайку - жую от нечего делать. А конвой глотает слюну - никто им не принес на дорогу.

Гудок, застучали колеса - поехали. Что там впереди?

А ехали не долго, вылезли на маленькой станции, пошли полем, наезженной дорогой. Тюрьма Кряж. Первый раз название услышал, когда конвой дорогу спрашивал у встречного. Говорят, - бывшие конюшни какого-то графа. Стены - метр толщины.

Снова формальности, проверка анкетных данных.

-Вот - говорю, - жизнь настала! Без анкеты даже в тюрьму не пускают! Вот...

-А ну, заткнись! - рявкнул дежурный по тюрьме. И помощнику: - Сидоренко, двинь ему разок, чтоб не гавкал!

Но Сидоренко усердно перетряхивал и перещупывал мое барахло, скинутое, вплоть до трусов на пол и возможности двинуть не соблазнился, а может, ему уже осточертело всех двигать. В конце концов, на нем была такая же шинель. Зато он отобрал абсолютно все: бумагу, фотографии, записную книжку с адресами, брючный ремень.

-Фамилия, имя?

-Сосновский Владимир Львович…

-Год рождения?

-Двадцатый!

-Девятьсот двадцатый!

-Ясно - не семьсот двадцатый!

-Поговори у меня! Я тебя живо выучу свободу любить! Веди, Сидоренко.

-Ну, пошел! Шагай.

-Так дайте ж одеться!

 

- 93 -

-Я тебе дам сейчас! Живо! Возится, - на курорт, понимаешь, приехал!.. Веди, Сидоренко.

Не было соответствующего месту мрачного настроения, когда шагал по гулкому бесконечному коридору мимо железных, с мудреными запорами дверей. Еще не покинуло меня возбуждение, вызванное путешествием по свежему воздуху, новизной, - а может и нервное возбуждение.

У одной двери остановились. Надзиратель погремел запором, открыл тяжелую дверь, - в уши ударил многоголосый гул, а в ноздри - ядовитый, страшной густоты, тошнотворный запах человеческих испражнений. Я остановился на пороге - так шибануло в нос. Дверь, подтолкнув в спину, захлопнулась, снова загремели замки. Вперед шагнуть было некуда, пол был плотно завален человеческими телами. Вдоль трех стен камеры, на высоте побольше метра тянулись деревянные нары, на которых хоть и плотно, но все же лежали человек двадцать пять. Под нарами же и на всем полу, даже на пороге, даже привалившись спиной к вонючей параше, всюду жался бледный, серый, худой народ - арестанты. Но разглядывать неприлично и как человек воспитанный, я гаркнул:

-Здорово, братцы!

-Несколько голосов лениво откликнулись вопросами:

-Ты откуда?

-За что?

-По какой попал (в смысле статье уголовного кодекса)?

-Сколько дали?

-Лезь давай сюда. - Эй! - позвали с нар. И минуту назад не знавший, куда поставить ногу, я с удивлением увидел; что на нарах есть как раз столько места, чтобы лечь одному человеку - именно мне. "Все ж таки мне иногда везет! - подумал я. - Там, под парами - настоящий ад! Ног не вытянуть!"

 

- 94 -

Впоследствии узнал, что с этого места выгнан был новичок, после того, как шпана в один присест съела принесенную им с воли снедь, не вернув даже сумки.

Однако, пройти между сидящими, скорчившимися на полу людьми я еще не мог.

-Подвиньтесь, эй, дьяволы!.. - и закончив обращение многоэтажным матом, человек в еще приличном, хотя сильно измятом пиджаке приподнялся на локте и запустил с нар, не целясь, хромовым сапогом. Он знал, что промахнуться невозможно, а кто пострадает, его, видимо, не заботило.

-Ой-ой-ой! - заскулил ушибленный, потирая бок, но тут же по требованию хозяина услужливо передал назад сапог. Он даже не возмутился. Скоты, подумал я: но в чужой монастырь... - Ладно, пока помолчим.

Прижимаясь, чуть не залезая друг на друга, мне дали пройти. И вот я уже на нарах, вытянулся в узком пространстве между соседями на чьих-то грязных, пропитанных запахами камеры тряпках, И сразу почувствовал, как устало тело - хорошо, что удалось вытянуться.

-Пожрать ничего не принес? - спросил тот, что швырнул сапог.

Вот почему меня на нары позвали, частично догадался я. Я для них был "с воли", - а жрать в тюрьме всегда хочется.

-Хлеб только - вот, лопайте.

-Что так вшиво?

-Да на губе загорал больше месяца под следствием...

Я положил, как в детстве, под щеку ладонь и закрыл глаза. Над моей наволочкой склонилось человек пять. Кто-то, повежливей, потрогал за руку:

-А ты что - не хочешь?

-Спать хочу... Оставьте паечку - остальное лопайте.

И я заснул, словно вернулся домой.