Я ТЕБЯ НИКОГДА НЕ УВИЖУ

 

Письмо пришло в начале марта 1940 года, мама поздравляла меня с днем рождения, писала, что выслали посылочку, о своих делах — как они живут в родном моем Саратове на Волге. А в конце письма, так сказать в постскриптуме, мама сообщала, что в Магадане живет Сергей Неклонский. Он вернулся к жене Александре, а дочь Оля умерла, еще когда они с матерью жили в Иркутске.

Видимо, мама долго колебалась, писать мне о Сергее или нет, и все же решила сказать — таки пересилила себя.

У меня перехватило дыхание и потемнело в глазах, я сидела на нарах, прижав к груди письмо, и вид у меня, наверное, был какой-то не такой, как всегда.

Подошла встревоженная Маша.

— Валя, что, плохое известие?

— Нет. Слава богу, все в порядке.

— Посидеть с тобой?

— Спасибо. Потом... Сейчас оставь меня одну. —

 

(Что в бараке сто тридцать человек, в расчет не принималось.)

Вечер я провела как бы в оцепенении, женщины просили меня рассказать им какой-нибудь интересный роман, я отказалась, ссылаясь на нездоровье. Ночью, как ни странно, сразу уснула — усталость сморила, но задолго до подъема проснулась, лежала в полутьме барака и думала о Сереже. Он здесь, в Магадане, быть может, совсем рядом, я отдала бы все на свете, чтобы увидеть его! Но я этого не сделаю. Не потому, что он вернулся к жене, которую никогда не любил, а только уважал.

Если бы я знала, что он разлюбил меня, тогда я спокойно могла бы повидаться с ним. Но если Сережа любит меня, как прежде... И теперь увидит меня заключенной... Нет, я нанесла бы ему слишком тяжелую рану. Но ведь он мужчина, он сильный, он же выстоял во всех своих бурях... Зачем я решаю за него, он не мальчик, к тому же с первым пароходом я уезжаю на переследствие, на освобождение, как говорит лагерное начальство.

Я думала, что я никогда его не увижу, но судьба подарила мне возможность этой встречи, я же всю жизнь буду каяться, что не воспользовалась ею, не увидела его еще один раз.

На работе я подошла к Маше и попросила ее узнать в адресном столе один адрес.

— Сама я не могу: с ног до головы в лагерном, а ты одета как вольняшка. Пожалуйста, Маша.

— Узнать для тебя адрес, а потом забыть об этом? — спросила все понимающая Маша.

— Вот именно.

— Хорошо, сегодня же постараюсь.

Адрес она мне достала. И здесь мне немножечко повезло. Перед этим меня смотрел невропатолог из города. В назначенное им лечение входили хвойные ванны. В лагере никаких ванн, тем более лечебных, не было, и врач добился для меня разрешения посещать ванны при его больнице. А начальника лагеря просили отпускать меня с работы на два часа.

Но, подумав, начальник вызвал меня к себе и объявил, что, поскольку я еду на освобождение в Саратов, а меня дергает так, что просто ужас (у меня был тик лица — дергались глаза, брови и немного плечи), он решил дать мне возможность подлечиться всерьез и разре-

 

шает мне работать лишь до обеда, то есть до двенадцати часов дня.

Я от души поблагодарила его.

Ванны эти были назначены через день.

В первый же день дежурившая там медсестра сказала санитарке, которая собиралась вымыть ванну после предыдущего больного: «Ванну этой не мой. Разве не видишь, это же зека. Пусть сама вымоет, а также вымоет за собой».

Я вспылила и резко заявила, что для них я не зека, а больная, и, если они не будут как положено за мной ухаживать, я пойду и нажалуюсь врачу.

Они струхнули и помыли ванну, но каждый раз ворчали, что еще заявят на Ивана Васильевича куда следует, что он заставляет их прислуживать врагам народа.

И вот однажды вместо ванн я отправилась к пятиэтажному дому, где жил Сережа, села на скамейку в скверике напротив и рассматривала окна, гадая, за которыми из них живет Сережа.

Сообразив, что до самого отъезда я буду ходить и смотреть на окна, Маша отправилась к своему знакомому врачу, и он помог ей узнать, где работает Сергей Николаевич Неклонский... Он работал в театре драмы художником. Это меня немного удивило и очень обрадовало. Итак, его хобби стало профессией. Тогда на прииске Незаметном, когда он работал в «Алданзолото», он каждый свободный час посвящал рисованию... На север он попал волею судьбы, но север пленил и, можно сказать, заворожил его своей холодной красотой.

В начале нашего знакомства я спросила его:

— Сергей Николаевич, а кем вы работаете в «Алданзолото»?

Он усмехнулся:

— Поскольку вы, как я вижу, любитель английской литературы, скажем так: клерком.

— Вам нравится ваша работа?

— Нисколько. Но жизнь в данное время не предоставляет мне ничего более интересного. И я исполняю свою работу добросовестно. Мною очень довольны. Кстати, все бегают ко мне за орфографическими и геологическими справками. Зарабатываю неплохо...

Север, конечно. К тому же он был беспартийный. У папы, например, был партмаксимум, и даже на севере он получал четыреста двадцать рублей.

 

До этого мы жили в Саратове, я училась в университете. Отец только что получил от госбанка новую просторную квартиру окнами на городской парк «Липки».

Но отца вызвали в ЦК и уговорили ехать на Алданские золотые прииски управляющим госбанка. Госбанк там исполнял несколько иные функции, чем в Саратове. В него свозили золото со всех соседних приисков, а потом под охраной везли восемьсот километров к станции Большой Невер, до железной дороги.

Требовался член партии, а среди финансовых работников их было не так много. Отцу пришлось согласиться. Мы бросили квартиру, я — университет, и все поехали с папой.

Дом, в котором мы поселились в Незаметном, стоял возле шоссе, что тянулось от станции Большой Невер до города Якутска, через Незаметный. Это был 1930 год по шоссе беспрерывным потоком шли раскулаченные. На возах сидели дети, старики и заболевшие в пути. Остальные этот бесконечно длинный путь шли пешком.

До меня не сразу дошло, что крестьяне идут, идут день за днем...

Окна были запушены инеем, затянуты слоем льда — какие узоры нарисовал на них серебром мороз!

Квартира наша состояла из огромной кухни (она же и столовая), большой комнаты, где находились папа с мамой и сестренка Лия, и небольшой комнаты на полтора окна — моей.

Полтора окна... Половинка была от второго окна, которое выходило в другую комнату, где жил сосед. Так как стена доходила лишь до подоконника, легко можно было просунуть руку. Сколько я потом получала по утрам через это окно шоколадок, коробок конфет и книг!

Но всё это потом.

Сначала я просто увидела своего соседа. На другой же день по приезде мы с мамой купили в магазине штук десять книжных полок. Я их поставила друг на друга в два ряда по пять полок. В коридоре стоял сундук с моими любимыми книгами, и я их укладывала на полки, когда с работы пришел Сергей Николаевич Неклонский, живший в этой соседней комнате. Его сразу заинтересовали мои книги. Именно книги, а не я.

Я... Я влюбилась с первого взгляда. Это была моя первая и, пожалуй, единственная такая большая и серьезная любовь.

 

— Можно взглянуть на книги? — спросил Неклонский.

— Пожалуйста. — Я пододвинула ему стул. Он сел и стал рассматривать книги.

Он с интересом просмотрел все, помог уложить их на полки, даже перетаскал то, что еще лежало в сундуке.

Помню, обрадовался, когда увидел Кнута Гамсуна. Взял себе почитать его «Мистерии».

— А в Незаметном хорошая библиотека? — спросила я.

— Представьте себе, довольно-таки хорошая, почему-то лучше, чем в некоторых областных центрах. В книжном магазине иногда бывает неплохой улов. Хотите посмотреть?

Мы зашли к нему. У него было довольно много книг. Вдруг я увидела «Бедную мисс Финч» Коллинза, издание еще конца прошлого века, и, схватив ее, прижала к груди.

Сергей Неклонский рассмеялся:

— Не собираюсь отнимать, читайте сколько захотите.

— Можно и маме дать потом прочесть?

— Мария Кирилловна тоже любит читать?

— Очень.

— Она гимназию кончала?

— Все так думают, а она ведь из деревни. Всего два класса. Правда, с двенадцати лет в городе и очень много читает, всю жизнь.

— Это вы в нее.

— Папа тоже любит читать...

Так мы с ним познакомились.

Да, я полюбила его как-то сразу, но безнадежно. Он был слишком хорош для меня. Боже, до чего же он был хорош собою. Нет, это не была красота Рудольфа Валентино или Мозжухина. Это была красота духовная, мужественная.

Первое, что я увидела в его комнате, это акварельный портрет очень некрасивой молодой женщины с умным одухотворенным лицом. Мимо такой не пройдешь не оглянувшись. И все же она была очень некрасива: слишком глубоко посаженные серые глаза под низким лбом, густые сдвинутые брови, густые темные волосы, свернутые на затылке в узел, как бы оттягивающий голову назад, крупный подбородок, нижняя челюсть чуть выдви-

 

нута вперед. Плечи и грудь были окутаны газовым шарфом, что несколько смягчало твердость очертаний.

— Кто эта женщина? — спросила я тихо.

— Моя бывшая жена, портрет я делал с фотографии.

— Это вы сами писали портрет жены? — спросила я.

— Бывшей жены. Мы развелись. Я отвез ее и дочку в Иркутск. Они там хорошо устроены у знакомой староверки. Срисовал с фотографии, вот с этой...

Он достал из ящика письменного стола фотографию. Жена его там была изображена с трехлетней дочкой Олечкой.

По стенам висели другие картины, и акварель и масло — северные пейзажи, полные скрытого поэтического очарования.

— Это эскизы, этюды, — пояснил Сергей Николаевич, — это моя радость!

— Вы художник?

— Я уже сказал: клерк. Художник-самоучка, пожалуй. Вам это понравилось?

— Произвело очень сильное впечатление, — я резко отвернулась и стала рассматривать его книги, а Сергей Николаевич впервые стал рассматривать меня.

— Сколько вам лет? — поинтересовался он.

— На днях исполнится двадцать один год. А вам?

— Мне уже двадцать девять, жизнь протекает бесславно. Обстоятельства загнали меня на север, что будет дальше — не знаю. Будущее в тумане... Что будет — то будет.

У него книги были разные научные. По биологии, химии, физике.

Я нашла там Гегеля, Маркса и Ленина. И много книг по теории живописи — все-таки он занимался ею серьезно.

Мама постучала к нам.

— Валя, иди пить чай... Сергей Николаевич, пошли пить чай. Пирожков я напекла с мясом. Жду вас.

Мы вместе пошли на кухню и с аппетитом поели пирожков.

К чаю Сергей Николаевич привес коробку шоколадных конфет.

— Почему младшая дочка — Лия? — спросил он у мамы, помешивая ложечкой чай. — Это красивое имя, но оно же еврейское, а, вы русские.

— А ее звать Поплия. Только ей не нравится ее имя,

 

и она сама просила называть ее Лия. И мы называем — какая разница.

— Вы ходите на лыжах? — спросил он у меня.

— Нет, а что?!

— На севере надо ходить на лыжах; кстати, в магазин привезли лыжи. Пошли завтра купим, а то разберут.

Мы договорились, что он пойдет завтра после работы со мной в магазин.

Но когда мы на другой день к вечеру вышли из дома, он не то шутя, не то серьезно сказал:

— Но должен вас предупредить, что появление со мной вместе, да еще поход за дружеской покупкой, может полностью испортить вашу репутацию.

Я немного удивилась:

— Что, у вас репутация Дон-Жуана?

— Вряд ли они слышали о Дон-Жуане. Просто установилось обо мне такое общественное мнение.

— Пошли выбирать лыжи. Общественное мнение мне всегда было как-то безразлично. Почему — не знаю, право.

Сергей Николаевич выбрал мне пару отличных лыж и всё, что надо для ухода за лыжами, и мы отправились домой. Нас разглядывали с большим любопытством, похоже, Неклонский был прав.

Меня разбирал смех.

Дома мы разговаривали до полпервого и решили завтра вечером сделать первую вылазку на лыжах. До какой-то высокой сопки. Река Алдан от Незаметного была за семьдесят километров.

Высокая сопка оказалась действительно высокой — выше всех таежных деревьев и других сопок. Мы стояли на краю обрыва почти в небе — небо было вокруг исчерна-синее, звездное, огромное, высокое. А Млечный Путь вел куда-то в иной мир, захватывающий, странный. Мне стало как-то боязно, и я невольно придвинулась к Сергею.

— Не бойся, Валя, — произнес он, — мы, слава богу, не умерли, мы живы, и жить нам еще долго, долго. Как будем жить — это другой вопрос... А в общем, пошли домой.

Настроение его вдруг испортилось. Обратную дорогу он был молчалив. Подходя к дому, он сказал (я расценила это как грубость):

— Почему, когда я прилаживал лыжи к вашим но-

 

гам — вы же еще не умеете с ними обращаться, — вы так отчаянно смутились?

— Сергей Николаевич, у вас испортилось настроение. Вам было просто скучно со мной?

— Простите. У меня последний год большей частью плохое настроение. Нехорошо срывать его на вас. Простите.

— Нет ли более короткой дороги домой?

— Есть. Надо выйти на шоссе. Ладно, пошли. Но там, наверное, ведут этих несчастных.

— Раскулаченных?

— Русских крестьян, — поправил он меня сердито. Мы вышли на шоссе и тотчас пришлось сойти с дороги, пропуская обоз с измученными, уставшими крестьянами, они едва шли.

— Далеко, родимые, до Незаметного? — спросил старик в драном полушубке.

— Скоро будет, вот за этой сопкой.

Они брели долго, а мы дошли до ближайшей тропки и свернули в обход.

— Коллективизация, — насмешливо сказал Сергей,— сердце кровью обливается, когда их видишь. Кому и для чего это нужно?

Дома я прошла к себе, думая, что он в таком настроении пожелает остаться один, но Сережа позвал меня к себе пить чай.

Договорились пойти в воскресенье на целый день за пятнадцать километров. У какого-то ручья, не помню название, там была охотничья избушка для тех, кто, возвращаясь с охоты, не дотянул до Незаметного, падая от усталости.

Утром мама напекла нам с собой пирожков с мясо, с картошкой и пончиков с вареньем. Все это я аккуратно уложила в пакетики и в сумочку.

Отец купил мне меховые унты, и я в этот день обновила их.

— А кто живет в этой избушке? — поинтересовалась у меня мама, наливая в термос кофе.

— Китаец по имени Ван-Хай-Лин, — мгновенно придумала я.

Проходивший по коридору Сергей на миг даже приостановился, но сейчас же прошел к себе.

Дорогой он спросил, откуда я взяла про Ван-Хай-Лина?

 

 

— Знаете, такое совпадение, я пишу рассказ... Там зимовье в тайге и китаец Ван-Хай-Лин... вот я и успокоила маму.

— А-а. Вы пишете рассказы?

— Да. Я еще не писатель. Я не тороплюсь, жду, когда буду писать лучше, но я непременно буду писателем.

— Нравится мне это «непременно», — пробормотал Сергей Николаевич. — Герой вашего рассказа китаец?

— Нет. Главный персонаж — простая женщина из староверской семьи Елизавета, необразованная, кончила всего семь классов, рано осиротела, мыкалась по свету— ни профессии, ни защиты, много ее обижали. А когда, обессиленная, измученная, добралась она до этого зимовья, Ван-Хай-Лин приютил ее, дал защиту, предложил работу в его зимовье, а потом и женился на ней. Елизавета от рождения романтик, но даже слова этого не знает и только видит странные, яркие фантастические сны, где она летает, а вокруг прекрасные крылатые существа, а на небе вечером выходит две луны. Все ее считают малость тронутой, и она совсем одна. Как бы одна в пространстве.

— Какая странная новелла. Ты мне ее прочти непременно или дай прочесть. И давай пойдем быстрее.

Идти было нелегко. Пока мы добрались до заветной избушки, я изрядно устала.

Меня поразила чистота в избе, приготовленные дрова, спички. Вода на лавке, стол, накрытый старой клеенкой, и голые нары на четверых. Сергей расстелил на них свою полудошку из легкого беличьего меха, предложил мне отдохнуть. Я села у стола...

Он положил в печку дров, разжег их, нашел топор в углу и сказал, что пойдет сначала нарубит дров для следующих посетителей. Взял с собой закопченный чайник и ушел.

Я задумалась... Все-таки Сергей Николаевич был мне чем-то неясен...

Он вернулся с охапкой свеженарубленных еловых ветвей и поленьев, которые он нашел возле избы. Вскоре мы вскипятили чай.

— Я здесь прошлый раз оставил чашки, может, целы? — он полез куда-то на верх полки и достал чашки и чай.

— Чай пусть лежит, если у кого не будет, я принес индийский, — он заварил прямо в чайнике.

 

Мы пили чай и разговаривали.

— Тебе ведь жарко, — заметил он, — потом выйдешь и простудишься, сними этот теплый свитер.

Я сняла верхний и очень теплый свитер из верблюжьей шерсти. Следующий, тонкий, белый, пушистый, из козьего пуха, без застежки, он помог мне снять через голову. А затем... я не успела опомниться, как он перенес меня на нары, стал осыпать поцелуями, что-то на мне расстегивал, что-то просто рвал. Это было так неожиданно, что меня покоробило, возмутило, я начала тотчас бешено отбиваться, почему-то не говоря ни слова.

Вдруг он меня выпустил, отошел к двери и закурил.

— Прости меня. Прости, — сказал он.

Я смущенно привела себя в порядок.

— Не ожидала этого от вас, Сергей Николаевич! — промолвила я и села возле стола.

Он тоже подошел к столу и сел рядом.

— Ты не бойся.

— Я не боюсь. Только больше не повторяйте этого никогда.

— Никогда, никогда?

Он в упор насмешливо посмотрел на меня. Я, кажется, покраснела.

Уходя, мы все прибрали как было, а когда вышли за порог, я быстро отошла в сторону и стала сама прилаживать к меховым унтам лыжи. Руки у меня дрожали, и почему-то ничего не получалось.

Сергей Николаевич минуты две молча наблюдал за моей возней, затем подошел и сам приладил лыжи. Мы тронулись в путь.

— Пойдем по шоссе, — заметил он, — в воскресенье оно безлюдно.

На шоссе никого не было. Ярко светила янтарная луна, и мы сначала бодро заскользили по укатанной дороге. Но скоро я начала отставать, почувствовала себя безмерно уставшей.

— Будем идти тихо, — заметил он. — Устала?

— Кажется, устала...

— Я тебя перепугал там в избе. Еще раз прости.

— Да ладно, что об этом вспоминать. У тебя же проснулась совесть.

— При чем здесь совесть? — искренне удивился Сергей и вдруг рассмеялся. — Просто ты так отбивалась, и я невольно подумал, что вот так отбиваться может либо

 

 

опытная кокетка, либо наивное, чистое дитя, что ты и есть такое дитя, — и почувствовал себя обескураженным. Я вдруг понял, кто и что предо мною, и поразился собственной глупости. Произошло недоразумение. Я ведь видел, что произвел па тебя впечатление при первом нашем знакомстве. И все моя проклятущая морда. Порезать ее, что ли, бритвой или ждать, когда это сделает время. Даже моя бывшая жена Шура, которая любит меня больше всех на свете, она любила бы меня так сильно некрасивого?

— Если бы я любила вас, что бы ни произошло с вашим лицом, хоть бы оно превратилось в темную, страшную маску, — я все равно любила бы вас.

— Это тебе кажется, детка.

— Любят не за наружность человека, а за его сущность, за личность. Я понимаю так... Посмотрите, какое светлое небо!..

Мы заговорили о другом, шли и беседовали.

Внезапно нас догнал легковой автомобиль и остановился. Из него вышел секретарь горкома, товарищ Белый. Он был у нас дома, смотрел, хорошо ли отца устроили, запомнил меня.

— Ой, как далеко от дома! — воскликнул он.

Белый предложил подбросить нас до дома. Его шофер, симпатичный загорелый парень, сказал, улыбаясь:

— Мигом домчу. А лыжи пристроим. Сергею, видимо, не очень хотелось принимать это предложение, но он, взглянув на меня, сразу согласился.

Шофер заботливо уложил наши лыжи. Белый сел на свое, видимо, обычное место впереди. Сергей пропустил меня вперед и потому немного замешкался.

Но он уже садился рядом, когда Белый, не оборачиваясь, сказал:

— Побыстрее, ваше сиятельство, и захлопните, пожалуйста, дверь.

Сергей резко поднялся и вышел из машины.

— Ты поезжай, Валя, — сказал он, — я дойду пешком.

Машина тронулась. Я опешила.

— Сережа! — закричала я, хоть до этого называла по имени-отчеству, и схватила шофера за плечо: — Здесь же его лыжи! Остановите машину.

— Поезжай дальше, — сквозь зубы сухо бросил Бе-

 

лый, — князь Неклонский небось дотопает до Незаметного.

— Сейчас же отдайте лыжи! — закричала я шоферу, и он послушно остановил машину.

— Извините, Павел Федорович, — возразил он Белому, — но, по-моему, нельзя ненавидеть человека лишь за то, что он родился в семье князя, а не его садовника или шофера. — Он открыл мою дверь и вышел сам из машины. — Которые тут его лыжи?

Я забрала обе пары лыж и, поблагодарив шофера, отошла медленно назад.

Машина отъехала.

— Ты же устала, — попенял мне Сергей и стал прилаживать лыжи к моим ногам. Я уже не смущалась — привыкла. Собственно, я бы уже сумела и сама.

Мы скользили по дороге, не торопясь. Перебираясь через очередную сопку, на вершине отдыхали. Было тихо и мирно под звездными небесами.

Я чувствовала, что мы стали немного ближе друг к другу, и это сознание меня делало почти счастливой. Но что Сергей Николаевич может меня полюбить... в такое счастье я еще не верила.

— А жену свою вы любили, хоть в начале брака? — спросила я, разглядывая в сотый раз ее портрет.

— Я никогда не любил Шуру, — сказал Сергей.

— Но почему же тогда вы на ней женились?

— Так получилось, могу рассказать. Я тогда работал матросом на реке Лене, потом боцманом. Зимой наше судно ремонтировалось в старинном староверском селе. Комнату я снял у Шуриного отца — строгого старовера. Аскет, фанатик русских православных, он атеистов не терпел. Для меня он сделал исключение. Как раз из-за моего нетерпимого для всех происхождения, которое и загнало меня из Ленинграда на Крайний Север. — Он увидел, что мне хочется спросить и уточнил: — Старинный дворянский род Неклонских.

«Князь Неклонский» — вспомнила я издевательскую фразу секретаря горкома партии, но дальше уточнять не стала.

— У этого фанатика было два сына, — продолжал Сергей, — которые после армии не вернулись домой, и дочь Шура.

 

 

Шура была неграмотная девушка, совсем неграмотная — ни читать, ни писать не умела. Но умна от природы. Тем летом с нашим суденышком произошла поломка, и мы временно осели для ремонта. Лето было очень жаркое, и я спал на сеновале. Ночью Шура пришла ко мне сама в одной рубашке... Всё получилось, как она хотела. Произошло это так неожиданно.

Ни она, ни я даже не подумали о последствиях. А осенью, когда я пришел из последнего рейса, трясясь от страха, Шура твердила, что отец убьет, когда узнает всё, все узнают — вымажут ворота дегтем, и отец убьет ее. «Он же убьет меня!»

— За что?

— У меня же будет ребенок. Я не знаю, как от него избавиться. У нас в селе нет таких старух, которые умеют избавить.

Я велел ей перестать болтать глупости. Никто ее не убьет. Всё будет в порядке.

Пошел к ее отцу и посватал Шуру. Отец дал согласие. Венчал нас староверский поп. Мне-то это было в высшей степени безразлично.

После свадьбы я сказал сияющей жене:

— Шура, мне жаль портить тебе радость, но знай, что я тебя не люблю, не любил, никогда не полюблю. Поживем с тобой года три, и я разведусь с тобой... Я отвезу тебя в Иркутск. Можешь к отцу не возвращаться. И не плачь. Успеешь поплакать... через три года.

Когда она родила Олечку, мы переехали сюда. Я хотел было устроиться в Якутске, у меня там оказались друзья. Но не смог.

— Вы прожили с ней три года?

— Ровно три. Сейчас она в Иркутске. Высылаю ей денег достаточно, чтоб она беспечно сидела у дома на лавочке и судачила с соседями, но она предпочитает учиться на рабфаке.

...После обеда я пошла в больницу на ванну, затем зашла к невропатологу — он меня просил зайти.

Я еще раз поблагодарила его за ванны, он отмахнулся:

— Пустое! Больше, чем ванны, вам сейчас поможет укороченный рабочий день, наберетесь силенок перед отъездом...

 

— Это вы просили за меня нашего начальника, — поняла я.

— Я... но точнее, моя жена, она работает в управлении лагерей... у Вишневецкого. Сначала не решилась его просить, думала — откажет, но потом набралась храбрости. Я ей столько о вас рассказывал... Но, к ее удивлению, Вишневецкий сразу согласился и позвонил начальнику вашего лагеря.

— Вам обо мне рассказывала Маша?

— Да. Она иногда находит возможность зайти к нам. А привел ее к нам впервые мой друг, еще когда она была у него в психолечебнице.

Я простилась и ушла и неожиданно для себя самой отправилась к театру. Подошла к афише, шел «Гамлет»... Неужели сюда, в Магадан, приехали работать хорошие артисты, которые могут играть «Гамлета»? Фамилии были явно обезличенные — Иванов, Петров, Сидоров. А в конце афиши я прочла: художник Неклонский!

Я долго смотрела на дорогую фамилию...

Затем села на ближайшую скамейку в театральном скверике.

Да, у нас с ним все началось с постепенно нарастающей дружбы. Но прошло не так много времени, и Сережа сказал мне:

— Валя, а ведь я люблю тебя, люблю!

Должно быть, он в моих глазах прочел то, что ему хотелось, он прижал меня к себе и стал целовать.

Женщина всегда чувствует, знает, по-настоящему ли ее любят.

Чем дальше, тем я все более убеждалась, что Сережа любит меня по-настоящему, глубоко и верно, как и я его.

Как мы оба были счастливы! Но Сережей все время владел страх потерять меня.

— Я успокоюсь, лишь когда мы поженимся, — как-то сказал он мрачно.

— За чем же дело стало? Давай поженимся, Сережа, пойми и запомни: я тебя люблю, юридическая сторона меня нисколько не тревожит, можно зарегистрироваться, можем жить так, как тебе лучше. Может, ты не разведен с Шурой? Тогда я всё предоставляю времени. Повторяю, я люблю тебя, и мне важно лишь одно: чтоб и ты любил меня.

 

 

— Спасибо тебе, дорогая, с Шурой я разведен, дело не в этом...

— А в чем?

— Дело в твоем отце.

— Папа тебя не любит, но, знаешь, даже в старое время дочери обходились без родительского благословения и были счастливы.

— Видишь ли, ты не представляешь, что здесь поднимется, как только узнают о нашем браке.

— Да какое им всем дело?

— Видишь ли, Валя, меня здесь вообще не любят, не терпят, даже когда не знали о моем происхождении. Просто за то, что я на них не похож. Что я не пью с ними. В ресторан хожу лишь обедать. Много читаю, много покупаю книг, в свободные дни рисую картины, хотя вовсе не художник... и, наконец, за то, что за мной бегают женщины, ну а я порой уступаю, если нахожу ту или иную достаточно интересной... Но когда узнали о моем происхождении, эта неприязнь приняла политический характер, превратилась в ненависть.

— Зачем ты им рассказал?

— Что ты, не думал. Приехал этот кавказец Махарадзе, бывший деникинский поручик. Он увидел меня в ресторане и на весь зал заорал: «Князь Неклонский, какими судьбами?» Получив от меня изрядный втык, он взял свои слова назад, но было уже поздно. Белый через милицию (или НКВД) докопался до моих родных. Так вот, на мою голову выльют ушат грязи, больше сфабрикованной, а твои родители, отец в особенности, будет всему верить.

— Сережа, не надо преувеличивать. И главное, не придавай этому такое значение. Важно то, что мы друг друга любим, остальное не так уж важно. А папе я объясню. Самое главное для него — почему ты пошел в революцию к белым.

— Как ты это будешь объяснять?

— Как есть на самом деле. Тебе же было всего шестнадцать лет! Куда еще мог пойти мальчик из дворянской семьи в 1918 году. Только в белую гвардию. Но ты же ушел от них.

— Ушел. Да. Но два года был у Деникина.

— Так что, теперь до самой старости об этом тебе будут напоминать?.. Сережа, я прошу тебя, давай уедем отсюда.

 

 

— Меня загнали на север, и некуда мне теперь ехать, — мрачно возразил он.

— Пусть на север, но давай хоть из Незаметного уедем. На какой-нибудь прииск. Сережа оживился.

— А знаешь, это реально. Я поищу себе работу на Алданских приисках. Мы поженимся и выедем, как только я найду что-либо подходящее, с квартирой и прочее.

Сергей нашел себе работу быстрее, чем мы думали. Правлению «Алданзолото» нужен был свой представитель на одном из крупных золотых приисков, но не было подходящего человека. Когда Сережа предложил свою кандидатуру, они удивились, но охотно ее приняли. Сережа выехал на этот прииск на пару дней.

Пока он ездил, я написала вчерне рассказ о геологе Филиппе Мальшете. Прототипом послужил один из друзей Сергея. Мы познакомились с моим героем еще по дороге в Незаметный — вместе ехали со станции Большой Невер. Он как-то сразу сдружился с нашей семьей, и мы ехали вместе, порой в одних санях. Еще при царе, кажется в 1907 году, Филипп Мальшет был сослан на Крайний Север. После революции он мог вернуться в свой родной Петроград, но он участвовал в боях за Советскую власть.

После его выдвинули было на партийную работу, но он отказался категорически, заявив, что он геолог по призванию и геологом останется. Ни уговоры, ни запугивания, ни угрозы не помогли.

Он много ездил по северу с геологическими партиями, пока не осел на Алдане. Надо было куда-то привести жену (жену он взял из коряков). Выучил ее грамоте, но читать так и не смог приохотить. К книгам она отчего-то испытывала явную неприязнь, как и к его минералам. Может, потому, что, возвращаясь из экспедиции, муж все свободное время отдавал книгам.

У них было четверо детей... Мальшет несколько раз делал попытку вернуться в Ленинград, где у него были родные — братья, сестры. Но возвращался с дороги. Однажды все же добрался до Ленинграда, обрадовал родных подарками — мехами. Устроился на работу... Через пару месяцев вернулся на Алдан.

Когда мы с ним познакомились, он как раз уезжал в Ленинград, но, проехав две станции, сошел с поезда и вернулся товарняком обратно на Большой Невер.

 

Это была последняя попытка.

— Больше не поеду, — сказал он мне. — Я обрел новую родину, ничего не поделаешь. Ленинград мне стал чужим.

Филипп Мальшет очень любил Сережу, хотя знал о нем всё.

Он и меня полюбил и от души радовался, что мы собираемся пожениться.

— Я так рад за вас обоих, но особенно за Сережу,— сказал он мне однажды, когда зашел днем, занес какую-то книгу. — Сережа ведь никого никогда не любил, — сказал Филипп Михайлович, — я очень боялся, что он принадлежит к тем людям, которые так и проживут свой век, не узнав, что значит самому любить. А тебя он любит, Валя... И я уверен — ты дашь ему счастье.

— А вы любили когда-нибудь... по-настоящему?

— Да. У меня была...

— Кто же она?

— Дочь преуспевающего врача. Валентина Даль. Мы любили друг друга беззаветно, преданно. Но жизнь разбросала нас в разные стороны. Она была профессиональным революционером. Я тогда им еще не был, уж так получилось, что мои друзья, моя любимая... я попал вместе с ними. При обыске у меня нашли литературу, которую друзья просили сохранить всего два дня... В общем, я получил ссылку в Якутск. Валентина — тюремное заключение. Я бежал на Чукотку, где пристал к геологической экспедиции. Ее освободила революция. В 1920 году она была расстреляна белогвардейцами в сельской тюрьме... Я ее не забывал никогда.

Вот об этом Филиппе Мальшете я написала новеллу. К его духовному облику я добавила кое-что от Сергея, кое-что от самой себя.

Сергею новелла очень понравилась.

— Ты будешь большим писателем, — сказал он, — я верю в тебя, у тебя же литературный талант, Валя. Работай, пиши. А этот рассказ надо отпечатать на машинке, я попрошу нашу машинистку, очень славная женщина.

Через два дня он привес рассказ, напечатанный на машинке.

— Филиппу дадим прочесть? — спросил он.

— А если он узнает себя?.. Я даже имя не изменяла.

— Прости, Валя, но там лишь его имя. Это отнюдь

 

 

не Филипп, так что не бойся. Он поймет, что ты таким его видишь, и улыбнется. Но в общем ему будет приятно. Доставь ему эту радость.

— Хорошо, пусть читает.

— В какой журнал думаешь послать?

— Ни в какой: рано мне еще печататься. Я еще только будущий писатель.

— Может, это и правильно — до тридцати лет не напечатать ни одного рассказа и с первым рассказом в печати явиться вполне зрелым писателем. Как Мопассан.

В ближайшие дни мы с ним поехали на наш прииск, расположенный по берегу Алдана. Осмотрели комнатку, которую ему предоставили. Она освобождалась через полтора месяца. Тот, кто ее занимал до этого, уезжал на родину, под Киев. Он накормил нас вкусными щами, как потом оказалось, из медвежатины.

В ожидании машины мы еще долго бродили по берегу замерзшего Алдана, держась за руки, как дети.

Я была так счастлива. Безмерно счастлива! И все же какая-то неясная тревога томила меня, предчувствие какой-то беды.

А, попросту говоря, я боялась потерять Сергея.

Все так же шли по шоссе колонны русских крестьян — измученные, обмороженные, с детьми и стариками. Отец говорил, что их гнали в глубь тайги и оставляли там на поселение. Пилы, топоры, палатки — вот всё, с чем они начинали новую жизнь.

Разбивали при морозе сорок градусов палатки и спиливали деревья, выкорчевывали пни — готовили поле для посева...

В живых оставались немногие.

Если бы даже это были кулаки (отец говорил, что большинство из них самые обыкновенные крестьяне-середняки и даже... бедняки, с которыми сводили счеты)...— кто бы они ни были, поступать так с ними было жестоко. Очень жестоко!

Не знали мы, что готовит нам судьба... В Незаметном было совершено преступление. В госбанке работала довольно красивая женщина Анна Ивановна, жена заместителя Белого, у них был прелестный сынишка лет семи — Миша.

И вот этот Мишенька пропал. Начались поиски. Дорожные рабочие показали, что видели Мишеньку, его

 

 

вел за руку к лесу Махарадзе. Однако вечером вернулся из лесу один...

Махарадзе не отрицал, что гулял с мальчиком (он бывал в доме Анны Ивановны, и многие даже считали — был влюблен в нее), но он гулял с ним не более получаса и проводил мальчика до дома.

Сначала ему поверили, но мальчика нигде не было. Стали прочесывать лес. Мишеньку нашли лишь на десятый день с помощью милицейской собаки. Мальчик был задушен. Врачебное обследование установило насилие. Бросились к Махарадзе, но, видимо, нервы у него не выдержали, и он ночью бежал. Поймали его на станции Большой Невер, когда он уже садился на поезд Владивосток — Москва.

Его привезли, судили, приговорили к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение.

Через неделю после суда над Махарадзе было принято постановление исполкома о профсоюзной чистке. Был митинг, на котором Белый произнес страстную речь об очищении советских золотых приисков от всякой швали — преступников, белогвардейцев, врагов народа и прочих.

Сережа уже должен был ехать работать на прииск, но начальник «Алданзолота», избегая его взгляда, сказал: надо переждать чистку.

«Чистка» проходила в народном доме. В день, когда должны были «чистить» Сережу, он попросил меня в народный дом не ходить.

— Как тебе будет легче, — сказала я, — раз не велишь — не пойду.

Я тогда весь день стояла у окна, смотрела, как бредут раскулаченные. Вышла мама с большой кастрюлей горячих пирожков и раздала детишкам.

Конвой угрюмо молчал — не решался помешать.

Я горько заплакала. Сердце мое сжималось от плохого предчувствия. Ведь я знала, как люто Белый ненавидит Сережу.

Сергей пришел к ужину, но есть не захотел, прошел к себе и сел на кровать, обхватив голову руками. Я села рядом.

— Болит голова? Милый, может, поешь что-нибудь?

— Пока не могу, потом.

Я встала рядом с ним и прижала его голову к своей груди.

 

Мне хотелось спросить его, но я ждала, когда он сам расскажет.

И он рассказал. Привлек меня, посадил рядом, крепко прижал к себе.

— Родная моя, любимая, ты только не расстраивайся... В моей жизни это не первый удар. Я попал в число тех, кого выселяют как белогвардейца и по происхождению... Нам дали три дня на сборы... и катись куда хочешь. Алданские золотые прииски должны быть чисты от всякой нечести.

— Куда же мы поедем? На небо, что ли, нам вознестися живьем?

Он посмотрел на свои наручные часы.

— Не будем терять времени. Идем на телеграф, мне надо переговорить по телефону со своим другом в Якутске. Может, он поможет мне устроиться с работой. Он любит меня как настоящий друг и выберет самое лучшее из возможного.

— Кто он?

— Бывший капитан парохода на Лене, это я у него работал боцманом и ушел, когда он переехал в Якутск. Интереснейший человек! Коммунист, по национальности якут.

Мы вместе сходили на телеграф, и Сережа переговорил со своим другом. Тот обещал сделать, что сможет.

На обратном пути мы зашли в ресторан и поужинали, аппетит у обоих был неважный.

Вечером мы долго-долго сидели вместе. То говорили, то целовались.

Утром он пошел на свою работу и уволился.

К вечеру ему принесли телеграмму из Якутска. Вот ее текст, я запомнила его навсегда: «Дорогой Сережа, сильно скучаю по тебе. Очень хотелось устроить тебя в Якутске, не вышло, — может, в будущем. Единственная работа, которая нашлась для тебя, это заведующий факторией на берегу Ледовитого океана. Телеграфируй согласие.

Выбора сейчас нет. Твой Семен».

Сережа телеграфировал согласие. Поговорил с Семеном Семеновичем еще по телефону. Фактория на безлюдном океанском берегу. Он будет и заведующим и сторожем. Раз или два в году приезжают эскимосы, чукчи, якуты, чтобы сдать меха и забрать себе продукты питания.

 

Вечером, когда мы остались одни, Сережа сказал:

— А теперь давай поговорим.

Сердце мое словно упало от нехорошего предчувствия.

— Почему ты так побледнела? — он крепко сжал мои руки. Поцеловал. — Валя! Выслушай меня, постарайся понять. Дай мне твои руки. Пожалуйста, выслушай внимательно и пойми... Когда я отвез бывшую жену и дочку в Иркутск и устроил их там на квартиру к староверке, на прощание у нас произошел такой разговор.

— Я должна знать, — сказала Шура, — есть ли хоть одна крохотная надежда на то, что я смогу когда-либо, пусть через десять лет, прийти к тебе и ты меня примешь, или это уже конец?

Она как бы выясняла, стоит ли ей жить. Это звучало как подтекст и рассердило меня.

— У тебя дочь. Тебе надо жить ради ребенка.

Она попросила ответить на ее вопрос честно и правдиво. И я ответил правдиво. Вот что я сказал:

— Александра, нельзя так любить мужчину, чтоб больше ребенка, больше родины, больше Бога, который у тебя есть, — нехорошо это! Поживи одна, оглянись вокруг, сколько интересных людей, не на мне сошелся клином белый свет.

— А ты, значит... уже никогда... не вернешься к нам с Олечкой? Разве есть женщина, которую ты любишь?

— Нет такой женщины.

— Может, ты никого так и не полюбишь? И когда я сказал: если я встречу женщину, которую полюблю и она полюбит меня, я навсегда останусь с ней. Если нет, то... может, лет через десять вернусь к вам с Оленькой. Только лучше не жди, найди себе другого, с ним будешь счастливее. Так вот, что случилось...

Я встретил женщину, которую полюбил. Я только никогда не ожидал, что при всем своем эгоизме я полюблю ее больше, чем себя самого. А случилось именно так. Подожди, не перебивай, слушай. Я не женюсь на тебе. Потому, что тебе тогда придется поставить крест на своем творчестве.

— Чушь!

— Увы, не чушь. По происхождению я из княжеского рода, бывший белогвардеец, офицер — я обречен скитаться всю жизнь и таскать тебя по своим скитаниям. Это просто нечестно с моей стороны. Ты любишь, но ты наивный ребенок, я, к сожалению, лучше знаю жизнь.

 

Такие, как Белый, будут появляться и на твоем пути. Ты талантлива. Для твоих завистников муж-белогвардеец, да еще князь в придачу, — просто находка. Нет, Валя, я эгоист, но не по отношению к любимой женщине. На эту проклятую факторию я поеду один. Пойми меня. А ты... возвращайся в Саратов или в Москву... учись... пиши... добивайся своего счастья. Ты будешь большим писателем. Я в тебя верю. Что с тобой?

Я похолодела, в глазах потемнело, губы не шевелились.

Сережа положил меня на постель, тер мне виски, давал что-то выпить.

Я была как бы в обмороке, но сознание меня не покинуло. Я вдруг поняла, что Сергея не уговорить, не переубедить.

Вот и нет моего счастья.

Мы провожали Сережу вдвоем с Филиппом Мальшетом. Он устроил Сережу на попутной геологической машине, шедшей в Якутск, откуда он должен был получить назначение в факторию. С ним было два чемодана, один с вещами, другой с книгами. Остальные книги Филипп обещал постепенно выслать почтой или попутной оказией, как получится...

Когда мы прощались с Сережей одни в его комнате, мною овладело такое отчаяние, что я чуть не потеряла сознание. Едва нашла в себе силы сказать: «Возьми меня с собой! Я не переживу...»

— Валя, пожалей меня! — хрипло сказал Сергей.

И я из последних сил овладела собой. Пусть поступает, как он сам находит разумным и лучшим.

Машина ушла. По шоссе тянулись раскулаченные — их горе, наверно, было больше и трагичнее?

Филипп отвез меня домой.

В мае мы уехали в Саратов: мама, сестренка и я. Отец пока остался. Приехал только через год.

Я училась, работала, стала печататься, но что бы я ни делала, с кем бы ни говорила, меня не оставляло видение одинокой фактории на берегу Ледовитого океана, не оставляло на протяжении всех этих лет.

...А вот теперь я сидела на скамейке и ждала, когда мимо пойдет Сережа.

Я сразу узнала его, хотя он изменился неузнаваемо. Ушла его красота. Резче стали черты лица, огрубела кожа, стал крупнее прямой нос, тверже губы, тяжелее

 

 

подбородок, со лба начинались залысины, виски поседели. Да, эти десять лет оставили на нем свой тяжелый след. От его былой красоты не осталось и следа.

И надо было любить и знать его, чтобы узнать сразу, но как рванулось к нему сердце, как он мне был дорог — еще дороже прежнего.

Сергей, мой любимый, зачем ты позволил жизни разлучить нас?!

Я вскочила со скамейки и окликнула, как когда-то:

— Сережа!

Он вздрогнул и остановился, но не оглянулся. Он узнал мой голос, но не верил, решил, что ему это слышится.

— Сергей Николаевич, — как можно спокойнее произнесла я, подходя к нему.

Он стремительно обернулся. Он смотрел на меня. В мое лицо, в мои глаза, на мой лагерный бушлат, на лагерные башмаки (хотя дали самые маленькие, тридцать шестого размера), на шапку, на юбку из чертовой кожи и опять в лицо.

— Валя — моя Валя... Но этого не может быть... ты... — Он дотронулся до казенного бушлата.

— Я заключенная, Сережа, с 1937 года. Срок десять.

— Тебя! Тебя! О Боже! С ума можно сойти. Валя! Он был потрясен, но наконец справился с собой, обнял меня, и мы поцеловались...

Плевать он хотел на то, что люди смотрят.

— Что угодно я мог ждать, но чтоб такое... арестовали тебя... Это уже чересчур. Но что мы здесь стоим? Пойдем ко мне в мастерскую. Я работаю в театре художником.

Сережа провел меня в свою мастерскую (в театре был выходной день и никого не было), закрыл дверь на крючок, помог мне снять бушлат, будто это было дорогое манто, и я очутилась в его объятиях.

— Я думал... что тебя никогда не... увижу, — шептал он между поцелуями. — И вот встретил... Родная, любимая.

— Ты меня еще любишь?

— Я никогда не переставал тебя любить, я всегда тебя помнил. Но лучше я никогда бы тебя не увидел, чем видеть в этом бушлате... Иди посмотри, это моя работа... как говорится, для души.

Он прошел к закрытому мольберту в углу и откинул

 

 

полотно. Там был мой портрет. И похоже и не похоже. Красивее, чем я была на самом деле. Называлась картина «Русская студентка».

— Теперь ты больше похожа на этот портрет, — сказал Сергей, вглядываясь в меня. — У тебя стало еще более одухотворенное лицо... С режиссером мы друзья, — продолжал он, — он умный, сердечный человек, я поговорю с ним, может, он сумеет что-либо сделать для тебя. У нас половина артистов заключенные. Работают в театре, имеют отдельные комнаты, а вместо лагеря ходят раз в месяц отмечаться в НКВД. Вместе мы непременно придумаем что-нибудь для тебя.

Я вздохнула.

— Сережа, дорогой, ничего не надо придумывать. У меня отменен приговор. С первым пароходом, в конце мая, я уезжаю на переследствие в Саратов.

— О-о!.. Хотя я рад, что переследствие. Поздравляю... Ты когда узнала, что я в Магадане?

— Месяца полтора назад, но все не решалась прийти к тебе...

— Но почему? Сколько времени потеряно!

— Я знала, что ты снова женился на Шуре и не хотела омрачать ее, да и твою, жизнь.

— Эх ты! К твоему сведению, мы не женаты. Раз возник о ней разговор, давай я тебе все объясню, чтоб потом о ней не упоминать больше.

Шура... Ею владела ложная идея: стать достойной меня. То, что она меня дико переоценивала, — это факт, разуверять ее было бесполезно.

Окончив рабфак, она поступила в медицинский институт. Училась там отлично, была оставлена в ординатуре. Блестяще защитила диссертацию, стала кандидатом наук, давно переросла меня, но все мечтала стать достойной Сергея. Писала мне аккуратно, связующей нитью у нас была Олечка...

На фактории я выдержал шесть лет. Затем перебрался в город на Чукотке — Анадырь.

— Сережа, прости, что перебиваю, но только скажи мне: Филипп Мальшет жив?

— Жив и здоров. Это он и перетащил меня именно в Магадан. Еще работает. Был в числе первых геологов, высадившихся на этот берег. Ты его увидишь. Представляю, как он будет рад этой встрече. Но как огорчится, узнав...

 

 

— Что я здесь... Пора привыкнуть, ведь Магадан строят заключенные, Сережа.

— Да, я знаю.

— Так вот, случилась беда. Оленька в каникулы поехала с семьей подруги на Байкал. Оля утонула. Тела не нашли. Байкал не вернул даже тела.

Шура чуть с ума не сошла и... до сих пор не может себе простить, что первой мыслью при известии о гибели дочери была такая: порвалась единственная ниточка, связывающая нас.

Это потом уже осталось одно горе и чуть не убило ее.

— Ладно, Сережа, я всё понимаю. Как ты мог при такой беде не вернуться к ней?

— Я переехал в Магадан, она взяла сюда назначение — требовались квалифицированные врачи. Она терапевт и кардиолог... И последнее, мы не регистрировались, но она при разводе оставила мою фамилию. Так что для всех мы — супруги Неклонские... А сейчас идем ко мне.

— Хочешь познакомить с супругой?

— Я забыл тебе сказать, она в Москве. На курсах повышения квалификации кардиологов. Проходит стажировку в какой-то клинике.

Мне не очень хотелось идти к ним на квартиру, видеть следы присутствия Шуры. Но, как это ни странно, именно этого я там не увидела. Ни малейшего следа ее индивидуальности, словно Сергей жил один. Чисто, аккуратно, но на всем отпечаток личности Сергея Неклонского. Словно она там и не жила, даже книги по медицине не бросались в глаза, они были сложены на самых нижних полках стеллажей.

— Она тебя боится?

— Боится, что я уеду.

— О господи, живет, как на вулкане! Да успокой ты ее раз и навсегда.

— Я не знал, что тебя встречу, и сказал ей, что теперь вряд ли куда уеду, но я не могу лгать, что я люблю ее, да в этом женщину и не обманешь. Я ее никогда не любил и никогда не полюблю... Ты, наверное, проголодалась? — вдруг спросил он. — Подожди минут десять, я принесу обед из ресторана, это у нас близко — на углу....

Он быстро сходил за обедом, и мы поели, потом сва-

 

рили себе кофе и выпили по стакану кофе со сливками. Потом уселись рядом на диван, держась за руки.

— Теперь рассказывай о себе, а я буду слушать, — сказал Сергей.

Я рассказала об аресте, о допросах, как я рассказывала женщинам в бараке. И он невольно улыбнулся.

— Чувство юмора тебя не оставило. Пожалуй, даже возросло. В твоем изложении жизнь — это есть трагикомедия.

— Так ведь так и есть.

Я была у него допоздна, и он проводил меня до ворот лагеря.

Начались белые ночи. Стоял месяц май.

К провожаниям здесь привыкли. Впускал меня солдат и подмигнул в сторону уходящего Сережи.

— Вот и правильно — молодая, а сидите одна с бабами.

Ни в одном лагере не творилось того, что в «Женской командировке» в Магадане. Что ж, на сто мужчин здесь была одна женщина. Отсюда — мужской сговор.

Мне лично не раз предлагали сожительство, обещали отдельную комнатку в городе, легкую работу вместо лагеря — отмечаться раз в месяц в НКВД. И так как я упорно не соглашалась, добавляли: четыреста рублей посылать маме в Саратов, ну и, конечно, помогать мне самой.

Многие не выдерживали — соглашались. Даже те, у кого мужья страдали без права переписки на золотых приисках Колымы. Грустно!..

Мы виделись с Сережей ежедневно. Мы говорили, говорили, не могли наговориться.

Шесть лет жизни в фактории на берегу Ледовитого океана стоили ему огромных душевных сил. Но в то же время они много дали ему как художнику.

Можно смело сказать, что эти годы сделали из любителя подлинного художника, и это радовало меня. Сережа мечтал об участии в выставке. Я от души пожелала ему добиться успеха.

Навестили мы с ним Мальшета.

Узнав, что я здесь, что у меня срок десять лет, а обвинение — попытка реставрации капитализма методом террора и диверсии, Филипп Мальшет выругался беззвучно и стал просить у меня прощения.

— За что? — поразилась я.

 

— Как старший друг, я должен был добиться, чтоб Сергей взял тебя с собою, или помочь тебе добраться до этой фактории. Вы оба были бы счастливы, ты не попала бы в тюрьму.

— Не добивай меня, Филипп, — сказал Сергей. — Я сделал в жизни четыре огромные ошибки, так вот именно эта — самая большая, самая огромная.

Я не спросила, какие именно эти ошибки, я и так знала какие.

— Не надо об этом думать, Сережа, — сказала я, — мы прожили меньшую половину жизни, нам еще жить долго-долго, надо прожить хоть теперь по возможности без ошибок. Честно, чисто и серьезно работая по призванию, как Филипп Мальшет.

Я спросила Мальшета: как его семья?

Он рассказал: жена умерла, а дети выросли, окончили среднюю школу и разъехались кто куда. Один — матрос, другой — оленевод, третий учится в Новосибирске на геологическом, а дочка фельдшер, вышла замуж и уехала с мужем во Владивосток. Муж у нее военный.

А у Филиппа Мальшета остался теперь только один Сережа.

Договорились, что, если меня после переследствия освободят, я напишу и Сереже и Филиппу. Если, паче чаяния, меня не освободят — я ничего им писать не буду. Они оба просили меня написать в любом случае, но я наотрез отказалась.

Как мало подарила нам судьба после десятилетней разлуки.

23 мая утром мне сообщили, что я могу не идти ни на какую работу, так как завтра, 24 мая 1940 года, уезжаю на переследствие в Саратов первым пароходом.

— Собирайся...

— Так бухта Нагаева еще затянута льдом! — удивилась я.

— Это забота капитана. Пароход отойдет в два часа дня. Не опоздай смотри.

— Не опоздаю.

В эту ночь я осталась у Сережи, мы совсем не ложились спать, не тушили света, не сводили глаз друг с друга.

— Неужели я тебя никогда больше не увижу? — с отчаянием сказал Сергей утром, когда пили мы кофе.

«Я тебя никогда не увижу», — подумала я, но вслух сказала:

 

— Не знаю, Сережа. Возможно, никогда... а вдруг, снова встретимся?

— Позвони в лагерь, может, не сегодня... Может, отложили отъезд, ведь льды?

Я позвонила, мне ответили, что сегодня.

Мы с Сережей простились у него дома, затем он проводил меня до лагеря.

Несколько минут мы молча смотрели друг на друга. Не знаю, о чем думал он в этот час, но я хотела запомнить его лицо, его серые глаза.

— Прощай! — еле выговорила я.

— До свидания, — сказал он.

«До свидания, любимый, я тебя никогда не увижу!» — билась в голове удручающая мысль.

Я пошла, поминутно оглядываясь, он смотрел мне вслед, держась за решетчатые железные лагерные ворота.

Я вдруг вернулась, побежала к воротам, протянула ему обе руки, он поцеловал их.

— Жду письма, — сказал он.

— Если освобожусь.

Я пошла, ноги были как ватные — хоть бы не упасть.

Когда оглянулась, Сережи уже не было.

— А он тебя любит... этот старик, — сказал солдат, который довел меня до самого барака.

— Почему старик? Ему только тридцать девять лет

— Виски седые... Вот я и подумал... Тяжело расставаться?.. Но ведь ты, я слыхал, едешь на освобождение, должна радоваться.

К двум часам нас отвезли в бухту Нагаева и посадили на пароход.

Девять женщин (нам дали десятиместную каюту) в две тысячи мужчин, едущих на переследствие.

Мы еще долго сидели на палубе и ждали, пока льды взрывали аммоналом. Когда мы вышли по узкому каналу среди льда из бухты Нагаева, Охотское море оказалось свободно ото льда, небо было серым и хмурым, горизонт окутан туманом.

Будущее тоже в тумане.

«Я тебя никогда не увижу, любимый мой...»

Я прожила долгую жизнь, но больше никогда не встретила Сергея — так сложились обстоятельства.

 

 

Я девять лет была в лагере — выжила. Девять следующих лет, пока не умер Сталин, я скиталась по окраинам родины с запятнанным паспортом. Я была не одна, с мужем, которого любила за его глубокую человечность, любила как хорошего человека. А любить, как моего Сережу, я никогда никого не могла.

В 1954 году меня реабилитировали, но стать писателем мешали.

Крепко мешали, я победила. Я стала писателем, в таким, каким хотела — романтиком, продолжателем Александра Грина.

В Магадане Сергей давно не проживает.

Где он и жив ли, я не знаю.

Тяжелое предчувствие меня не обмануло... «Я тебя никогда не увижу...»

Эх, кабы мы родились с ним на полвека позже! Как мы были бы счастливы!