1. ОДЕССА. СЕМЬЯ ОТЦА

Отец родился в Одессе в 1884 г. Его предки по отцовской линии были выходцами из Херсонской губернии. Обосновавшись в Одессе, они занимались торговлей лесом. Дед отца был купцом первой гильдии, имел торговый дом. Отец рассказывал, что в 1905 г., когда он шел во главе рабочей демонстрации, то вышел прямо к этому дому, и ему пришлось признать свое родственное отношение к главе дома. Никаких других рассказов об этом деде я не слышала ни от отца, ни от его сестры — тети Ани. Вообще, я не избежала общего настроя детей своего времени и мало интересовалась своими предками, ограничивая свои познания дедами и бабушками — людьми, с которыми я хоть как-то общалась в детстве и позднее. Своего деда, Богданова Осипа Борисовича, я не видела никогда: он умер в начале 1917 г. По рассказам мамы, он был очень мягким и добрым человеком. Да и по сохранившимся фотографиям можно судить об этих качествах. Он не был преуспевающим дельцом, поначалу имел свое небольшое дело — лесодровяной склад, но потом служил в чужих фирмах. Судя по сохранившейся деловой записке деда, написанной в день смерти и, вероятно, потому не дошедшей до адресата, он занимался также посредничеством при купле-продаже домов. По-видимому, семья жила скромно, но все-таки могла всем детям — их было четверо, три сына и дочь — дать хорошее среднее образование, а старшему сыну обеспечить учебу в Берлине, летом снимать дачу на Фонтанах и т. д. Однако, примерно к 1910—1912 гг. дела пошли хуже, и уже в 1913 г. тетке стоило невероятных усилий закрепиться в Киеве для получения высшего медицинского образования — родители ей помогать не могли. С началом войны положение ухудшилось. Два сына — старший и младший — ушли на фронт. Семья стала нуждаться. Вопрос о помощи ей встал во весь рост после смерти деда. Тут уж и мой отец, в общем стоящий несколько в стороне от семейных дел, стал систематически посылать деньги матери и сестре, а в 1922 г., выйдя на свободу из Владимирской тюрьмы и получив возможность жить в Москве, забрал их к себе. Они приехали из голодной Одессы полунищими. Бабушка еще долго не могла привыкнуть к относительному нашему благополучию и выходила к общему столу со своим графинчиком с сахарином, категорически отказываясь от стоящего на столе сахара.

Бабушка моя, Софья Эмануиловна, была женщиной с властным характером, сохранившимся даже после обрушившихся на нее несчастий. Я во всяком случае запомнила ее в состоянии перманентной борьбы с кем-либо — с соседями, родственниками мамы, ее друзьями. По большей части это были заглазные осуждения, но иногда они выплывали наружу, в основном в длиннющий коридор московской квартиры. Один раз в год, в праздник Пурим, бабушка, приодевшись, накинув черную кружевную шаль на голову, перед походом в синагогу наносила визиты всем соседям и просила у них прощения, но делала это с таким независимым видом, что создавалось впечатление, что прощения просят они! Мама рассказывала, что когда отец привел ее в свой дом для знакомства с родителями — было это в Одессе в 1909 г. — бабушка выплыла из соседней комнаты, натягивая на руки перчатки, и, не обратив ни малейшего внимания ни на сына, ни на его невесту, ни на предупреждающий возглас мужа, прошествовала мимо со словами, обращенными к дочери: "Аня, где мой зонтик?" — и удалилась: брак отца она считала мезальянсом. Впоследствии, убедившись в неотвратимости и прочности этого брака и будучи женщиной неглупой, она смирилась, мою маму никогда не задевала и не осуждала, по крайней мере в моем присутствии.

В свои лучшие годы, когда дети были еще дома, она, несомненно, верховодила в семье. В молодости, по-видимому, слыла красавицей и гордую осанку сохранила до глубокой старости (она умерла в 1941 г. в эвакуации в Казани в возрасте восьмидесяти лет). Воспитанием детей занималась она. Папа вспоминал, как бабушка выговаривала за все проступки мальчикам, иногда не ограничиваясь только словами, один раз в неделю, во время купания в ванной. Она очень серьезно относилась к их успехам в учебе, хотя сама едва могла расписаться. Это она создала в семье дух взаимной помощи и обязательств, лишь мой отец воспринял это в меньшей степени. Когда тетя Аня бедствовала в Киеве, старший брат поддерживал ее частыми письмами, не говоря о посильной материальной помощи, а когда он попал в плен, Аня в течение двух лет, четырежды в месяц, отправляла ему посылки. Когда никого не стало, Аня всю свою родственную энергию перенесла на моего отца и сделала очень много для облегчения его участи в Гулаге.

Бабушка была требовательна и сумела создать свой культ в семье. Однако, судя по письмам братьев отца с фронта, из плена, из голодной Москвы 1919 г., они искренне и трогательно заботились о "мамочке" и даже сознавали свою невольную вину за причиняемые ей страдания. Достаточно сказать, что младший сын, двадцатидвухлетним юношей

ушедший в первые же дни войны 1914 г. на фронт, писал домой каждые два-три дня, а то и ежедневно, даже находясь "на позициях"!

Безусловно, бабушка наградила своих детей волевым характером, который, возможно, в какой-то мере уготовил им трагические судьбы. Первый гром грянул для нее в 1917 г., когда внезапно от сердечной болезни скончался муж, отец и кормилец. 1919 г. унес сразу двух сыновей. Единственный оставшийся в живых сын — не самый любимый и не самый любящий — скитался по тюрьмам и ссылкам. Только дочь оставалась неотступно при ней, практически до самой ее смерти. Своей семьи тетка не создала. Она заведовала одним из отделений детской больницы им. Русакова и очень была предана своим маленьким пациентам. Всю свою жизнь после переезда из Одессы, за исключением двух лет эвакуации, когда жила там же, где мы, в Томске, она прожила в одной из комнат бывшей папиной квартиры на 1-й Мещанской, и эта комната всегда служила нам пристанищем во время наших наездов в Москву. В этой комнате провел отец последние месяцы своей жизни.

Дядьев своих я совершенно не помню, потому что могла общаться с ними лишь до двух с половиной лет. Я знаю их только по фотографиям, письмам и документам (об образовании, о воинской службе), которые сохранились у тети Ани.

Смотрю на фотографии дяди Миши — в военном мундире, в костюме и галстуке бабочкой, в длиннополом пальто и шляпе — высокий лоб, пенсне, усы, правильные черты лица и неизменно строгое его выражение. В книжном шкафу у тети Ани лежали его книги в хороших переплетах — по медицине и немецкой философии, на русском и немецком языках. Медицинское образование он получил в Берлине. С 1901 г. — вольноопределяющийся царской армии, в 1915-м мобилизован в действующую армию и, по-видимому, согласно своей просьбе зачислен в ту же часть, где находился его младший брат. Исполнял обязанности фельдшера. Через несколько месяцев попал в плен к австрийцам и в одном и том же лагере для военнопленных (Брюксе) пробыл до начала 1918 г. На фотографии, присланной из этого лагеря, дядя выглядит вполне нормальным, в меру упитанным и чисто выбритым человеком в форменной фуражке и военном кителе, только без ремня. Военнопленные свободно разгуливали по городу. Работать их не заставляли. В 1918-м Дядя благополучно вернулся сначала в Москву, потом в Одессу, но вскоре ринулся обратно в столицу. Она ему полюбилась, несмотря на полуголодное в ней существование и кошмарную дороговизну. Он категорически отвергает предложение работы в относительно сытом провинциальном городе и шагает навстречу своей смерти: он умер в ноябре

1919-го от сыпного тифа. За пару месяцев до гибели женился, детей не было.

А за три месяца до его смерти трагически оборвалась жизнь младшего брата. Он прошел всю войну в составе стрелковой бригады, действовавшей на юге, в основном в Галиции, тоже вольноопределяющимся. Вернулся, демобилизовавшись, в Одессу и в 1918-м пошел воевать с белыми в составе образованной на юге интернациональной бригады, был командиром полка. При взятии Деникиным Черкасс был захвачен в плен и расстрелян контрразведкой. Сохранилось письмо женщины, у которой он квартировал в Черкассах и которая пыталась вырвать его из контрразведки, но безуспешно. Он, оказывается, покидал город одним из последних и проскакал вместе со своим ординарцем не на вокзал, куда ушли все части, а в центр города, желая проверить, все ли успели уйти, где и был схвачен уже вошедшими в город белыми. На фотографиях он в военном мундире, на одной — с петлицами красного командира. У Бориса (он тоже Борис, но по-еврейски его имя и имя отца звучат различно, а так как в семье по-еврейски никто не говорил и не писал, то один из братьев назывался Борисом, а другой — мой отец — Борей) красивое лицо с горящими, немного тревожными глазами. Была у него невеста — есть фотография, где он снят с нею. Но жениться не успел. И было ему всего двадцать семь лет от роду. Бабушка и тетя Аня, для того чтобы добиться каких-нибудь скромных благ, изредка вытаскивали документы о том, что сын одной и брат другой был действительно красным командиром, замученным белыми. Бабушка прибегала к этому аргументу в особо острые моменты своих баталий с соседями, населявшими большую коммунальную квартиру на 1-й Мещанской, по-видимому, в ответ на их заявления о том, что ее другой сын является врагом народа, а комната, в которой она живет — самая лучшая в квартире, так как имеет прихожую с вытяжным шкафом (это преимущество бабушкиной комнаты неизменно отравляло жизнь соседей).

Сейчас уже никого нет на свете. Ни у дядей, ни у тети детей не было, а у меня не было ни брата, ни сестры, то есть я являюсь единственным отпрыском этой семьи.