II. НАЧАЛА

 

В моем свидетельстве о рождении запись:

Время рождения: 3 декабря 1920 года. Месторождения: Москва, Кремль, б. Офицерский корпус 10.

 

Ну, этого мне помнить не дано. Для этого надо было случиться, чтобы мой отец в 1919 году вновь был послан на Урал, где стал председателем губревкома Екатеринбурга; чтобы мама моя, осужденная колчаковским военно-полевым судом "на пожизненные каторжные работы" и бежавшая из колчаковского плена, - в лесу, с этапа, - добралась до Екатеринбурга, чтобы они встретились - и он привез ее в Москву. Точных дат у меня нет, но на фотографии: "В.И. Ленин на закладке памятника Карлу Марксу 1 мая 1920 года" рядом с Ильичем, вместе с моим папой - и мама, выглядывающая из-за плеча Ленина. Это было за семь месяцев до моего появления на свет в "быв. Офицерском корпусе".

Было, вероятно, прохладно, - на маме панамка повязана черной косынкой. По свидетельству очевидцев, отец часто встречался с Ильичем, бывал у него.

……………………….

"Владимир Ильич, у нас родился сын и мы назвали его вашим именем!" - похвастались счастливые родители.

"Ну, назвать, - это еще не все!" - ответил, по словам мамы, Ильич.

Как я там рос, сосал соску; как варили мне кисель из картофельной кожуры - помнить мне не положено. И того, как в полтора года побывал я в Германии, где после участия в Генуэзской конференции был в командировке отец. Из Германии мы вернулись поздней осенью 1922 года, шел сильный дождь и, говорят, я на каждую большую лужу реагировал кри-

 

ком: - А вот амория! А вот еще амория (то есть - море)! - А на все большие кирпичные дома:

-А вот Берлин! А вот еще Берлин!

Жизнь в Кремле в моей памяти тоже следа не оставила, смутно помню только провалившуюся плиту в полу коридора, которой я боялся. Благодаря семейным воспоминаниям, помню одного из соседей - громадного С.И. Сырцова, который подбрасывал меня к потолку, а я пугался и уговаривал его:

-Дядя Селеза, не обизай меня! Ведь я маленький!^*

………………………….

Рассказывает член партии с 1914 г. К.П. Чудинова: приехав 25 мая 1921 года из Сибири в командировку, решила проведать товарища по подпольной работе - Ольгу Сосновскую, которая жила на территории Кремля, "...и вдруг увидела на скамейке Владимира Ильича и мужа Ольги - Л.С. Сосновского..."

"Известия" от 21.13.1971 г.

очерк Суханова "Комиссар Ксения"

……………………………

 

А также дружбу нашей семьи с семьей Якова Михайловича Свердлова, Клавдией Тимофеевной Новгородцевой, вдовой Я.М., Адиком и Верой.

С Клавдией Тимофеевной отец познакомился в само начале своей революционной работы, в 1903 году, на Урале а с 1905 года - и с Яковом Михайловичем, которого очень любил и уважал.

Не смотря на большую разницу в возрасте, мой старший брат Лева беззаветно дружил с Адиком (Андреем) и когда в 1926 году мама родила еще одного братишку, предложил назвать его Адиком - Андреем. "Андрей" - была подпольно кличка Якова Михайловича, по ней назван был и их сын. О нем я еще упомяну впоследствии.

Теперь пора объяснить появление старшего брата. Еще до революции моя мама, Ольга Даниловна Гержеван-Лати, учащаяся фельдшерско-акушерской школы в Тобольске осуществляла по поручению подпольной организации связь с товарищами, сидевшими в тюрьме, для чего ей приходилось выдавать себя за невесту заключенного юноши, Залмана Лобкова. Свидания разрешались только членам семьи и невестам. Это партийное поручение привело к тому, что молодые люди полюбили друг друга, - а по свидетельству подруг, Ольга была красавица, - и по выходе "жениха" из тюрьмы - поженились. 22 июля 1916 года и родился Лева Лобков. Залман Лобков был талантливым пропагандистом и организатором, пользовался большим уважением и любовью в рабочей среде и после Октябрьской революции - двадцати лет от роду, был избран председателем Омского губкома. Во время Колчаковщины за ним шла охота, ему удалось скрыться, но в Москве он узнал, что подполье провалилось, схватили его друзей, соратников, в том числе - жену Ольгу. Добившись разрешения ЦК, Лобков с чужим паспортом пробира-

 

ется в Сибирь, но на Урале был выдан предателем и зверски зарублен колчаковцами.

А сын его, Лева, был в 1920 году усыновлен моим отцом и до 1937 года носил нашу фамилию - Лев Львович Сосновский.

-Знаешь, мама, - с волнением говорит четырехлетний Лева, - в Москву пробрались белые...

-Что ты, что ты... Откуда ты взял?

-Я их видел... Они ехали очень быстро на автомобиле. На автомобиле у них трехцветный флаг, как у белых в Тобольске.

Лева хорошо запомнил трехцветный флаг и чего можно ожидать от белых. Отец его, большевик, зверски замучен белыми, а дедушка, безобидный обыватель, мелкий торговец, тоже казнен колчаковцами в Тобольске во время краткого торжества трехцветного флага в Западной Сибири. Самого Леву прятали родственники, - колчаковцы искали и его, - чтобы взять, как заложника. И когда мальчик увидел на каком-то дипломатическом автомобиле трехцветный флаг, сердце его забилось тревогой. Он не разобрал только разницу в цветах.

А когда через два года папу в апреле 1922 года провожали на Генуэзскую конференцию, Лева отозвал его в сторону и шепотом сказал ему на ухо:

-Ты непременно возьми в карман револьвер!

-Зачем же?

-Чудак ты, папа! Ведь Италия белая! Они тебя могут убить!

Так рано приобщались дети к политике.

Различия между нами никогда не делалось, и я лишь юношей узнал, что мой отец Леве отчим.

Ввиду того, что квартира в Кремле была в аварийном состоянии, мы переехали в Шереметьевский переулок (теперь улица Грановского), дом № 3, именовавшийся "Пятым домом Советов". Переезда я совершенно не помню, вероятно, в нем

 

не участвовал. Нас, детей, году, вероятно, в 1923, вывезли в Мамонтовку, где были вциковские дачи, - бывшая собственность буржуазии. Поскольку нам еще не надо было ходить в школу, мы жили на даче круглый год. Отец лишь наезжал на дачу, а в воскресенье иногда приезжали гости, бывало шумно и весело. Впрочем, веселье то не было похоже на сегодняшние гулянки. За столом крепче чая напитков не было.

Одной из традиций была игра в городки. Из тех впечатлений: я прихожу с прогулки, на площадке во дворе заканчивается партия и проигравшие должны катать на спине победителей. Шум, хохот, и на самого маленького залазит здоровенный дядя. Мне жалко маленького, я разражаюсь страшным ревом, все бросаются меня успокаивать. А отца из города все нет и я реву еще и потому.

Самым частым гостем в Мамонтовке был Демьян Бедный, дача которого была на той же улице, носившей красивое название: "Ленточка". С сыновьями Демьяна, Светиком и Димкой, отчаянными хулиганами, я часто играл. Лева дружил с дочерью - Сусанной.

Демьян Бедный занимал двухэтажную дачу, где на втором этаже был его рабочий кабинет. Летом в открытое окно видно было, как сидит он за столом в халате и тюбетейке, со вставленной в мундштук папиросой. Помню, мы пришли с папой, Демьян сидит в своем кабинете. У отца в руках появилась откуда-то гармонь, он начал играть. Демьян высовывается из окна и бросает какие-то медяки.

В усадьбе Демьяна было полно кур, индюков, кажется, и гусей. А в детской комнате, где спали мальчики и няня, был во всю стену киот - в доме самого ярого в стране антирелигиозного поэта, автора сатирического "Нового завета без изъяна евангелиста Демьяна".

О гармошке. Слух у отца был прекрасный, он легко подбирал мелодии на разных инструментах, хоть никогда не учил-

 

ся. Отец был одним из организаторов 1-го Всесоюзного конкypca гармонистов и баянистов, на котором был с ним и я. Отец выступал с трибуны, писал о конкурсе в печати.

О Демьяне Бедном. Их с отцом знакомство шло с 1912 года, когда оба начали сотрудничать в "Правде". Уже в № 8 "Правды" под псевдонимом А. Алексеев появилась статья Сосновкого "Хулиганство и рабочие", впоследствии еще ряд статей ("Истинные и мнимые друзья мира", "Некролог о B.Л. Ефремове", "Из впечатлений участника совещания", "Кто заботится о здоровье общества" и др.). Долгое время они очень дружили. Демьян даже ездил с отцом в командировки по Тверской губернии, на дымовский процесс, о котором отец писал и выступал на процессе общественным обвинителем (дело об убийстве селькора Малиновского), и еще куда-то, и с агитпоездами ВЦИКа, в организации которых большое участие принимал Сосновский, как член Президиума ВЦИК и ЦИК СССР, а в 1921 году - и зав. агитпроп ЦК ВКП(б). Но с года 1926 или 1927-го они рассорились, - причины мне, по тогдашнему малолетству, не совсем ясны. Возможно, это связано с событиями партийной жизни, может быть - с вопросами этики.

Одно время отдыхал с нами на даче М.С. Богуславский с семьей, в которой почему-то было две жены. Он запомнился мне с тех ранних лет, может быть потому, что был горбат. Запомнился среди гостей художник - карикатурист Дени. Бывший, как говорили, циркач, он крутил во дворе колесо, фляки, сальто, чем совершенно поражал нас ребят. Из художников бывали Радимов, Кацман, Герасимов, другие - отец принимал участие в их интересах, бывал на выставках и т.д.

Народу бывало много, но запоминались по особым приметам. Так запомнил, что подаривший мне кустарную игрушку - кузнец и медведь, вырезанные из дерева, если двигать дощечки, поочередно бьют молотами по наковальне, - так

 

вот, я запомнил, что подаривший мне эту игрушку был С.М. Буденный. Еще что-то подарил мне, вероятно, здоровяк с бритой, как у папы головой, иначе я не запомнил бы фамилию Котовского, так как больше его никогда не видел.

Мама тоже где-то работала или, как тогда говорили, "служила". Может, в то время, а может, несколько раньше - была она чекисткой - в детской комиссии ЧеКа. Но ничего конкретного об этом факте я не помню.

Мы часто оставались одни, на попечении старушки - няни очень к нам привязанной.

Как я уже сказал, отец бывал с нами редко и в его приезды я старался от него не отходить ни на шаг. Зимой гуляли в лесу, чистили от снега тропинки во дворе, летом собирали ягоды, грибы, которых было очень много, купались в речке Уче.

Был морозный январский день, мы немного отошли от дома, когда я увидел на сосне белку. Я побежал за ней, крича:

-Папа, белка! Смотри, белка!..

Но отец стоял на тропинке, не отвечая. Когда я вернулся к нему с вопросом: - Папа, ты видел белку? - я увидел на глазах у него слезы. Никогда, ни раньше ни потом, не видел я его плачущим.

-Володя - Ленин умер, - сказал папа. Возможно, встретился почтальон, я не помню. Папа взял меня за руку, отвел домой - и тут же уехал. Этот день - самое ранее воспоминание мое, да еще надо удивляться, что оно сохранилось, - мне лишь пошел четвертый год. Через полвека узнал я: папа стоял в почетном карауле от ЦК ВКП(б) у гроба Ленина в колон ном зале.

Вскоре нам пришлось перебраться в московскую квартиру - Леве надо было идти в школу. Он был очень рад: в ту школу, где в старших классах учился его любимый Адик Свердлов.

Я же пока учился прутиком на снегу писать печатные буквы, складывая их в слова. Впрочем, в пять лет я «по печатно-

 

му» хорошо читал, мне стали покупать книжки, мне их не только читали - читал их и сам, и порядочно.

В традициях нашей семьи было совместное чтение вслух. Собирались вечером за столом и отец читал. Обычно - классиков, Пушкина, Некрасова, Гоголя, - читал он очень хорошо, выразительно. Так развивалась у нас на всю жизнь любовь к книге.

Иногда забирались все на большой диван и мены просили:

-Володя, расскажи фантазеру!

Все мои "фантазеры" начинались одинаково: "Пошел я раз на охоту!.." Рос я очень домашним мальчиком, маменькиным сынком, не в пример брату, который всегда норовил удрать от меня. Летом смывался ранним утром в окно, прихватив у папы хороших папирос - и к пастухам. Там научился он верховой езде, поил лошадей, купал, запрягал. Я же хныкал, что он от меня убежал, жаловался.

И вот мы в квартире на улице Грановского. Дом большой и во дворе армия ребят всех возрастов. Среди них часто звучали такие известные фамилии, как Ярославского, Буденного, Кассиора, Ворошилова, Смидовича и т.д. Там же жила семья Фрунзе, но мальчик и девочка гуляли с воспитателем (или воспитательницей - не помню), с нами играть их не пускали.

Однажды за обедом, когда мне было еще года четыре, я неожиданно спросил папу:

-А что, в Японии все еще есть царь?

Как бы извиняясь за какой-то промах, папа ответил:

-Есть еще покамест.

-Что же они так долго?

Ответ получился для меня неубедительным. Вопрос же такой простой. В России тоже был царь, и его прогнали. В

 

Германии тоже прогнали. В Турции прогнали. Без царей жить лучше. В чем же дело?

Вообще странные эти взрослые. Многие верят в бога, хотя мне хорошо известно, что никакого бога нет, и все это выдумали попы, те самые, у которых такие смешные рукава. Проходя мимо церкви, я спросил, кто живет в этом большом доме? Получив ответ, что никто не живет, а только люди ходят слушать рассказы и песни попа про бога ("которого не бывает"), я изумился, что такой хороший большой дом занят таким глупым делом. И никому до этого нет дела.

Помню, лет пяти меня мальчики постарше "стравили" с другим мальчиком и хотя после нескольких тычков ревели мы оба, меня объявили победителем, так как у противника был разбит нос. Крепость носа тоже может играть важную роль в жизни. Эта "победа" зародила во мне некоторую гордость и уверенность в своих возможностях.

Сережка Буденный, приемный сын полководца, завоевывал авторитет тем, что вытаскивал во двор что-нибудь из арсенала Семена Михайловича, у которого оружия была полна квартира, начиная от прихожей - какую-нибудь шашку или кинжал, рапиру, раз даже нацепил шпоры, но они на его башмаках не держались.

А однажды, вооружившись прутьями, мы атаковали самого Семена Михайловича у ворот, где его ждал автомобиль. Тогда он схватил меня и еще одного вояку, посадил на брезентовый верх машины и крикнул шоферу;

-Заводи! Поехали!

Ясно, мы подняли визг на весь переулок.

Но часто ординарец приезжал верхом, ведя в поводу коня Буденного. И мы замирали от восторга, глядя, как Семен Михайлович прямо у крыльца подъезда вскакивал в седло и под музыку цокота копыт по булыжнику выезжал со двора.

 

Очень запомнилось такое событие. Семен Михайлович пригласил моего отца со всей семьей в манеж. Туда, где теперь центральный выставочный зал. Сначала показал конюшни, где мы любовались красавицами и красавцами всех мастей, а потом на арене манежа занимался вольтижировкой, выездкой. Левка заявил, что тоже умеет ездить верхом - и Будённый разрешил ему это доказать, несмотря на некоторый испуг мамы. А меня, в утешение, посадил к себе в седло и немного покатал. Боялся ли я, теперь уже не помню, но скорее всего - да.

Однажды мы шли с папой по Тверской. Папа сказал:

-Вот редакция "Правды", мне надо сюда зайти!

Я уже знал, что в "Правде" печатают папины статьи. Он завел меня в какой-то кабинет, где за большим столом письменным сидела пожилая тетенька.

-Мария Ильинична, можно, я оставлю у вас Володю. Мне нужно найти... - папа назвал какую-то фамилию.

-Конечно... - тетенька вышла из-за стола, посадила меня в кресло, что-то спросила, потом достала коробку шоколадных конфет:

-Угощайся, Володя!

Конфеты были в виде бутылочек, заполненных внутри ликером. Я, конечно, тогда не знал и слова ликер, и конфеты такие пробовал первый раз. Поговорив со мной немного, Мария Ильинична сказала:

-Мне надо поработать, а ты - порисуй! Ты умеешь рисовать?

И положила на угол стола лист бумаги и карандаш. Я начал что-то рисовать, но тут пришел папа и не дал мне закончить. Поблагодарив Марию Ильиничну, он увел меня, лишь в коридоре спросил:

-А ты знаешь кто такая Мария Ильинична? Это сестра Ленина.

 

В те дни я начал ходить в детский сад. Сначала до дворе "Крестьянской газеты" на Воздвиженке (теперь - проспект Калинина), а потом с года 1926, - в дет сад им. Клары Цеткин на улице Воровского, дом 50, где теперь ЦДЛ. В нашей группе была и внучка Клары Цеткин, Котя Миловидова, она же Генриета. Позже я с ней и некоторыми детсадниками вместе учился - с 3 по 6 класс - в школе № 6, на Малой Никитской. Из детсадовских впечатлений: я рисую цветными карандашами портрет Буденного. Мы знали и Клару Цеткин, и всех вождей революции - политика жила вокруг нас, мы жили среди политики. Это было время НЭПА - и партмаксимума, вихри революции и гражданской войны еще кружились - в головах и сердцах.

К семи годам я в садик стал ходить "сам" - один. Выходил из улицы Грановского на Воздвиженку, шел по Арбатской площади, пересекал бульвар, переходя трамвайные пути и дальней долгий путь по Поварской, разглядывая старинные особняки московской аристократии, - во многих теперь помещались посольства.

Шел 1927 год. Я жил своей дошкольной жизнью, со своими мальчишескими открытиями, проблемами, увлечениями. Но то, что проходило вокруг меня, так или иначе откладывалось во мне. Не случайно же я так любил, не смотря на полное отсутствие слуха, петь революционные песни. Родные говорили, что песни у меня все на один мотив, но петь мне нравилось и я во все горло распевал и "Интернационал", и "Марш Буденного", "Мы- кузнецы" и другие. Теперь, через шестьдесят лет, я вообще не слышу, чтобы дети пели - если только их не сгоняют принудительно на "общешкольный хор" накануне районного смотра. Не поют и внуки мои. Да и кто сейчас поет, если трезвый?

Также подспудно откладывались в памяти имена политических деятелей - Троцкого, Бухарина, Каменева, Рыкова,

 

Зиновьева, Радека, Покровского, Смилги, Сокольникова, И.Н. Смирнова, Раковского и многих еще. Иные просто запоминались, как часто повторяемые взрослыми, кое-кого я уже знал в лицо - того же Христиана Георгиевича Раковского с его женой, так смешно выговаривающей простые слова (она говорила с сильным акцентов). Знал Смилгу, Карла Радека - его всегда встречал с восторгом, всегда ждал какого-нибудь сюрприза, шутки. Да и внешне он мне очень нравился, такой ни на кого не похожий - с бакенбардами, соединявшимися под подбородком, - никто из знакомых таких не носил, в сильных очках, брюках гольф и кожаных крагах, шнурующихся до колен. То у него какой-то стек из очень прочного дерева, то - хромированная трубка, из которой при взмахе вылетают плотно скрученные толстые пружины со свинцовым шариком на конце - то ли орудие полицейского, то ли наоборот, - для будущих классовых боев. Такую дубинку подарил он Леве, вероятно, в предчувствии близких классовых схваток. Курил Радек трубки и имел их целую коллекцию (одну подарил папе, но папа курил папиросы). И во внешности, подвижности его было что-то от моих любимых мартышек - у их клеток в зоопарке я мог простоять час.

Вот кто-то принес фотоаппарат, взрослые устраиваются на диване, - тесно, маленький Богуславский мостится на диванном валике, - а Радек, подкараулив, быстро выдергивает валик - Михаил Соломонович летит на пол, и хотя виновник тут же его подхватывает, шутка вызывав? порицание, кроме, конечно, нас, мальчишек.

А еще, пораньше, - когда на диване перед объективом расселся Демьян с моим папой, который в этот период тоже не был худ, хоть и, далеко ему было до Демьяна, - Радек по обезьяньи устроился у них на коленях. Взрослые все чаще собирались, все громче спорили, что-то обсуждали. А однажды, вернувшись со двора, чем-то страшно озабоченный, я прямо

 

двинулся в кабинет отца. Обычно не было заведено так вот туда вламываться - с отцом мы встречались в других комнатах, а кабинет для работы и мешать не разрешалось. Но на этот раз я, видно, был так возмущен какой-то не справедливостью, что рванул напрямик. И даже не обращал внимания на то, что в кабинете полно народу - сходу обратился со своими вопросами к папе. Но папа сделал мне замечание, что я не спросил разрешения войти и ни с кем не поздоровался. Взрослые засмеялись, а я огляделся. Никогда папы не собиралось столько народу в кабинете. Были тут старые знакомые и вовсе новые для меня люди. Все они стояли, так как в кабинете не было стульев, либо были один два. Лишь в папином кресле посредине сидел человек в пенсне с густой гривой седых волос и небольшой седой бородкой. Он притянул меня к себе:

-Ну, давай познакомимся! Как тебя зовут?

-Это - Троцкий, Володя! - подсказал папа. Я знал Троцкого по множеству фотографий и портретов, но там он был черноволос и бородка совсем маленькая, а теперь побольше седая. "Наверно, подросла!" - подумал я.

-А куда у тебя зубы делись? - спрашивает Лев Давидович, усадив меня на колени себе. Это был мой больной вопрос, зубов было - через один. Но видимо, я все же влез не во время - отец снял меня с колен и выставил за дверь. Как узнал я лишь через семьдесят лет, это было важнейшее совещание или конференция левой оппозиции большевиков-ленинцев перед XV-м съездом. Только не знаю, - перед 7-м ноября или чуть позже.

А 7-го ноября Троцкий и его соратники решили выступить перед колоннами демонстрантов с балконов, обратиться к трудящимся Москвы и Ленинграда. Но выступление их сорвали. Позже я читал, - и говорили в школе, что "рабочие забросали троцкистов тухлыми яйцами и рваными калоша-

 

ми". Много лет ломал я голову: откуда на демонстрации в честь 10-летия Великого Октября - столько тухлых яиц и рваных калош? Где их брали?

А потом был XV-й съезд партии, на котором каждого «троцкиста2 на трибуне встречали обструкцией: топали, свисли, орали - и лишали слова. Но это я узнал много лет спуТя из стенограммы съезда. И председательствующий Г.И. Петровский говорил оратору: - Товарищ Раковский (или Муралов, или еще кто-то), ввиду того, что делегаты не хотят вас слушать, я даю слово следующему оратору!

Вот так "демократично". Тех, что топали и кричали (такое им было, видимо, задание) - было, может, не много, - шум создать может и небольшая кучка...

Вот тогда, в декабре 1927 года, папа сказал мне однажды:

-Володя, меня... Нас исключили из партии.

Я представлял себе, что партия - это что-то очень-очень важное. Может, самое главное. Не даром же папа всю жизнь в партии.

-А кто исключил? ,

-Съезд.

- Не очень понятно.

-А кто же был против вас?

-Сталин.

-Сталин? А он - кто?

Вот так: в 27-м можно было еще не слышать этого имени! Даже если знаешь десятки достойных имен!

Но на исключении ОН не остановился.

Троцкий, выселенный из Кремля, разместился временно и пашем доме - "5-м доме Советов".

И вот однажды мама пошла за чем-то в эту квартиру, - и попала в "засаду": гепеушники проводили обыск, пропуская всех, но никого не выпуская, такое правило - до конца "акции". Но дома - маленький Адик, дома ее потеряют, - и мама,

 

улучив момент, вскакивает на подоконник и кричит в форточку:

-Лева! Передай дома, что я арестована у Троцких!^*

Но ее уже тащат, сняли с подоконника.

Лева, среди своих дел и игр услышав голос мамы, сразу, конечно, не все разобрал, - и отправился к Троцким, чтобы уточнить, что надо передать дома? И тоже был задержан. Было ему тогда 11 лет. Он то и рассказал мне впоследствии об этом событии.

Лев Давидович сидел в кожаном кресле. Когда обыск закончился, тот, что им руководил, предложил Троцкому следовать с ними в машину. Может, он и ордер предъявил, не знаю. Троцкий сказал: - Не пойду.

-Мы вынесем!

-Несите!

Несколько гепеушников подняли кресло вместе с Троцким - и понесли. Пока они замешкались, сын Льва Давидовича, Лев Седов выскочил на лестницу, стал звонить во все квартиры и открывавшим двери - кричал:

-Смотрите, как выносят Троцкого!

Троцкий был выслан в город Верный (теперь - Алма-Ата).

Случилось это чуть раньше или чуть позже, - выслали и моего папу, в Барнаул. Насколько я помню - 2 января 1928 года. Мы вскоре стали готовиться - ехать к нему в ссылку.

В это время Адик заболел скарлатиной. Как полагалось, - остальных детей надо было изолировать. Не помню, кто приютил Леву, но меня поместили в ту самую комнату, где был последний московский кабинет Троцкого! Я спал на его диване, ел, что мне приносили, - и рылся в книгах. А так как

 

хозяин в спешке не оставил в кабинете детских книг, я воткнулся в "Историю Земли" Рубакина. Что я мог в ней понять в 7 лет, не знаю, но несколько дней я сидел над ней. Временами, устав, я поднимал голову - и видел на противоположной стене над письменным столом картину: на гребне баррикады в кожаной тужурке стоит Троцкий, выбросив вперед руку с указующим перстом. Видимо, показывает куда стрелять, думал я. И вздыхал: скоро будет мировая революция, а я еще маленький, не смогу в ней участвовать!

В то время еще не очень боялись связей с опальными семьями. Нас еще многие посещали. Самыми близкими были журналисты А. Зорич (псевдоним Василия Тимофеевича Локтя) и его жена Фанни Марковна Маковская, люди исключительной честности и порядочности. Их поглотил 1937 год...

В тот период произошло и еще одно событие, получившее тогда огласку. Еще когда папа был дома, сидел у него однажды популярный молодой журналист Михаил Кольцов. По словам старого друга нашей семьи Софьи Михайловны Антоновой, Кольцов сказал отцу, что если с ним (папой) что-нибудь случится, Кольцов обещает помогать его семье. Папа отверг это предложение, сказав, что надеется в любом случае о своей семье позаботиться самому. Он еще не мог предвидеть, - в 1928 году, - КАКИЕ "любые случаи" уготовит им всем - да и всей стране! - Сталин.

А когда через несколько дней папу выслали, Кольцов сразу забыл наш адрес. Но кому-то и кому-то болтанул, якобы перед ссылкой Сосновский просил Кольцова помогать его семье. Слухи эти дошли до мамы. И вот, встретив Кольцова на каком-то вечере или концерте в Доме ученых, - мама влепила ему пощечину. Правда, сей рыцарь успел дать ей сдачи. Но сам факт стал очень известным в Москве - некоторые помнят его до сих пор.

 

Когда у Левы кончился учебный год, - а может, и по каким другим причинам мы задержались, - двинулись мы в Сибирь. Дня за три доехали до Новосибирска, где останавливались на день у Богуславского, туда высланного (кажется, и наш кремлевский сосед, С.И. Сырцов, был в это время в Новосибирске). Отец приехал за нами - и до Барнаула мы доплыли по Оби на пароходе.

В Барнауле отец уже снял квартиру на Никитинской -110, на втором этаже. Дом был деревянный, двухэтажный - выше в городе тогда и не было. И когда на улице Гоголя начали строительство четырехэтажного дома, - люди ходили смотреть на "небоскреб".

В Барнауле только-только появились автомобили. Вместо автобуса на вокзал возил обыкновенный грузовик со скамейками в кузове: называли "автобус". А когда по городу проехали первые трактора "Фордзон-путиловец", за ними бежали не только мальчишки и собаки.

Ссыльными в Барнауле были не только мы. Прибыл сюда зам. Наркомфина О.А. Мальский, ленинградский профессор Томах, молодой Амо Саакян, венгр Сиарто, молодой рабочий Зацепин, кто-то еще... А значительно позже появился и Христиан Георгиевич Раковский с женой, Александрой Георгиевной. Все они где-нибудь работали. Отец - в барнаульском исполкоме, в каком-то отделе. Даже печатался в газете "Красный» Алтай". Так фельетоном "Барнаульская гидра" в июле 1928 года (подписана: А. Сеев) он восстановил оклеветанного и выгнанного с работы талантливого учителя - подвижника Андриана Митрофановича Топорова. Топоров узнал, что в Барнауле Сосновский - и приехал к нему со своей бедой, не подозревая, что Сосновский-то - ссыльный. После появления фельетона в село Верх-Жилинское, где работал Топоров, из Москвы приехал журналист А. Аграновский (старший) и 7.11.1928 г. появилась статья о Топорове в

 

"Известиях", факты проверило высокое начальство из Новосибирска - учителя восстановили. Впоследствии отец заступался за Топорова еще - в середине тридцатых, что бедному Андриану Митрофановичу и припомнили - в 38-м...

В стране совершались события, головокружения и другие - а я в Барнауле пошел в первый класс. Учиться мне было скучно: учили писать палочки да закорючки - элементы букв, а я уже и письмо писал, и кучу всяких книжек прочел. А вскоре на меня навалилась какая-то хворь. То ли от перемены климата, то ли нарушен был обмен веществ, но с меня не сходили чирьи, болячки, что-то вроде экземы, - словом, в первом классе мне учиться почти не пришлось. Кое-как занимался дома.

Незаметно кончился 28-й год, наступил 29-й. И вот в апреле, перед самым первомаем, - снова обыски, снова аресты - всех ссыльных. И не только в Барнауле - повсеместно. Через несколько дней отца увезли. Потом пришло от него письмо - из Челябинской тюрьмы, где он уже дважды сидел - при царизме. Теперь содержался он - в одиночке. Большинство арестованных, с известными фамилиями - вскоре заявили о своей лояльности - их повыпускали. Отец наш, а также Х.Г. Раковский - просидели до 1934 года (впрочем Раковский - в ссылке). Месяца через 4-5 двинулись и мы из Сибири - в Москву. По дороге заехали в Челябинск, где мама выхлопотала нам свидание с папой, - и в тот же день поехали дальше. Печальное то было свидание. Лишь маленький Адик, ничего не понимая, играл с каким-то перышком...

Прибыли в столицу. Леве уже 13 лет, мне - девятый, Адику - четвертый. Вот такая компания. А в Москве-то жилье - кто нами приготовил? Несколько дней жили "по людям". Нас с Левой поместили в квартире журналиста Виктора Кина, как я позже узнал - интереснейшей личности. Но мы его так и не увидели, он был в отъезде. Жена его, Цецилия Кин, оче-

 

видно, не очень была нам рада, а может быть побаивалась за такое гостеприимство ответить. Живя в одной квартире, мы с ней почти не встречались. Мы жили в кабинете хозяина, да гуляли во дворе.

Но что это был за кабинет!

Он весь был набит, увешан, заставлен моделями кораблей - фрегаты, шхуны, корветы, яхты, - чего только там не было! И оружие: шпаги, кинжалы, пистолеты, мушкеты, рапиры, пищали, - разных эпох, разных стран! Чего только там не было! Конечно, мы обещали, что ничего не будем трогать...

Мама, тщетно помыкавшись по Москве, ухватилась за единственную возможность: на станции Отдых, по Рязанской дороге, в дачном кооперативе старых большевиков "Красный бор" был наш пай на полдачи. Кажется, он даже не целиком был выплачен. И мы переехали "на дачу", когда все дачники благополучно вернулись в город. Мы часто мерзли, сидели дома в пальто. Лева брал ножевку - и шел пилить какую-нибудь сухую сосенку, рискуя быть пойманным лесником. Таскать дрова помогал ему и я. Мама вела хозяйство, как-то добывала денег, что-то продавала, вероятно, позже куда-то устроилась в Москве на работу. Лева ходил в школу в Красково, записали и меня, во второй класс, но с наступлением зимы, когда утром совсем темно, пускать меня не стали - и лесом надо было идти долго, и через железнодорожные пути переходить - так что и во втором классе я тоже не учился. Мама давала мне задания - по письму, по арифметике. Но больше я - читал! Было на даче и наших книг много, а еще, мне давал книги председатель дачного кооператива, старый большевик - сибиряк А. Попов. У него была хорошая библиотека. В ней я познакомился с "Животным миром" Брема. Этой книгой я бредил, многие ее главы перечитывал помногу раз, некоторые страницы знал на память. Был у Попова и второй подобный труд - доктора Гааге, но Брэм был инте-

 

ресней. Он на долгие годы привил мне любовь к животным, к природе.

Были у нас и свои питомцы. Так Лева подобрал выпавшего из гнезда сороченка, - и не только выкормил его, но и сделал совсем ручным, Сорока летала вокруг дома и всегда возвращалась, летела на Левин голос, садилась ему на плечо, на голову, во время завтрака - норовила сесть на стол.

Дачный поселок "Красный бор" был новым, лес почти не вырублен, плотно окружал дом. Так, среди снегов и сосен перезимовали долгую и трудную зиму. Особо тоскливы были дни, когда ждали маму из города, а Лева еще в школе и мы одни с Адиком, и так рано темнеет.

Но перезимовали, и вот весна, дачи наполняются шумом, жильцами, появляются приятели. По соседству оказалась дача писателя Феоктиста Березовского. Там всегда было много народа, родственников и друзей, и постоянно играли в волейбол, была и площадка средь сосен, и сетка. Мне нравилось следить за игрой и при случае - сбегать за отлетевшим мячом, чтобы и самому разок ударить по нему. Впоследствии волейбол так и стал любимой моей игрой.

За лето я перезнакомился со многими ребятами из соседних дач, - но вот и лето пролетело и снова все отъезжают - и мы остаемся одни.

Летом большую поддержку оказывал лес: то на обед грибной суп, или жаренные маслята, то - черничный, любимый нами кисель, - стоит лишь часок походить по лесу. Но снова унылая осенняя пора, заколоченные дачи, опустевшие клумбы, облетающие деревья, мокрые от дождей дорожки...

А потом нам повезло, да и мамины неослабевающие хлопоты должны же были когда-то вознаградиться: все тот же Сергей Иванович Сырцов, в это время председатель Совнаркома РСФСР, - каким-то образом устраивает нам квартиру на Новинском бульваре!

 

Это были две маленькие комнаты и кухонька в кирпичном флигеле, одном из домиков, принадлежавших ранее Федору Ивановичу Шаляпину. В одном из них в то время еще жила жена Шаляпина, - вероятно, первая, - так говорили ребята во дворе. Сам Федор Иванович был уже за границей. Мне всегда было непонятно, зачем великому артисту - столько домов? В глубине двора домики были снесены - там высются шестиэтажный "дом-пароход" - 2-й дом Совнаркома, построенный архитектором Корбюзье. Окна в нем идут сплошные, во весь этаж, также и балконы - как пароходная палуба на крыше - двор, выложенный бетонной плиткой - верхняя палуба. Большая часть дома стоит на железобетонных столбах (сваях), под домом можно и бегать, и кататься на велосипеде. Но при этом в громадном дворе что-то еще должны были строить - рыли какие-то котлованы. Весной они наполнялись водой - как магнит, притягивая нас: то пускать корабли, то - сооружать плот, то - играть в морской бой. Нет-нет, да кто-нибудь и выкупается в ледяной воде.

Квартира была очень сырая и темная, окна выходили на глухую стену соседнего здания, отстоявшего в метре или двух от нашей стены.

Но - это была все же Москва!

Мы пошли учиться, а Адик - в детский сад, мама устроилась на работу. К моей великой радости - в правление московского зоопарка! Теперь я мог в свободное время приходить к ней, получить разовый пропуск - хоть целый день бродить по зоопарку.

-Надо сказать, нам здорово повезло: Сырцова, ярого врага! Сталина, вскоре снова сняли с работы. Впоследствии он был расстрелян (1937 г.). Но он успел нам помочь!

Жили мы, конечно, скудно. Мама постоянно чинила, штопала на нас, ведь все на нас "огнем горело". Первые длинные брюки мне пошили из папиных - уже в пятом классе. Одно

 

время не было ботинок - я ходил в калошах, потом мне в школе, как остро нуждавшемуся, выдали ордер на приобретение ботинок. Это были годы карточной системы, годы страшного голода в некоторых областях страны. Мы жили, привыкая ко всему - так жили все. Почти все.

А в школу мы попали как раз в ту, где Лева начинал учиться в первых классах. Только тогда она называлась Кремлевской, - а теперь школа № 6, и Адик Свердлов в ней уже не учился. У Левы появились новые друзья. Я же пошел в 3-й класс, с опозданием месяца на два - мы переехали поздней осенью.

В классе оказалось много ребят, с которыми я был в детском саду на улице Воровского. Но они меня то ли забыли, то ли делали вид. Когда меня спрашивали, откуда я приехал, я отвечал - из Сибири. Это было интересно, кроме меня в Сибири никто не был.

Учился неважно - чем дальше, тем хуже. Во-первых, к третьему классу у ребят был уже кое-какой опыт, навык учиться, система. И многие азы, которые им за два года втолковали, что-то дали, я этого был лишен. Учительница, вероятно, этого не знала. Кроме того, чувствуя, что я довольно таки маменькин сынок, - я старался во всю создать себе репутацию отчаянного парня.

Я подрастал - и все больше задумывался о судьбе нашей семьи. Как могло случиться, что профессиональный революционер, соратник Ленина, столько раз арестовывавшийся при царе, и сидит в тюрьме при советской власти? В самом справедливом государстве!? Что он сделал? Просто за то, что имел свое мнение? Так разве иметь свое мнение это преступление? Вопросы эти сидели во мне, как занозы, требовали ответов, а я их не находил. С товарищами на эту тему завести разговор я не мог.

 

Приняли меня в пионеры, я с гордостью одел красный галстук и что-то делал в отряде, выпускал стенгазету, участвовал в пионерских сборах, - то "Свободу Гарри Айзману!", то по другим поводам. И каждое лето выезжал в пионерлагерь, словом, был вроде бы как все. Но у всех дома были отцы, каждый мог объяснить, - кто его отец. А я не мог рассказать, за что сидит в тюрьме мой папа, которым я в душе всегда гордился.

Из челябинской тюрьмы, - добавив срок!, - его перевели в томский политизолятор. Там он тоже сидел в одиночке. Ему разрешали переписку и даже обеспечивали нужными книгами - по его заявкам приносили из библиотеки университета. Как и все революционеры, время в тюрьмах он использовал для самообразования. Владея немецким и французским, теперь учил английский. Мы писали папе письма, с нетерпением ждали ответа, обо всем с ним советовались - все очень любили друг друга. Этому способствовала и самоотверженность мамы. Даже в самые черные дни нашей жизни она окружала нас любовью и лаской. Что, впрочем, не исключало ремня - мы же были мальчишками!

После пятого класса, как неподдающегося, меня из класса "Б" перевели в 6-й "В" - крайняя мера.

Лева в старших классах был самым большим авторитетом признанным лидером, - и за разносторонние знания, и как лучший физкультурник, гимнаст, легкоатлет, - и вероятно, по темпераменту, силе характера. Кончив семь классов - тогда была семилетка, - он поступил на завод слесарем, потом в техникум.

Однажды нашу школу посетил нарком просвещения А. Бубнов. Когда мы выбежали на большую перемену на двор, он там стоял, с директором школы, окруженный ребятами, я тоже притискался поближе. И вдруг нарком спрашивает директора:

 

- А что, Сосновский у вас еще учится?

Директор работал первый год, Леву не знал.

- Да, - говорит, - есть такой...

-А что, - продолжает Бубнов, - он все еще Маркса цитирует?

-Да нет, - был ответ, - он больше хулиганством занимается..

Недослушав, я потихоньку выбрался из толпы - и в сторону.

Мое увлечение животным миром благодаря работе мамы и зоопарке, разгорелось еще больше. От толстых томов Брэма - к вольерам и клеткам со зверями, птицами, рептилиями! Я проводил там многие часы и дни, свободные от уроков, особенно в каникулы. Здесь познакомился я мальчишкой с замечательным человеком и ученым, профессором П.А. Мангейфелем, заведующим научным сектором зоопарка. Помимо большой научно работы, - он руководил еще и кружком юных биологов зоопарка (КЮБЗ), старших ребят, увлеченных наблюдениями и опытами. В их числе был и Лева. Некоторые с занятий в КЮБЗе определили свой жизненный путь.

Когда я встречал в зоопарке Мантейфеля, я буквально приклеивался к нему, - ходил за ним следом, слушая его рассказы, указания, советы сотрудникам или кружковцам. Однажды, значительно позднее, мне посчастливилось сопровождать его в поездке на станцию Киево, Савеловской ж. д. - там, буквально в двух шагах от Москвы, на заболоченном озере был птичий базар, место гнездования десятков тысяч водоплавающих птиц, - только чаек, по подсчетам научных сотрудников, там гнездилось около пятнадцати тысяч! А Мантейфель все время рассказывал - он мог даже о самом ничтожном жучке или бабочке рассказать целую повесть, поэму. Его знания природы потрясали меня.

Через несколько лет и он, и его заместитель по научному сектору профессор Калмансон, были репрессированы, как "враги народа".

 

Сколько интересного узнавал я, сопровождая его по территории зоопарка! Отчего до этого времени не размножались в неволе соболя, зачем нужны рога пятнистого оленя, - многие из этих знаний раскрывал потом на уроках биологии, зарабатывая редкие хорошие отметки.

Одним из многочисленных сравнительно кратковременных моих увлечений была филателия, которой вдруг увлеклись чуть не все мои приятели. И среди других марок у меня было несколько турецких, со штемпелем Стамбула: в 1929 году в Турцию был выслан Л.Д. Троцкий. Дочь его, Зинаида Львовна, оставалась в Москве - и получая от отца письма, марки несколько раз отдавала мне. А потом, в 1931 или 32-м году ей разрешили поехать на лечение за границу, т.к. у Зины был туберкулез, который в России тогда не лечили, С собой разрешили взять лишь одного ребенка из двух. Она взяла четырехлетнего Севу, семилетняя Сашенька осталась у родственников в Москве. Кто мог тогда предсказать, что она осталась сиротой?

Однажды, вернувшись из школы, я застал дома Сашу и Севу. Мама сказала мне, что Зине разрешили поездку за границу, она хлопочет со сборами - и привела детей к нам. Я взял санки и повел их кататься на бульвар - мы жили на Новинском бульваре. По Новинскому тогда ходили трамваи, переходить было опасно. На другой день детей увели и я о них очень долго не слышал. Когда Зинаида Львовна уже собиралась домой, в Россию, она узнала из газеты, что и Троцкого, и всю их семью Сталин объявил вне закона, лишил советского гражданства. Зина покончила с собой, - отравилась газом.

Сева воспитывался дедом, вплоть до его убийства 21 августа 1940 года, - да так и остался на вею жизнь в Мексике. Впоследствии стал негоциантом. А Сашеньке, сироте, досталось на долю все, что "полагалось" детям "врагов народа".

 

Сиротство, тюрьмы, ссылки. О братишке она ничего не знала 59 лет.

В 1988 году я почти случайно напал на ее "след" и удалось узнать ее адрес. Она жила уже в Москве, по фамилии мужа - Бахвалова Александра Захаровна. Я написал ей, получил ответ. Сашенька была уже очень тяжело больна, писала с трудом...

"1 ноября 1988 г.

Дорогой Володя!

Очень мне было приятно твое письмо!!! С пеленочного возраста я помню и люблю: "Поздравляю Сашеньку с днем рождения", на книге "Рольф в лесах", на всю страницу большого формата - от Адика Сосновского... Это запомнилось на всю жизнь. А было мне..."

И еще:

"Я очень рада, что ты нашелся!!! Но сейчас я нашла своего маленького братишку, от которого была оторвана 59 лет".

Они поговорили по телефону на разных языках - Сева совсем не помнит русского. Потом он прилетел, они держали друг друга за руки, но говорить приходилось все время... через переводчика.

На второе письмо Сашенька уже не смогла ответить - была очень больна, слаба.

27 декабря 1989 года я приехал в Москву на Учредительную Конференцию Общества "Мемориал", которая проходила 28 и 29 января. В тот день узнал я, что накануне скончался один из зачинателей "Мемориала" Игорь Пятницкий, мой товарищ, с которым я учился в 3-5-м классах, а еще раньше ходил в детский сад, - и вновь встретились в 1988 году. После конференции мы его хоронили. Вечером я позвонил Сашеньке - дочь Оля сказала, что она уже спит. На второй день мне надо было уезжать... 9 марта Сашеньки не стало. Об этом мне сообщила дочь ее, Оля Бахвалова. Через два года, вновь

 

побывав в столице, я познакомился с Олей у вдовы Игоря Пятницкого, Зори Николаевны, она организовала нам встречу, мы много вспоминали...

В феврале 1934 года, когда заканчивался уже пятый год папиного заключения, мама получила разрешение на свидание и оставив за старшего Леву, поехала к папе в Томск.

А через несколько дней в школе подходит ко мне перед уроком Левка Мильграм из нашего класса и говорит:

-Сосна, твой отец скоро вернется!

Я оторопело спросил, - у меня в горле сразу пересохло: откуда он это взял?

-А сегодня в "Известиях" была его телеграмма в ЦЕКА!

Левка, конечно, от отца слышал. Я с невероятным трудом дождался конца уроков и страшно волнуясь помчался домой. Лева уже знал - на столе лежала газета и я прочел:

 

ТЕЛЕГРАММА СОСНОВСКОГО В ЦК ВКПб)

"Москва, ЦК ВКПб)

Настоящим заверяю о полном и безоговорочном разрыве с контрреволюционным троцкизмом и готовности активно проводить политику партии. Надеюсь преданной работой под руководством и контролем партии доказать на деле искренность этого заявления.

Лев Сосновский"^*

 

И вот мы получаем телеграмму. И вот едем на вокзал встречать долгожданного, горячо любимого отца! После пятилетней разлуки! Радости, счастью - не было границ. Мы верили, что наша жизнь во всем обновится. Пока же мирились со своей убогой, нищенской обстановкой.

 

Кстати, одна из первых новостей, которую я почему-то объявил папе еще на вокзале, - что отменили карточки. Хлеб и другие продукты продают не по талонам, а свободно.

Лично мою жизнь омрачало то, что не могу порадовать папу школьными успехами, - ни оценками, ни поведением. Папа даже не представлял себе, насколько я запустил свои школьные дела. Но я решил взять себя в руки и "начать все сначала", восстановить свою честь! Но как назло, в это время болел и долго провалялся, почему и вовсе отстал от программы. Тогда я решил обречь себя на позор второгодничества, чтобы добросовестно закрепить материал шестого класса и дальше - учиться как следует. Это было мое собственное решение, - и родители, выслушав мои доводы, - к моему удивлению, согласились.

Через несколько дней по возвращении отца, когда мы сидели за обеденным столом с гостями - по случаю приезда отца, пришла чета Зоричей, впрочем, никогда не забывавших нас и в годы его заключения, - в дверь постучали. Вошел человек в полувоенной форме и спросил:

-Кто здесь товарищ Сосновский?

Отец поднялся.

-Где мы можем с вами поговорить? Я из отдела печати ЦК.

-Ну... Только на кухне!

В убогой, темной и тесной кухоньке, среди примусов и керосинок пришедший пояснил отцу, что имеет поручение - просить отца согласие на публикацию в центральной печати его заявления в ЦК ВКП(б).

Отец согласие дал, - о чем и сообщил, вернувшись за стол. Через несколько дней заявление это было опубликовано в "Правде", в марте 1934 года. Подвергалось ли оно какой-нибудь редакции, ставили ли какие-нибудь условия? Об этом я

 

задумался лишь лет через сорок, перечитывая его в старых подшивках.

Сначала отец начал работать в газете "Социалистическое земледелие", - переименованной из "Бедноты", первым главным редактором которой с ее основания в 1918 году был Сосновский. Газета была органом Наркомзема - и нам через несколько месяцев дали квартиру в доме 67/69 по Новослободской, принадлежавшем Наркомзему. Это была четырех комнатная квартира со светлой детской - для нас с Адиком, и светлой столовой, она же спальня родителей. Отдельную комнату получил и Лева, правда, довольно темную, на север, - и был кабинет отца, откуда стук письменной машинки раздавался гораздо раньше, чем мы просыпались, - работал отец страшно много. Причем статьи свои не перепечатывал, а сразу "писал" на машинке. Может, это и имел ввиду В. Маяковский, писавший:

"Что перо?

Гусиные обноски,

Только зря

Бумагу рвут.

Сто статей

напишет

про меня Сосновский,

Каждый день

меняя Ундервуд".

Вскоре последовало и восстановление в партии. Отца особенно обрадовало, что его восстановили с его партийным стажем - с 1904 года. Правда, он считал - с 1903-го. В этот же период отца принял Сталин. Единственное, что я помню об этом - вернувшись, отец уронил фразу:

 

"КАК ОН ВЫРОС!" Мне помнилось, что в 1927-29 годах оппозиционеры среди которых было много выдающихся людей революции, соратников Ленина, - весьма невысоко оценивали способности и возможности Сталина. Они были теоретики, -а он оказался "великим практиком" и беспощадно с ними разделался.

А вскоре папа перешел работать в "Известия", где главным редактором был Николай Иванович Бухарин, который поручил ему заведование отделом читательских писем. Громадное количество этих писем, ежедневно приходящих в редакцию, а дальше и на имя отца, помогало лучше знакомится с жизнью страны, ее нуждами. На страницах "Известий" частые статьи, фельетоны, очерки его, большинство из них были для читателей событием, - о них говорили, их обсуждали. Мне говорили многие, что беря в руки "Известия", прежде смотрели, есть ли там Сосновский. Точно также в двадцатые годы - в "Правде", которую тогда редактировал Бухарин.

Иногда я бывал с отцом в редакции, а однажды и в кабинете главного редактора. Бухарин был очень прост в обращении, весел и остроумен, в комбинате "Известий" его любили все рабочие и сотрудники.

В связи с переездом на новую квартиру я перевелся и в новую школу, стоящую почти напротив дома. Это была громадная, сверх переполненная школа с совершенным отсутствием дисциплины. В классах сидели по трое за партой, только шестых классов было - девять! Причем последние Шестые -

6 "И", 6 "К" - были составлены целиком из второгодников! Правда, я попал не в такой класс. В этой вольнице я почувствовал себя как рыба в воде, и хотя был в классе вторым учеником, это не стоило мне никаких усилий, - так низок был Общий уровень. Но и тут не обошлось без вызовов родители к директору. Тогда они перевели меня в находящуюся тоже