ВСТРЕЧА С ПОЛИТЗАКЛЮЧЕННЫМИ

По неведомой причине из Череповецкой тюрьмы меня повезли в Вологду. Поезд пришел ночью. Из "столыпинского" вагона, при свете фонариков, меня под конвоем перевели в "черный ворон".

Лязгнула замком металлическая, решетчатая внутренняя дверь, конвой занял место в "предбаннике". Начальник конвоя "ворона" закрыл на замок глухую наружную дверь, сел с водителем и машина, набирая скорость, понеслась по городу. В фургоне машины было совершенно темно. Стенки, пол, потолок - все выполнено из металла. Небольшое зарешетченное оконце имелось только в предбаннике конвоиров, поэтому в фургоне было душно. Дым от куривших конвоиров поступал ко мне, вызывая кашель. Я попросил закурить. Один из конвоиров через решетку дверей подал мне свою недокуренную папиросу-самокрутку из махорки.

Свое суконное полупальто я еще в тюрьме променял на обыкновенный ватник-бушлат. Не знаю, как получилось, что искра от махорки попала на ватник и я не заметил, как вата загорелась. Вата не горит пламенем и огня практически не видно. Но дыма от горения ваты много. Я дым почувствовал, но считал, что дым от курева. Конвоиры тоже почувствовали дым и стали меня спрашивать в чем дело.

Ощупывая себя, я обнаружил очаг загорания на нижней части полы бушлата. От растерянности я не знал, что делать. Быстро снял с

себя бушлат и бросил его на пол к дверям, где воздуха было побольше и вата стала быстрей разгораться.

Едкий дым заполнил все помещение, где находился я, и конвой, который кашляя всяческими словами, ругал меня, но открыть наружную дверь не мог и не имел права.

Но вот машина остановилась. Я слышал, как начальник конвоя с кем-то переговорил, машина еще прошла немного и водитель выключил двигатель. Позже я узнал, что мы въехали во внутренний дворик, который со стороны улицы и внутреннего двора тюрьмы закрывался массивными обитыми железом воротами. По обеим сторонам дворика, в кирпичных стенах две двери, так же обиты железом.

Увидев дым, идущий из окошечка конвоиров, и услышав стук в дверь и ругань, начальник конвоя открыл дверь, через которую быстро выскочили конвоиры, затем открыли замок, и дверь ко мне в фургон, выкинули горящий бушлат, вытащили меня из машины и, ругая нецензурными словами, требовали сказать что я сделал, чем совершил поджог. Конечно, факт дачи мне папироски отрицали.

Овин из конвоиров, с выпуклыми глазами, толстым одутловатым лицом кулаком ударил меня по лицу. Из разбитого носа и губ у меня потекла кровь. Избитого, в одной рубашке поставили к кирпичной стене, и, угрожая расстрелом, требовали подписать какую-то бумажку, где сказано, что я умышленно совершил поджог, чтоб сжечь машину, удушить дымом конвой и совершить побег. Я подписать такой акт категорически отказался, за что был снова избит. Я был в полусознательном состоянии и не понял, кто пришел из тюремного начальства и распорядился отвести меня в камеру.

Уже другие конвоиры из внутренней охраны тюрьмы меня свели куда-то вниз по крутым ступенькам лестницы и втолкнули в темное помещение. Немного отлежавшись, я почувствовал, что лежу на холодном,

влажном, бетонном полу. Ощупью обследовал все помещение. Оно было не большое, где-то 4х 4 метра. В помещении ничего не было. Шероховатые влажные стены без всякого окошечка и металлическая дверь. Ничего не оставалось, как сесть на пол, подогнув ноги к груди, ждать своей дальнейшей судьбы. Очень больно было ребрам, левому бедру. Нос и губы распухли. Я впал в полудремотное состояние. Сколько времени прошло, не знаю. Но вот открылась дверь и свет проник в камеру. Оказалось я сидел на каких-то тряпках, измазанных грязью, нечистотами и кровью.  Раздалась команда - "выходи". Вышел прихрамывая. Узкий коридор, под потолком лампочка, в сетчатом ограждении и, хотя окон не было, в коридоре было светло.

Команда - "руки назад", вперед по коридору, в конце которого оказался туалет и кран с холодной водой. Когда я умылся и справил свои надобности и все под неослабленным оком конвоира меня провели в другую камеру, где был стол, вмонтированный в пол и такой же стул.

  Окон и мебели не было. Через кормушку в двери в алюминиевой тарелке дали капустные щи, без мяса, конечно, дневную порцию хлеба 600 граммов и кружку воды. Через несколько часов меня по каким-то узким коридорам и лестницам вверх-вниз привели в кабинет, где находился вчерашний начальник конвоя и еще два военных человека за столом.

После уточнения анкетных данных мне без всяких вопросов и моих ответов подали подписать протокол, в котором было написано, что я, выходя из вагона, поскользнулся, не удержался на подножке вагона и упал вниз лицом на рельсы, в результате падения разбил себе нос и губы.

После описания моего "падения" было указано, что написано с моих слов все верно, претензий к конвою нет,  чем и расписываюсь. Я такой протокол подписывать отказался. Сидящие за столом переговорили о чем-то между собой и меня отвели снова в камеру, где я провел первую ночь. В этой камере я просидел двое суток без пищи, без воды.

Умыться и в туалет не выводили, От постоянной темноты, холода, зловония, голода - голова кружилась, сначала подсасывало в желудке, затем появились боли. Я пробовал ходить три шага вперед - три шага назад. Но усталость быстро сказывалась и я, обессиленный, ложился на грязный холодный пол.

Я вспоминал прочитанные мною книги, их героев. Старался сравнивать себя с ними. В своих бредовых грезах сам становился тем или иным героем. Особенно свое воображение стремился сосредоточить на графе Монте-Кристо. Его многолетнее заточение в камере, его удивительная выносливость, терпение, освобождение воодушевляли меня, в своих мечтах уносился далеко, далеко в пространство. Воображение рисовало одну за другой картины и подвиги, которые мысленно я совершал, сидя на холодном полу в камере. Монте-Кристо чередовался с Камо, Стенькой Разиным и даже фараоном Рамзесом.

Видимо, узкие коридоры, лестничные переходы тюрьмы ассоциировались в моем воображении с лабиринтами фараоновских пирамид. Но всему бывает конец. Настал конец и моему пребыванию в этой камере-склепе. Как меня вывели из камеры не соображал, не помню. Но хорошо в памяти отразилась баня. Мне дали крошечный кусочек мыла. Тюремный парикмахер остриг на голове волосы грязные и торчавшие в стороны хвостами.

О! Какое наслаждение облить себя водой. Водой не горячей, но все же теплой. Увы! Предупредили, что воды дадут только два тазика деревянных. Экономя воду, я помылся, постирал трусы. Майку и рубашку выбросил, так как они были слишком грязные, в засохшей крови. Мне дали кальсоны, рубашку нижнюю, штаны х/б и телогрейку, не новую, но всё же носить можно. Позже мне стало ясно, что одели меня не из милости, а потому что моя одежда была слишком грязной, не поддающейся стирке, другой у меня не было. В то же время вызывали меня на допросы, водили в кабинеты и видимо мой внешний вид портил им настроение и аромат.

Из бани меня привели и посадили в помещение, где было много мужчин. Помещение - камера было высокое, два больших зарешеченных окна и тройные по высоте, сплошные деревянные нары. Постельных принадлежностей, конечно, никаких. Поселение в камеру было простое. Надзиратель открывал дверь, пропускал тебя вовнутрь, дверь захлопывалась и все. Ты оставался перед находящимися в камере. Куда лечь, куда сесть - дело твое, точнее тех, кто там уже находится. Начиналось выяснение: кто ты, откуда, когда арестовали, судим или нет, в чем обвиняешься, по какой статье; в каких тюрьмах был, кого знаешь и т.п. Сначала мне предложили сесть на ближайшие нары. После краткого выяснения моих данных предложили лезть на верхние, третьи нары и там занять свободное место, что я и сделал незамедлительно.

В камере было человек сорок. Разбившись группами, они негромко, но и не шепотом обсуждали какие-то вопросы. Слышались упоминания в разговорах Сталина, Ленина, Молотова и другие знакомые мне фамилии. Я после склепа-одиночки, бани блаженно лежал на досчатых теплых нарах, прислушивался к разговорам и незаметно уснул.

Проснулся от голоса: "вставай, вставай, парень, обед принесли" Я проснулся. Вместе с мужчиной, разбудившим меня, и поддерживая один другого, мы спустились с третьего этажа на первый. В кастрюлях стоял принесенный обед. Хлеб выдавался только утром на весь день. Так как утром я хлеб не получал, то остался без хлеба на весь день. Разливал по мискам суп старший по камере, избранный самими заключенными. Мне он налил две порции супа и каши, что я и съел моментально.

Забравшись после еды на свое место, я вновь уснул и проспал до вечера. В тюрьме плохо спится ночами и если есть с кем, то ведутся тихие длинные рассказы и разговоры.

Мой сосед по нарам отрекомендовался как Петр Алексеевич. Он и находящиеся в камере - политические заключенные. Все коммунисты,

бывшие, но оставшиеся таковыми в жизни, в своем мировоззрении. До ареста занимали довольно высокие посты. Есть среди них и профессор медицины, доктор технических наук, два видных политических деятеля, а он Петр Алексеевич бывший член ЦК ВКП /б/, революционер-профессионал с дореволюционным стажем. В 1914 году был приговорен к ссылке, находился тоже в Вологодской тюрьме, только не в этой. Ссылку он отбывал в Коми в довольно большом селе около сотни домов, расположенном на правом, крутом берегу реки. Левый берег пологий, при весеннем разливе с трудом видно другой берег. Очень много рыбы, в лесу разной дичи. Местное население все отличные рыбаки и охотники, довольно неприхотливые к жизненным благам, малотребовательные, но настойчивые, порой упрямые, трудолюбивые, малограмотные. По-русски говорили плохо и с сильным акцентом.

Он и все находившиеся в камере осуждены без суда особой коллегией и даже без статьи Уголовного кодекса, а просто КРД /контрреволюционная деятельность/, АСА /антисоветская агитация/, КР /контрреволюционер/. У всех сроки лишения свободы 10 лет. Уже три года их перевозят из одной тюрьмы в другую. Почти при каждом этапе из тюрьмы в тюрьму несколько человек умирает, не выдерживая тяжелых условий холода, голода, побоев и издевательств. Вот и в настоящее время внизу на нарах двое тяжело больных. Товарищ поддерживают их питанием и морально. Передачек от родных, /да и неизвестно остался ли кто в живых и где они/, переписки они лишены. Сведения о жизни за пределами тюрьмы они узнают только от вновь прибывших и от отдельных отрывочных разговоров надзирателей. Можно считать заживо изолированно-погребенными. Меня очень удивила, даже насторожила их откровенность в разговорах и тем более критика проводимой политики великим вождем, мудрым учителем, любимцем всего народа товарищем Сталиным и его сподвижниками. Откровенно говоря, я подозревал провокацию, так как на личном опыте уже хорошо знал, что в тюрьмах

содержатся специальные "подсадки", в основном из уголовников. Эти "подсадки" - провокаторы, осведомители, а в лексиконе заключенных - "стукачи" - вызывали на откровенность, а затем, спровоцировав, сообщали своим хозяевам о всех разговорах.

Я уже дважды имел дело с такими стукачами подсаженными ко мне в камеру в Череповецкой тюрьме. Учитывая уже свой опыт, я о себе и своем деле рассказывал точно так же, как и на следствии. Говорил все то, что и следователю, поэтому не боялся, что от меня получат дополнительную информацию. А то, в чем меня обвиняли, не может быть секретом и тем более моей виновности...

А так как по делу я проходил один, то не было никаких ни мнимых, ни фактических сообщников, соучастников. Мне не требовалось упоминать какие-то фамилии, а значит и ставить под удар, под ложные обвинения других лиц.

Я рассказал Петру Алексеевичу все, в чем меня обвиняют, а также кто я, где родился, где жил, кто родители и где они проживают. Петр Алексеевич внимательно выслушал меня, изредка задавая уточняющие вопросы и пояснения. С ним мы проговорили почти до утра.

Впервые в жизни я почувствовал, вопреки внутреннему какому-то недоверию, сопротивлению, притягательную силу этого человека. Его спокойный голос как бы гладил ласково по моим нервам, успокаивал меня, воодушевлял. И все его разговоры были ненавязчивыми, не поучающими свысока, не подчеркивали его опыт, возраст, мою общую малограмотность, тем более политическую неосведомленность и незнание простейших вещей.

Петр Алексеевич объяснял мне настоящее и будущее предугадывал события и давал советы, как поступать, что сделать, чтобы сохранить не только жизнь, а устоять, не сломаться, не впасть в крайность, не снизойти до уголовщины, в то же время не дать себя в обиду. Он не позволял мне падать духом, не пугал, а рассуждал по существу,

открывая мне глаза на действительность.

Дело твое очень серьезное. На допросах не спеши отвечать, но и не медли с ответом. Старайся не раздражать следователя, как личность. Ведь они в основном себялюбцы, чванливы, высокомерны, считают себя умницами, хотя не являются таковыми. Твердо стой на своих показаниях, ответах, не познавайся давлению, лести, подачкам. Вероятно тебя подвергнут пыткам, избиениям. Надо все выдержать. Если подпишешь на себя хотя бы один ложный протокол, дальше запутают и считай жизнь кончена. Клеймо террориста - и расстрел. Никого, даже в самой мелочи не вздумай назвать своим свидетелем, заступником. Посадят и его. Создадут организацию. А это осложнит, усугубит вашу ответственность и суровость приговора.

Останешься жив, при заполнении формуляра профессию назови, как есть, фельдшер. Это в лагере поможет тебе выжить. Будь к людям милосердным, избегай провокаторов, не льстись на подарки, приманки. Будут тебя испытывать и начальство и заключенные. Каждый со своей точки зрения. Не бей лбом в стенку, но и не падай на колени. Плетью обуха не перешибешь, столб не перепрыгнешь, но обойти его можно. Вот и находи эту тропинку.

При общем режиме должны разрешить книги, издаваемые в наше время, переписку. Этим надо пользоваться.

Попроси родных, знакомых прислать нужные книги. Учись. Учись читать не только текст, но и между строк. Умей анализировать. Мы здесь, в камере, уже люди пожилые. Наша жизнь кончена. Мы обречены на уничтожение. Ты еще юноша, должен жить. Мало кто знает истинное положение происходящих в стране событий.

Огромные страдания народа преподносятся тому же народу, как необходимость для их же благополучия, счастья в будущем. И люди верят. Верят всеобъемлющей лжи. Люди устали, перенесли огромные тяготы,

нужду, голод, холод, унижения и издевательства при царе-батюшке, в период военного коммунизма, диктатуры и легко верят в лучшую жизнь, мечтают о лучшей жизни и поэтому верят, легко верят в обещания. Голосуют, требуют уничтожить "врагов", не зная их, веря, что враги виноваты в тяготах жизни.

Долго рассказывал мне Петр Алексеевич о таких фактах, о которых я и мыслить не мог. Я слушал его и до моего сознания не доходил весь смысл услышанного, ибо его слова, обнажающие происходящее, не могли сообразоваться с тем, что я слышал за свою еще короткую жизнь. Я чувствовал в них правду, подсознательно улавливал смысл.

Сравнивая фактические условия жизни, виденной мной в деревне и городе, я приходил к выводу, что Петр Алексеевич прав. Но считал, что все беды происходят от людей, которые вредят народу - это все те же троцкисты, зиновьевцы и т.д. Это враги, убили Кирова, порочащие тов. Сталина и даже идущие против него. Я верил, что т. Сталин не знает, что происходит. Я считал, что напишу, сумею послать свое письмо тов. Сталину и он примет меры, правда восторжествует, а виновные будут наказаны. Я верил в Сталина, его соратников - Ворошилова, Молотова - и готов был отдать за них жизнь.

Я не понимал всей глубины трагедии, происходящей в стране. Мой мозг не был подготовлен к осмысливанию таких грандиозных проблем. Но в то же время подсмутно, подсознательно в мозгу шевелилась мысль, что виноваты не только местные руководители, а что-то более грандиозное происходит. Впервые я услышал как расшифровывается ВКП/б/, это звучит так - второе крепостное право большевиков. Мне рассказывали что есть специальное постановление Сталина "О врагах народа".

Двое заключенных находившиеся в камере были приведены с Дальнего Востока. Их обвиняли в шпионаже, осуждены как агенты империализма.

Петр Алексеевич сказал, что они жертвы Ежовской провокации, от которой безвинно пострадало много тысяч.

Я в этом вопросе совершенно не разбирался, продолжая верить Сталину. Через много лет мне представилась возможность познакомиться с документом по которому репрессировали безвинных людей, фабрикуя ложные обвинения. Вот полный текст одного оперативного Ежовского приказа. Естественно, что этот приказ полностью согласован со Сталиным, а точнее создан по его указанию. У арестованных пытками, издевательствами добивались "признания" в их шпионской деятельности, чтоб прекратились мучения, издевательства человек рад был смерти и подписывал все, что писал следователь, "признавался" во всех несуществующих преступлениях.

Те истинно русские патриоты, не пожелавшие уйти в Китай, вернувшиеся на свою родину, погибали в застенках палачей.