КОГДА ЧЕЛОВЕК ПОБЕЖДАЕТ

 

Прошло три года после моей реабилитации. Чем они были заполнены? Каждый свободный час я писала. Набралось бы на добрых две книги повестей и рассказов. Но сколько сил и времени уносила нелепейшая борьба за свое место под солнцем. Те, от кого оно зависело, — обком, горком, союз писателей, редакция «Коммунист» и т. п. — упорно держались того мнения, что реабилитация дает мне возможность отдыхать за печкой и помалкивать. «В тюрьме-то вы сидели, этого никуда не денешь».

При встречах я им втолковывала, что меня реабилитировали для того, чтобы я вела самую активную жизнь, какая и подобает советскому писателю и гражданину.

Нас упорно хотели выжить из Саратова. Работы никакой не давали ни мне, ни мужу, в то же время предлагали ему место директора школы в деревне.

Отчаявшись найти что-либо подходящее, я договорилась о работе расклейщицы афиш. Но когда я вышла в назначенный день на работу, мне наотрез отказали под

 

каким-то предлогом. Когда я уходила, меня догнала секретарша и тихонько сообщила, что это обком не велел меня брать на работу.

После этого случая я написала в «Правду» и всё-всё выложила: что не дают мне, реабилитированной, квартиры и никакой работы, чтобы выжить из Саратова, что из родного города я не уеду, но мы с мужем буквально голодаем. Просила их вмешаться и помочь.

Они вмешались. Прислали письмо на имя первого секретаря обкома, а мне — копию.

Они писали, что их очень огорчило мое письмо. Они просили для меня квартиру и работу.

«Если в вашей областной газете «Коммунист» нет ни одной вакансии, подыщите для нее что-либо подходящее, как писателю!»

И они подыскали, не зная, что у меня копия этого письма.

— Идите в книготорг, — сказали мне, — там вас ждет работа подходящая... И мне предложили работу (как недавнему зека?) упаковщицы и грузчицы, оклад триста рублей (теперешних тридцать рублей).

— Это мне не совсем подходит, — сказала я спокойно директору книготорга. — Вы разрешите мне позвонить от вас секретарю обкома?

Он разрешил. Меня соединили с первым секретарем. Я сердечно поблагодарила его за устройство на работу. Сказала, что не смогу за нее взяться, но сейчас для меня имеется более подходящая вакансия... как раз в издательстве требуется главный редактор.

— Вы мне поможете получить эту работу?

У него, похоже, челюсть отвисла. Он сначала промычал что-то невнятное, затем пообещал это обсудить. Я его поблагодарила и весело положила трубку.

Когда я обо всем этом рассказала мужу, он сначала возмутился, затем от души хохотал.

— А я нашел работу, — сообщил он мне, — хоть весьма скромную, на шестьсот рублей, корректором в издательстве.

— Каким образом?

— Зашел к директору Быстрову, поговорил с ним по душам. Насчет тебя больше говорили. Ему нравится, как ты пишешь, но печатать тебя он не может. Секретарь обкома Лебедев сказал: «Только через мой труп». Быстров сказал всё, что я могу для вас сделать, это дать

 

место корректора. Знаешь, Валя, прекрати поиски работы, только пиши. Как-нибудь проживем на эти шестьсот рублей. Нам ли с тобой бояться трудностей. Отныне ты профессиональный писатель. Работай.

Комнатку мы получили, благодаря помощи Ильи Эренбурга. Я ему написала всё в письме коротко, но, кажется, выразительно.

Меня вызвали к секретарю горкома партии.

— Вы что, знакомы с Ильей Эренбургом?

Я показала ему черновик своего письма Эренбургу, также письмо секретарши о том, что, хотя Илья Григорьевич уезжал на рассвете в Париж на мировой конгресс, где должен выступить, он нашел время продиктовать ей письмо секретарю Саратовского горкома, а меня очень просит сообщить, какой будет результат, что он все равно добьется мне жилья. Что касается отношения братьев писателей, он сказал, что, возможно, это хороший признак. Талант и без помощи победит, если он талант, а, похоже, так оно и есть.

Жаль, письмо секретарши у меня не сохранилось. Затерялось при переездах.

Мне дали комнатку в девять квадратных метров в центре города, на главной улице, на третьем этаже. Обещали в будущем дать лучшую, а пока просили написать Эренбургу: дескать, получила комнату в центре, что я и сделала — восторженно поблагодарила его.

Когда мы стали там жить, восторга поубавилось, но все же я была довольна, что у нас есть хоть эта комната. Наша, своя, и никакая частная хозяйка в нее не войдет с дурацким замечанием.

Но, кроме этой комнаты, которую я обставила с огромной радостью, все было гадким и отталкивающим, странным.

В доме этом прежде была гостиница «Россия», но в 1937 году ее срочно превратили в жилой дом. Просторные номера поделили пополам, удвоили этим число комнат, двери для этих новых комнат позаимствовали в тюрьме, и поэтому все они оказались с заплаткой посредине, где прежде был глазок. Моя тоже. За тонкой перегородкой жил пенсионер-алкоголик, бывший надзиратель. Каждый день он встречался с «однополчанами», спрашивал:

— Ты мне друг?

— Друг.

 

— Тогда выпей.

Бывший надзиратель приносил живых раков, и они, ловко находя какие-то щели, переползали ко мне.

Напротив жила алкоголичка, брошенная жена начальника тюрьмы. По другую сторону комнаты была кухня на шестнадцать семейств. Тридцать шесть дам довольно бурного темперамента — обладатели громких визгливых голосов, особенно три из них. Конфликтуя, они приподнимали юбки и показывали друг другу зад. Подкидывали друг другу в щи грязные тряпичные куклы и тому подобное. Единственно, что их вскоре объединило, это острая неприязнь ко мне, не похожей на них.

Чтоб не портить творческое настроение, я отказалась от этой кухни, где мне принадлежала одна из комфорок четырех газовых плит. Стала готовить и стирать у себя в комнатке, пользуясь электроплиткой. Единственное окно выходило во двор. Внизу были какие-то склады, и весь день заезжали грузовики, громко матерились шоферы... Впрочем, заглушая и нецензурную брань, и кухонную склоку, вопили пластинки патефонов. Их владельцы весь день гоняли модную тогда оглушительно громкую «Тишину». Порой казалось, что я нахожусь внутри шумного, разлаженного вконец, фальшивого оркестра.

Мы купили круглый стол и за этим столом посреди этой какофонии я написала роман «Смотрящие вперед», книжку «Гавриш из Катарей» и романы «Плато доктора Черкасова» и «Обсерватория в дюнах».

Все это было напечатано потом... Тогда у меня в Саратове не печатали ни строчки. Все, что я приносила в союз писателей, издательство, либо в газету «Коммунист», объявлялось слабым, бездарным, негодным.

Началась всесоюзная травля Дудинцева. Травили на самом высоком уровне. В Саратове сам первый секретарь обкома, когда ему писали речь, позвонил в местное отделение СП и попросил «пример местного Дудинцева». Долго не раздумывая, братья писатели дали мое имя и название одного из напечатанных моих рассказов «Коммунист Нестеров».

Москвичи постарше помнят, какая дикая это была травля.

В провинции не отставали. Всюду висели плакаты, не жалели по пять-десять метров полотнищ. «Дудинцев и Мухина-Петринская». Однажды я покупала в киоске «Комсомольскую пра-

 

 

вду», когда подошел какой-то молодой человек и опросил: нет ли сочинений Мухиной-Петринской?

— Нет.

— Эх, жаль, что нет.

— Так писателя такого даже нет, — возмутилась киоскерша. — Спрашивала и на складе, и в книготорге, нет, говорят, такого писателя на свете.

— Да как же нет, — возмутился парень, — когда я сам слышал, как ее ругал первый секретарь обкома. Приезжал к нам на завод специально ругать Дудинцева и Мухину-Петринскую. А Дудинцев же очень хороший писатель. Я до утра читал его «Не хлебом единым» — потрясающая книга.

— Значит, хорошая писательница? — переспросила я его, усмехаясь.

— Конечно! Ее же ругают по заводам, и по учреждениям, и в университет приезжал секретарь обкома. Вот как заело. Эх, где бы найти ее книги.

А книг не было. Ни одной. А годы шли. В 1957 году, — кажется, это было в апреле — в Саратове состоялось совещание писателей Поволжья. Съехалось гостей со всех городов Волги. А из Москвы прибыло пять крупнейших критиков — не помню ни одной фамилии, но помню, что четверо мужчин и одна женщина. Вот к женщине я и подошла, отозвала ее в сторонку и рассказала вкратце отношение ко мне в Саратове и попросила ее прочесть несколько моих рассказов.

— Вы понимаете, впервые в жизни я усомнилась в себе. Может, и вправду талант, пока я ходила по лагерям, угас? Но им я не верю, ни единому их слову. Вам поверю. Особенно если вы дадите прочесть еще кому-нибудь из ваших товарищей-критиков.

— Я вас поняла, прочтем все. Приходите...

Она сказала, когда приходить на совещание. Но здесь мужество изменило мне... А вдруг и они скажут то же самое.

Часов в пять я вышла из дома и медленно пошла по проспекту Кирова. По дороге к союзу писателей. Совещание как раз кончилось, и многие шли домой по этой улице.

Завидя меня, почти каждый подходил и говорил буквально одно и то же:

— Эх, что же вы не пришли! Получили бы огромное удовольствие, московские критики единогласно заявили,

 

 

что ваши рассказы — лучшее, что они прочли у писателей Волги. Эффект был потрясающий.

Критики удивлялись, почему ни один из рассказов Мухиной-Петринской не напечатан.

Действительно, почему?

Из писателей открыто радовались Болдырев и Розанов, а исподтишка, но от всей души, директор издательства Борис Николаевич Быстров.

Он, пока не уехали московские критики, заключил со мной договор на книгу рассказов в двенадцать печатных листов.

Надо отдать справедливость редакторам, а затем типографии — книгу печатали скоростным методом.

В начале декабря был готов сигнальный экземпляр. Я была безмерно счастлива. И тогда грянул гром. Утром прибежал завпроизводством издательства и взволнованно сообщил:

— Набор рассыпан... Чтоб вы не могли бороться, всё уничтожено: и набор и корректура. Мне сообщили рабочие. Скорее бегите к Борису Николаевичу.

Я срывающимся голосом поблагодарила его. Быстров плотно закрыл дверь и с ходу мне посоветовал:

— Обжалуйте меня в ЦК.

— Что я, с ума сошла, вас обжаловать!

— Но не можете же вы жаловаться на обком?

— Почему не могу? Могу.

— Лучше на меня, а я всё им объясню.

— Нет, на вас никогда. Спасибо за сочувствие.

Я сидела за своим круглым столом, под которым успела на гладко выкрашенном полу протереть большое круглое пятно от ног. Я размышляла. Удар был слишком тяжел и коварен — дождались почти готовой книги и... разобрали шрифты.

Приказали разобрать, воспользовались своей властью. Что я им, собственно, сделала? На восемнадцать лет была изгнана из общества, как прокаженная... Но ведь я реабилитирована!..

А почему я позволяю столько лет себя мучить? Может, надо было давно умереть? Тем более, страха смерти у меня никогда не было. Значит, я всегда могла бы покончить с собой. Не дать так себя мучить. Если теперь? Но это же убьет маму. А Валериан?.. Что будет с ним? Он слишком сильно, бог знает за что, меня любит. И

 

главное, я ему просто нужна. Не могу его оставить одного в этом диком страшном мире. Если бы могла, то давно написала бы Сергею. Он-то сильный. Но возле него тоже слабый человек — его жена. Как ее оставить одну... Нет возможности умереть, надо нести свой крест, пока не победишь.

Раздался стук в дверь, я отперла. Судьба вошла ко мне в образе пожилого типографского рабочего. Сутулого, лысого, бледного, в поношенном костюме, со свертком в руках. Я пригласила его к круглому столу. Он сел на единственный стул и сразу заметил белый соскоб.

— За этим столом работаете? Хорошо пишете, Валентина Михайловна. В типографии всем как есть нравится, все до одного читали гранки. Когда велели разобрать шрифты, возмущению конца не было. И... вот товарищи меня отрядили вам сказать: прекращайте борьбу в Саратове, ничего вы здесь не добьетесь, только последнее здоровье потеряете. Понятно? Бороться надо в Москве. Мы вот припрятали для вас один сигнальный экземпляр. Вот передаю.

И он передал мне готовый том «Рассказов и повестей».

Уходя, он вдруг спросил:

— Девять лет сидели?

— Девять. И еще девять вроде ссылки по глухим углам.

— На лесоповале были?

— Пришлось не так долго. Заболела...

— Никогда бабам руки не целовал, а вам поцелую. — И он поцеловал мне руку. Я чмокнула его в щеку.

Итак, ехать в Москву. Немедленно. Весь вопрос в том: на что? У меня не было денег. В расчете на близкий выход книги я, признаться, надолжала. Зная, что мне будет чем отдавать, друзья охотно ссужали меня деньгами. И вот теперь у меня не только не было денег, чтобы расплатиться с долгами, но и на билеты в Москву туда и обратно...

Помчалась к Таисии Константиновне и Сергею Ивановичу, когда-то снабдивших нас деньгами на билет в Караганду. Рассказала им всё, извинилась, что не могу отдать им сейчас долг.

Таисия Константиновна тихо ахнула.

Сергей Иванович сразу оценил совет типографских рабочих.

— Я давно об этом подумываю... Хотел поговорить с

 

вами, но как раз приняли рукопись... договор на книгу. Решил, что дурное позади. В Москву ехать не на что?

Он казался очень озабоченным и смотрел на меня, как-то испуганно листая сигнальный экземпляр.

— Дело в том, Валечка, что я перевел все деньги со сберкнижки матери и сестре в Петровск на ремонт их дома. Он просто в аварийном состоянии, а зарплату, как всегда, отдал Тасе. На питание. Тася...

— Могу только на дорогу в Москву, — вздохнула Таисия Константиновна.

— А на что она поедет назад? — испугался Сергей Иванович.

— Может, в Москве она найдет свое счастье и деньги будут... Там столько больших писателей, и... они-то не будут завидовать. Я буду молиться. Значит, помогут.

Я поехала в Москву в конце декабря. Стояли трескучие морозы, а у меня не было зимнего пальто, только проношенное демисезонное.

На обратный билет денег у меня не было, поэтому мне оставалось лишь одно — победить.

Поезд в Москву приходил из Саратова утром. Устроившись с квартирой, я тут же, не теряя времени, направилась побеждать.

Остановилась я у старушки, адрес которой дали мне корректорши. Спала у нее на раскладушке — один рубль за ночь. На обед денег у меня не было, на завтрак и ужин тоже. Но я заходила в столовую и брала кофе или компот и налегала на хлеб.

Именно в это время Хрущев придумал в столовых бесплатный хлеб. О, как я была ему благодарна!

Старушка жила близ Цветного бульвара. Поэтому я сначала зашла в редакцию «Литературной газеты». Там, немного помешкав, я прошла к заведующей отделом писем, очень симпатичной женщине, и выложила ей свою историю.

Она перебила меня, не дослушав:

— Не тратьте на меня свой запал, я всё поняла, всё. Вам надо поговорить с главным редактором Косолаповым Валерием Алексеевичем. — Она тут же ему позвонила и попросила принять одну очень яркую личность.

Согласие было дано, и она сразу отвела меня к Косолапову.

Им оказался очень симпатичный, полноватый мужчина, лет под пятьдесят. Я ему всё рассказала о себе, а

 

 

также о том, что на все мои очерки говорят одно: плохие!

— А вдруг правда плохие? — рассмеялся он.

— Всё может быть. Если вы мне скажете, что плохие, — вам поверю.

— И не будете писать очерков?

— Буду писать рассказы.

— Гм... Прочту внимательно. Приходите в понедельник.

— Спасибо.

В этот день была пятница. После «Литературной газеты» я прошла в редакцию журнала «Молодая гвардия». Походила, побродила по коридорам и зашла к главному редактору издательства, моложавому, выхоленному мужчине.

Принял он меня любезно, но едва я начала говорить, раздался телефонный звонок. Редактор извинился и стал оправдываться перед кем-то по телефону, почему они разобрали шрифты набора чьей-то повести, ранее принятой и одобренной.

— Понимаете, мы вообще-то приняли эту повесть скрепя сердце, словно под гипнозом... такой он парень напористый. Ну, а разобрали шрифты... мы же не знали, что он знаком с Гладковым, навещает его в больнице, а тот поднимает настоящий скандал из-за этой самой повести.

«Господи, да он набитый дурак», — в ужасе подумала я и пошла к двери.

— Куда вы, я сейчас... кончаю разговор. Я свободен! — Он с поклоном положил телефонную трубку.

Я быстро спустилась по лестнице, не зная, куда мне идти... Уж не помню, каким образом я очутилась в издательстве «Советская Россия». Там бродила по коридору еще дольше, заглядывая в кабинеты, ища симпатичное лицо. Не нашла и, махнув на всё рукой, заглянула в отдел «Советская литература» к заве дующему.

Он отнюдь не был расположен слушать мою историю (как я потом узнала, у него самого была такая же, только он в лагере был не на общих работах, а в «придурках»). Книжку он небрежно сунул в ящик и предложил заходить через две недели.

— Отпадает, — отрезала я, — должны прочесть и всё решить к этому понедельнику. Дело в том, что мне... что у меня нет денег ни на еду, ни на обратный билет, я

 

живу в Саратове. Две недели не евши я просто не выдержу. Читайте немедленно.

Некоторую сонливость его как холодной водой смыло, он вытаращил на меня глаза.

— Ничего себе! А если нам ваша рукопись не подойдет?

— Понесу в другое издательство, где люди поумнее. Книга талантливая.

— Вы от скромности не умрете.

— Пожалуйста, доложите обо мне главному редактору.

— В понедельник. Когда прочту эту книгу.

— До понедельника ее должны прочесть минимум двое. Нет, трое. Всем по дню.

— Ладно, пошли.

Завотделом привел меня к главному редактору, последний, не дослушав, выхватил книжку и погрузился в чтение. Завотделом подмигнул и ушел, главный редактор читал и хохотал. Я устроилась поудобнее в кресле, ужасно хотелось есть...

— Да, юмор у вас не хуже марктвеновского, и это вы писали после лагеря? Сколько лет сидели?

— Девять!

— Черт побери!

Он положил мой сигнальный номер в портфель и стал рыться в кошельке.

— Вот только двести пятьдесят рублей... Пообедайте. Отдадите, когда книга выйдет. Приходите в понедельник.

Деньги я взяла, поблагодарила и ушла. После того как пообедала в какой-то столовой, я поехала на улицу Воровского. Еще можно было успеть в правление Союза писателей СССР.

Там я сразу наткнулась на очень симпатичную женщину, глуховатую машинистку, вдову известного профессора. Я прокричала ей про свои затруднения.

— Я поняла, мой друг, — сказала она, — я провожу вас к очень доброму, очень хорошему человеку Константину Мурзиди.

И она познакомила меня с Мурзиди.

— Не сняла пальто, — шепнула она ему, — сильно промерзла, мороз-то какой стоит. А одета... в осеннем. Напоите ее горячим чаем... или кофе. Может, сварить? — И она мигом сварила кофе и подала его в стаканах вместе с печеньем.

 

С Мурзиди мы беседовали довольно долго, и он забрал рассказы «Ассиат», «Каникулы Вали Герасимовой», «Когда я была маленькой» и некоторые другие, отпечатанные на машинке.

— Приходите в понедельник, — сказал он, пряча рассказы в портфель. — Идемте, я вас чуть провожу... Здесь стоянка такси за углом. Подброшу вас, как раз по пути.

Он подбросил меня до старушки с раскладушкой. Ему совсем не было по пути, и вообще он с работы ездил на троллейбусе, но он был добрый человек, и ему было жаль меня в такой мороз... в демисезонном пальто, а ехать надо было с пересадкой.

Раздав рассказы, я стала просто осматривать столищу, Москву-матушку. Побывала в Третьяковке, Музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина, Музее восточных искусств, где мне особенно понравилось японское искусство — такое поэтическое и окрыленное, словно творили его не люди, а прекрасные инопланетяне, крылатые существа.

Но пришел понедельник, и я снова пошла в том же порядке, по тем же адресам.

Улыбающаяся секретарша сразу провела меня к Косолапову. Он встретил тепло и задушевно, пожал обе руки, усадил.

— Прочел ваши очерки... Очень хороши! Особенно мне понравился «Кафедра земледелия и колхозы». Впрочем, и другие не хуже. Не понимаю, что это они отказываются от такого очеркиста. Когда нашей газете нужен хороший очерк — заказываем писателям со стороны... Если согласны, будете нашим внештатным корреспондентом. Командировки будем оплачивать, как сотрудникам, а гонорар вдвойне.

— Конечно, согласна, спасибо большое.

Я вдруг рассмеялась.

— Вспомнила комичный эпизод из лагерной жизни. Рассказать?

— Рассказывайте.

Я рассказала тот случай, когда, по колено в ледяной воде, долбя вечную мерзлоту, женщины пали духом и решили, что проживут самое большое две-три недели, Чтоб поднять общее настроение, я стала давать клятву выдержать и не такое и приехать после реабилитации в Магадан корреспондентом центральной газеты.

— Загнешься до тех пор!

 

— Не выживешь, Валька.

— Назло возьму и выживу, и приеду. Валерий Алексеевич стремительно вскочил, схватил меня за руку и потащил к двери.

— Куда вы меня тащите? — удивилась я. Секретарша смотрела на эту сцену с удивлением, но улыбалась.

— Как это куда? В бухгалтерию. Оформлять командировку в Магадан.

— Еще рано. Когда начну печататься на страницах «Литературной газеты»... Да и как я поеду... в таком задрипанном виде. Дайте прийти в себя, одеться хоть. И если честно, я не желаю... я не могу туда ехать...

— Ну ладно. Там посмотрим...

— Договорились.

Он проводил меня до лифта, поцеловал руку с неухоженными ногтями.

Следующий визит был в издательство «Советская Россия». Там меня ждало радостное известие: книга понравилась.

Меня направили к редактору Валентине Михайловне Кургановой заключать договор.

Договор она уже заполнила, предложила мне подписать его, что я и сделала.

— Денег, к сожалению, сейчас, в конце года, нет. Будут в январе либо в феврале.

Курганова рассказала мне, что главный редактор настоял на том, чтоб издать книгу в наступающем году... Но план был заполнен. Тогда директор издательства сказал: «Я помню, там была одна или две довольно слабые в художественном отношении книги. Вычеркните ту, что послабее, а эту поставьте. Вот и всё».

Так моя книга очутилась в четвертом квартале 1958 года. Счастливая, подходила я к Союзу писателей на улице Воровского. Мурзиди крепко пожал мне руку, мы сели у стола, и он с минуту смотрел на меня — толстый, добрый, неуклюжий. Затем он поднялся и стоя поздравил меня с хорошими рассказами.

Я от души поблагодарила его.

— А теперь я вам продиктую два заявления, — сказал он, кладя передо мной пачку бумаги и авторучку. — Пишите на Литфонд.

В одном заявлении я просила бесплатную путевку в Дом творчества писателей в Ялте. В другом — о безвоз-

 

 

вратной ссуде в три тысячи рублей (теперешних триста рублей).

— Неужели дадут? — не выдержала я.

— Уже всё договорено.

Он схватил оба заявления и поспешил к начальству за подписью. Вернувшись, сказал:

— Еще не поздно, направляйтесь в Литфонд, там получите и деньги и путевку. Сегодня же вечером выезжайте.

Он разъяснил мне, как проехать туда троллейбусом, и мы простились.

На десятом номере я доехала до улицы Горького, там пересела на двадцатый и доехала прямо до Литфонда. Он находился рядом с почтой и телеграфом.

За какой-нибудь час меня полностью рассчитали, и я зашла на эту самую почту.

Перевела Вале деньги — уплатить наши долги друзьям, ему самому на питание, чтоб не голодал. И мне осталось еще сотни полторы на билеты в оба конца.

Затем я составила сногсшибательную телеграмму и не без некоторого злорадства адресовала ее не на домашний адрес, а на издательство. Я знала, как там развернется дело. Так и вышло. В точности!..

Вале принесли телеграмму в корректорскую, он прочел и просто ахнул. Корректорши поинтересовались: что именно в телеграмме. Он дал им прочесть, сияя от радости.

— Можно, мы покажем директору?

— Пожалуйста.

Корректорши втроем отнесли телеграмму Быстрову. Борис Николаевич, улыбаясь, зашел к Вале и поздравил его с такой удачей. Шутка ли: договор на книгу с московским издательством, помощь Союза писателей, путевка в Дом творчества. Ура, ура!

— Валериан Георгиевич, можно, я снесу эту телеграмму в обком? Пусть прочтут.

— Пожалуйста.

— Спасибо.

Как я все это представила, так в точности и вышло.

Ну, а я в тот день направилась на вокзал покупать билет до Симферополя.

Однако что-то со мной произошло — нервы не выдержали, слишком много радости, отвыкла я от нее.

Я начала рыдать и никак не могла остановиться. Это

 

был просто срам! Увидя наклеенную газету, я остановилась перед нею, будто читаю, а сама... рыдаю. Меня окружили москвичи — целый хоровод.

— Кто-нибудь умер?

— Вас обокрали?

— Товарищи, проходите, мне просто неловко, но я не могу остановиться — плачу, и всё. Пожалуйста, идите.

— Как это «проходите»? — возмутился рыжий мужчина в шапке набекрень. — А может, у вас беда и помочь надо. Вы скажите нам, не смущайтесь. Вижу, приезжая, но и мы тут в Москве не людоеды.

— Товарищи, понимаете, это у меня от радости. Большая радость, сразу много радости — вот и реву.

— От радости?..

Рыжий явно опешил и потянулся к затылку — сдвинул шапку на лоб.

— Да я бы согласился от радости белугой реветь. Только радости что-то мало. Надо же! Ну пусть ее поплачет, ежели от радости, — и он, посмеиваясь, ушел. Хоровод расходился, с явным недоверием поглядывая на меня.

Мне почему-то стало жаль рыжего, и я перестала плакать.

Ялта встретила солнцем, синим спокойным морем, южным ветерком из Африки. На грядках цвели астры и мелкие розы. На деревьях зеленели листья. Через неделю — Новый год!

Тем же вечером я выехала в Крым. На мне было единственное платье (пестренькое, серое с красным) из искусственного шелка и ни одного сменного.

В огромном трехэтажном доме проживали двенадцать писателей. Я приехала тринадцатая. Все мы размещались на третьем этаже, в комнатах, выходящих на море. На верхнем этаже было теплев, уютнее, но днем все равно все держали двери на балкон открытыми. В Доме творчества из известных был поэт Твардовский, 31 декабря приехала Аделина Адалис. С последней я как-то скоро подружилась. С ее разрешения стала звать ее Ада Ефимовна. Здесь же был ее прежний муж, с которым она теперь была в разводе, — Владимир Иванович Сергеев, они остались добрыми, верными друзьями.

Узнав, что я пробыла в сталинских лагерях девять лет, Твардовский, который был только что назначен редактором «Нового мира», попросил у меня что-нибудь

 

 

прочесть. Я дала ему те же самые рассказы, что и Мурзиди.

Александр Трифонович нашел, что я талантливая, но рассказы ему явно не понравились. Он попенял мне, что я трачу свой талант на писание глупостей...

Я с ним не согласилась категорически.

— У вас есть что-либо о лагере? Такой материал пропадает. Вы ведь там были — знаете не с чужих слов. Не понимаю, почему же не пишете об этом? Боитесь?

— Я не из трусливых. Но меня совершенно не интересует эта тема, поймите. Как писатель, я продолжатель Александра Грина...

— Вы... романтик? — переспросил он с ужасом.

— Именно. — О господи! Он ушел.

«Курортная газета» поручила мне написать новогодний очерк в номер для 1 января.

Я посидела полтора дня, написала и отнесла. Очерк Твардовскому понравился. Он несколько раз сказал мне об этом.

— Где вы познакомились с этим героем — капитаном? Интересная, глубокая личность.

— В лагере. А был он из Одессы. Где сейчас — не знаю.

За эту неделю в ялтинском Доме творчества мы все как-то сдружились. Когда в нашем кино шел хороший фильм, мы все вместе после ужина отправлялись туда. Иногда в кино я шла одна (зал наполнялся работниками обслуги и их родственниками), а писатели усаживались за преферанс наверху в обширном холле, куда впадали два коридора и лестница, ведущая в нижние этажи.

Моя комната была второй от холла. В первой жил Твардовский. Его жена и дочь занимали две комнаты в другом конце коридора. Они играли в преферанс, а я сидела рядом в кресле и читала. Если чувствовала себя усталой, шла к себе и читала лежа. Твардовский все уговаривал меня научиться игре в преферанс, но я наотрез отказывалась: терпеть не могла карт.

Новый год в Доме творчества по традиции встречали вместе.

Ужин переносился с семи часов вечера на одиннадцать. Стол сервировался за счет Литфонда: фрукты, вино, конфеты и так далее. Но в этот раз компания за-

 

явила, чтобы ужин им совсем не готовили, так как все идут в ресторан.

Должно быть, женщины все-таки уточнили, что все, кроме одной, так как ровно в семь меня, как обычно, пригласили ужинать. И в пустом зале, одна, я отлично поужинала: жаркое, форель, свежие, еще теплые, булочки к чаю.

После обеда в этот день и приехала Аделина Ефимовна Адалис, жена Твардовского встретила ее в коридоре как раз возле моей комнаты, пригласила в ресторан со всеми вместе. Адалис согласилась.

В десять часов вечера они все уже были в ресторане.

Ко мне подошла дежурная по этажу, хорошенькая, молоденькая девушка.

— Валентина Михайловна, мне так не везет, выпало дежурить как раз под Новый год... Понимаете... Мой молодой человек сердится. Я вас очень прошу отпустить меня. Они раньше четырех часов не придут, а в три часа я уже вернусь.

— Пожалуйста! Конечно, идите!

— Спасибо вам! Вот ключ от входной двери, запритесь. А у меня есть второй.

И она упорхнула.

Я заперла дверь, положила ключ на стол. Затем медленно прошла все три этажа, всюду зажигая свет. В комнате своей зажгла все семь лампочек. Устроившись поудобнее на постели, раскрыла книгу. Но мне не читалось. О том, чтобы уснуть, не могло быть и речи. Не то чтоб боялась конкретно воров там или бандитов, но было как-то не по себе.

Я оделась в вышла на балкон... Южный город в новогоднюю ночь — всюду иллюминации, световые рекламы, фейерверки. Гавань горела сверкающими кораблями, и всюду звучала музыка. И только я одна сидела на этом каменном балконе в пустом доме посреди темного мрачного парка.

Как там в Саратове? Валя и мама с Лией встречают Новый год... Выйти из дома и пойти туда, в эту праздничную, веселую, оживленную толпу... Но я одна... Мне будет слишком грустно пробираться одной среди ликующих, веселых людей. Нет. Просижу здесь ночь на балконе...

Я стала вспоминать своих товарищей по лагерю, как мы вместе встречали Новый год.

 

 

Что бы я ни пережала в лагере, но чувства одиночества я там никогда не испытывала. Мне стало так обидно и горько, что я расплакалась. Плакала я часов до трех, потом легла спать. К утру уснула, когда все они уже возвратились.

Утром я слегка проспала, но они все тоже проспали. К завтраку собрались одновременно.

Мужчины сдвинули столы, расставили бутылки с вином, какую-то закуску, и завтрак праздничный был далеко не плох.

Напротив меня сидел Твардовский и его жена со скульпторшей, с которой она дружила. Рядом со мной Адалис, а по другую сторону от меня молодой казахский поэт, глуповатый и добрый. Он и испортил всем веселое похмелье.

— А где вы встречали Новый год, Валентина Михайловна? — спросил он меня. — Вас же с нами не было. Надеюсь, весело?

Было шумно, а он спросил негромко, но вдруг наступила абсолютная тишина. Все смотрели на меня. Видимо, каждый думал, что это он один замолчал, так как хотел услышать, что я отвечу.

— Самая тяжелая, самая грустная новогодняя встреча за всю мою жизнь.

— Как?.. Почему?

И я ему рассказала, как я плакала от невыносимого чувства одиночества па балконе.

— Вы понимаете, в лагере мы, смеясь, чокались кружками с морковным чаем вместо вина. Тяжелая работа, недоедание, холод, но... чувство товарищества, чувство локтя. Рядом добрые, хорошие люди, ты — не одна. Понимаете?

— Понимаю. Я как-то сразу понял, когда увидел вас утром. Глаза такие грустные и на кой черт я пошел в этот ресторан? Мне ведь тоже там совсем не было весело.

— Кошмар! А я и не знала. Мария Илларионовна сказала мне, что все идут встречать Новый год в ресторан! — вскричала Адалис. — Но вас хоть приглашали? Может, вы отказались?

— Меня не приглашали. Ладно, хватит об этом, — ответила я.

Твардовский медленно поднялся, уничтожающе взглянул на жену и скульпторшу, швырнул вилку с куском мяса и, не дозавтракав, ушел.

 

 

— Но ей же не в чем было идти, у нее платья нет подходящего, — сказала Мария Илларионовна, обращаясь к Адалис.

— Почему мне не сказали? Я бы дала ей свое платье или шаль. У меня как раз с собой очень красивая индийская шаль.

Вечером, когда все они собрались в нашем холле для преферанса, Твардовский сказал:

— Извините, сегодня я занят.

Он прошел к моей комнате и постучал в дверь.

Сидел у меня до двенадцати ночи — развлекал, много рассказывал о себе.

Александр Трифонович рассказал мне, как он создавал в Смоленске свою «Страну Муравию». Отнес ее в издательство. Редактор Котов затребовал у него второй экземпляр, а затем отнес один из них в обком, а второй в НКВД. Началась дикая травля молодого Твардовского. Ему не давали никакой работы, не печатали, а жена его в это время кормила двухмесячную дочь, и был у них еще сынишка четырех лет. Порой Твардовский не мог достать полтинник на хлеб, чтоб покормить жену.

— А как звали этого редактора, случайно не Михаил Поликарпович? — спросила я вдруг его. Твардовский удивился.

— Именно так, но откуда вы знаете?

Я рассказала, что ответственного секретаря Саратовского отделения Союза писателей зовут именно так, он из Смоленска, и именно он поддерживает мою травлю.

Мы подивились, сколь тесен мир. Так началась наша дружба... если можно назвать дружбой настойчивое желание редактора «Нового мира» непременно получить от меня рассказы о лагере.

— Почему вы не хотите? Чего вы боитесь... при Хрущеве?

— Если бы я боялась, непременно бы написала. Но я не боюсь, а писать на эту тему меня не манит. Может быть, когда-нибудь на старости лет я и напишу, если доживу. А сейчас я хочу писать то, что я пишу.

— Романтику? — ядовито спросил он.

— Вот именно. В стиле Александра Грина, но о моих современниках, живущих рядом со мной. Уверена — романтика в наше время нужна как никогда.

 

В 1958 году в издательстве «Советская Россия» вышла книга моих рассказов и повестей «Если есть верный друг». По ней меня приняли в Союз писателей.

Собственно, на этом можно было бы и окончить мою Книгу. Я победила. Но я должна рассказать о другой встрече с человеком, которому я безгранично обязана как писатель.

Получив гонорар за книгу, мы с мужем поехали осенью 1958 года в Дом творчества в Ялте. Нас устроили в двух чудесных угловых комнатах с видом на море.

На этом третьем этаже работал Паустовский. Он ни с кем, кроме Арбузова, не общался, они и за столиком в столовой были вдвоем. Мы сидели с автором «Александра Матросова» Александром Терентьевичем Журбой.

У нас оказалось очень много общего во взглядах, единственное, в чем мы расходились, и он просто из себя выходил, — это то, что я верю в сны... Но как я могу не верить, если они у меня сбываются?

Однажды я увидела на веранде Паустовского в кресле — подошла к нему и подарила ему свою книгу.

Примерно через неделю во время обеда он, войдя в столовую, направился не к своему столику, а к нашему и, сей на пустующее четвертое место, в немом изумлении уставился на меня.

«Прочел и ему понравилось», — поняла я и отодвинула котлету, будто сразу наевшись.

— Не помню, чтоб когда-нибудь в жизни я был так удивлен, как сегодня ночью, — начал он. — Признаться, я взял вашу книгу, решив перед сном просмотреть ее, как говорится, по вертикали. На «Ассиат» я застрял. Это был стиль отнюдь не начинающего писателя. Поздравляю, коллега, вы написали книгу очень хороших рассказов. Но где вы были всё это время? Почему мы все ничего о вас не знаем? И что еще интересно... Сколько лет ведется спор о положительном и отрицательном герое: почему это именно отрицательные герои у всех ярче и красочнее положительных. И вот я нахожу талантливого писателя, у которого как раз наоборот — именно положительные герои ярки, выпуклы, выразительны, а отрицательные гораздо слабее. Представляю их лица, что они теперь скажут, когда прочтут ваши произведения?

— Они просто сделают вид, что меня не читали, или действительно не станут читать мои книги. Вот и всё.

 

 

— Вы пессимистка?

— Как странно, Константин Георгиевич, меня всегда считали оптимисткой. В лагере даже клички были «Кандид», «Веселый скелетик» и тому подобные. И вот впервые в жизни меня называют пессимисткой. Это не пессимизм, это просто некоторое знание людей, которое я приобрела.

— Но не все же такие!

— Конечно, не все. Я говорю о массе.

— Как могло случиться, что я до сих пор вас не знаю? Где вы были до сих пор? — спросил Паустовский.

Я ему рассказала, где я была восемнадцать лет и последующие четыре года в Саратове.

Паустовский был взволнован, но овладел собой.

— У вас есть еще что-нибудь ваше? — спросил он.

— Есть одна вещь — роман «Смотрящие вперед», но он пока лишь отпечатан на машинке.

— Принесите его, пожалуйста, сразу после обеда.

Я принесла.

Он посмотрел рукопись.

— О, лоции... которые я так люблю! С наслаждением буду читать.

На другое утро Паустовский уже обсуждал со мною, где я хочу печатать «Смотрящих вперед».

— В «Советской России». Они уже запланировали.

— Слушайте меня. Это издательство вам противопоказано. Вы должны порвать с ними.

— Но почему? Они согласны меня печатать...

— Они будут старательно убивать в вас романтика. Это точно, поверьте мне. А так как вас долгие годы не печатали и это издательство все же отличное, вы невольно пойдете им на уступки. Никто вас за это не осудит, нет, но они будут уничтожать и могут уничтожить в вас романтика. А это будет ужасно. Со времен Александра Грина вы первый настоящий романтик.

— А вы?..

— Я совсем другое. Я, быть может... Ну, не будем говорить обо мне. Здесь второй экземпляр, а где первый?

— В «Советской России».

— Заберите. Поедете отсюда в Москву, и заберите.

— Но куда я ее понесу? В Саратове меня не печатают.

— Теперь будут печатать. Но мы найдем вам и столичное издательство. Это я беру на себя.

 

— Спасибо.

Он улыбнулся.

— Как вы неуверенно произнесли это «спасибо» Но я это обещаю вам не только как писатель Паустовский, но и как завкафедрой творчества в Литературном институте. Короче — это я беру на себя. Вы пишете для молодежи, и вам подошло бы больше всего издательство «Молодая гвардия». Но... Там засели очень плохие люди, а с вас хватит плохих людей. Поэтому остановимся на «Детгизе».

— Но я же не детский писатель! — вскричала я.

— Они печатают и для старшего возраста и юношества. А вообще-то... — Он как-то трогательно посмотрел на меня и торжественно произнес: — Вы детский писатель милостью божьей.

В «Детгизе» меня приняли очень хорошо, я выпустила там много своих книг. Две из них получили премии на Всесоюзном конкурсе на лучшую детскую и юношескую книгу. Были внесены в программу для внеклассного чтения школьников.

Итак, на вопрос ответственного секретаря Саратовского отделения СП: «Вы считаете, что в сорок пять лет можно начинать жизнь заново?» — я ответила не только словом, но и делом. Вторая половина моей жизни — это жизнь писателя, с ее радостями и горестями, муками творчества и счастьем творчества.

Если идти всю жизнь к своей цели — идти путем добра и правды, — то непременно победишь. Конечно, если не вмешается смерть.

Бедный Бруно Ясенский так и не дождался долгих гудков, которых так жаждал.