ГЛАВА 3

 

Опять дома. На вечеринке у Миши Иванова. Назревает угроза ареста

 

Вот я и дома, в кругу семьи, держу на руках малышку-сынишку. Ему исполнилось девять месяцев, из них более трех месяцев возле него не было отца. Тогда я еще не мог предположить, что ему суждена многолетняя безотцовщина. Семья была островком душевного спокойствия, умиротворения в бурном море политических страстей, бушевавших в обществе. Я очень соскучился по семье, друзьям, по Ленинграду. Узнав, что я возвратился, к нам стали заходить гости. Сразу пришла Александра Львовна Бронштейн, первая жена Л. Д. Троцкого, наша соседка по «Астории». Александра Львовна отметила, что Троцкий еще очень популярен в армии, у него много сторонников, и несмотря на это, он почему-то не идет на организацию либо внутрипартийной фракции, либо новой партии.

Моя жена очень болезненно восприняла исключение меня из партии, считала, что в связи с этим я должен обратиться в ЦК. Дина не вникала в принципиальные политические проблемы, считала, что это дело более образованных людей, а свою задачу видела в реализации в практической повседневной жизни тех принципов, за которые она боролась много лет, начиная с 1910—1912 годов. Дина полностью доверяла таким людям, как Бухарин, Преображенский, Станислав Косиор, Киров, которых довольно хорошо знала лично, но не представляла, что они уже перестали играть ведущую роль, а действуют больше по инерции. Я убеждал жену, что массовое исключение из партии всех, кто выступает с критикой ЦК, вполне закономерно и производится по указанию ЦК. Я уже тоже стал беспартийным, а моя жена продолжала оставаться ответственным партийным секретарем завода «Светлана» и членом Выборгского райкома партии. На заводе ее любили. Она проявляла большую заботу о быте рабочих, о повышении их квалификации, боро-

 

лась за улучшение условий работы. Ей многое удавалось сделать, она была талантливым, прирожденным организатором, могла расшевелить рабочую массу и добиться активной поддержки. Рабочих привлекала не только ее искренняя заинтересованность в улучшении их положения, но и ее бескорыстие. Они видели, что она, занимая высокую партийную должность, в отличие от большинства партийных работников, не пользовалась никакими льготами. В то время это уже было редкостью. Спустя много лет мне пришлось побывать на «Светлане», чтобы получить документы, подтверждающие трудовой стаж Дины. Я был очень удивлен, что нашлись ветераны завода, которые еще помнили Дину и с большой теплотой о ней говорили.

Миша Иванов, узнав о моем приезде, пригласил меня и Дину на день рождения его сестры. Дина отказалась, сославшись на большую занятость, я пошел один, хотелось встретиться с друзьями. На квартире у Миши собралось много народа. Огромный стол, покрытый белоснежной скатертью, ломился от всяких закусок и вина. Красивая и веселая сестра Миши, успевшая уже хлебнуть русской водочки, плясала Камаринскую, затем подбежала ко мне и заставила меня с нею плясать. После пляски жена Миши Зоя Спиридонова спела арию Лизы из «Пиковой дамы».

Миша, обладая хорошим вкусом, не всегда оставался доволен пением своей жены, он замечал фальшивые ноты в ее исполнении. Так, Миша заметил: «Ты, Зойка, поешь „Ах, истомилась, исстрадалась я", но в твоем исполнении не чувствуется ни страдания, ни томления». Мы все заулыбались, а Зоя надула губы, готовая заплакать. Затем Миша исполнил арию Вакулы из оперы «Черевички». Я исполнил две арии: Садко и Ленского.

На вечеринке присутствовал старый друг Миши, бывший слесарь, а теперь артист Мариинской оперы. Он обнял Мишу и меня за плечи и сказал:

— Меньше бы занимались политикой и философией, а шли бы в оперу, больше было бы толку.

И все же, когда мы уселись за стол и подняли тост за сестру Миши Наташу, мы снова вернулись к политике. Миша подошел к окну, поглядел в сторону Мойки и бросил фразу:

— Все стоит, стервец, да дьявол с ним, с третьего этажа ни чего не услышит.

У всех присутствовавших зачесались языки, когда узнали, что XV съезд партии подверг остракизму бывших вождей революции. Кто-то сказал:

 

— Все идеи Октября полетели вверх тормашками.

Миша своим баритональным тенором с большим чувством произнес:

— Нет, эти идеи не могут погибнуть, идея свободы перешагнет через головы всех узурпаторов.

Мне очень понравилась реплика моего друга, как она была типична для рабочего-лекальщика с головой Сократа. За столом сидел бывший уральский литейщик, недавно еще секретарь Володарского райкома партии, Федор Пичурин. Его еще не успели исключить из партии, а лишь перебросили в Московско-Нарвский район на пост председателя потребительской кооперации. Пичурин, опрокинув в свою глотку полный стакан водки, обратился с такими словами к Мише Иванову:

— Дорогой Мишенька, нам с тобой не надо было лезть в политику, лучше бы стоять у станка и обрабатывать металл, поли тика — это дело юристов и семинаристов.

Мы все поняли намек Федора, знали, что Ленин был юристом, а Сталин учился в духовной семинарии. На минуту установилась тишина. Я дал историческую справку Пичурину:

— В Германии рабочий Август Бебель стал вождем и теоретиком немецкой социал-демократии, портной Вейтлинг создал большое направление в рабочем движении, вступал в дискуссии с самим Карлом Марксом, а сапожник Иосиф Дицген писал философские труды, по которым училось целое поколение европейской интеллигенции.

Пичурин не растерялся и ответил:

— То в Европе, а мы азиаты, у нас все по-другому, и не зря азиат стал вождем коммунистической партии. Азиатчина сказывается во всем.

Разговор принимал очень интересный характер, был затронут важнейший вопрос о своевременности Октябрьского переворота, когда власть захватили большевики. Я согласился с мнением Пичурина насчет азиатчины, немного дополнил, сказав:

— Азиаты не способны воспринимать идеи свободы и демократии, поскольку большинство государств Азии не прошли через фазу капитализма, не имели представления о демократической форме государственного устройства, ими управляли тираны и деспоты. — В подкрепление моих слов я привел очень глубокую мысль из книги воспоминаний Герцена «Былое и думы»: «Если идеи свободы не имели успеха в данном месте (имелась в виду Франция 1793 года), то в этом виноваты не идеи, а место».

На нашей вечеринке присутствовали два брата Рубашкины, Гриша и Марк были очень привязаны к Мише Иванову, бывшему

 

секретарю парткома завода. В лице Миши они видели идеал российского пролетария. В 1926 году оба брата посещали марксистский кружок, которым я руководил. И вот Марк Рубашкин, как школьник, поднимает руку и просит слова. Марк заявил:

— Я убежден, что некоторые бывшие вожди, наконец, поняли, что Октябрьская революция, вернее Октябрьский переворот, была роковой ошибкой. Надо было остановиться на Февральской революции, хотя бы лет на пятьдесят. Российские пролетарии не прошли школы демократии, они никогда ее и не нюхали. Они чувствовали себя свободными, когда бастовали, требуя повышения заработной платы, и во время демонстраций протеста, например по поводу Ленских расстрелов. Наши теперешние вожди считают, что большинству рабочих, строящих социализм, нужны только хлеб и зрелища, а политикой они будут заниматься, якобы от нашего имени.

Всем нам было очень грустно, и вдруг Миша запел своим грудным голосом:

Спускается солнце за степи,

Вдали золотится ковыль,

Колодников звонкие цепи

Взметают дорожную пыль.

Мы все подхватили:

Динь-бом, динь-бом,

Слышен звон кандальный,

Динь-бом, динь-бом,

Путь сибирский дальний.

Кто-то бросил фразу: «Старые песни, но вечно новые».

Все мы ощущали, что общая обстановка в стране с каждым днем становится все более гнетущей, массовые исключения из партии и увольнения с работы, слежка и доносительство, боязнь открыто высказаться. Представлялось, что мы оказались во власти каких-то слепых сил, отбрасывавших нас на много лет в прошлое. Очень трудно было это осознать. Все мы были еще не старыми людьми, полными энергии, за плечами богатый жизненный опыт, многие из нас накопили солидные знания, позволяющие проанализировать общественно-политическую обстановку в стране и правящей партии. И при этом мы не видели выхода из создавшегося положения. Что же это, судьба, роковой фатум? Неужели все огромные усилия и жертвы ока-

 

зались напрасными? Вот с такими мрачными мыслями мы расходились с той вечеринки, начавшейся довольно весело.

Выходили мы из квартиры Миши поодиночке, поздно ночью. Снег падал большими хлопьями. Я подождал Федора Пичурина, нам было по пути до Невского проспекта. Пичурин указал мне на высокого мужчину в кепке, который прохаживался возле Мишиного дома, и сказал: «Каждый зарабатывает себе на хлеб, как может... Все, как и при царе. Гриша, мне очень жаль, что мы столько лет отдали борьбе за свободу, и все впустую!» На Невском проспекте мы с Федей расстались, я повернул на Морскую улицу. Тяжело было на душе. Одиннадцать лет, как сбросили царя, Россия рванулась вперед... За это заплачено кровью многих прекрасных людей. И вот наступило время, когда новая власть развернула репрессии против самой передовой части рабочего класса и интеллигенции. Несмотря на снег, лицо у меня горело. Не заметил, как подошел к «Астории», поднялся на второй этаж, тихо постучал в дверь. Открыла встревоженная жена, сказала: «Я уж не знала, что и думать, в городе начались массовые аресты». А я подумал: это новый этап в деятельности сталинской клики, что еще будет?

В связи с тем, что меня исключили из партии, появились серьезные осложнения с работой. На прежнюю работу меня не взяли. Удалось устроиться на временную работу лектором Общества по распространению знаний. В конце года оказались на бирже труда многие мои друзья и знакомые: Карпов, Фрумкин, Пичурин, Левик, Наумов, Евдокимов, Куклин, Тарханов, Дингельштет. Миша Иванов встал к станку на судостроительном заводе. В «Астории» уже непривычная тишина, прекратились встречи и дискуссии. Дома тоже стало тревожно, мои заработки оказались весьма скудными. Я тяжело переживал это, ведь почти с десятилетнего возраста я трудился. А вот теперь потерял право на труд. Нахлынули и тревоги политического характера в связи с начавшимися арестами. Конечно, ГПУ знало, что я нахожусь в Ленинграде, но ни меня, ни Мишу Иванова, ни Николая Карпова, ни Соломона Фрумкина, ни Левика пока не арестовали, временно отложили эту акцию. Объяснялось это просто: вначале арестовывали зиновьевцев, а троцкистов пока не трогали, только снимали с работы. Троцкисты начиная с 1924 года боролись против Зиновьева и его сторонников, поэтому ЦК еще надеялся перетянуть троцкистов на свою сторону. Как-то на улице я встретил И. Ф. Кадацкого. Он отозвал меня в сторону и предупредил, чтобы я и мои

 

друзья были осторожными, что составляются большие списки на арест многих ленинградцев. В завершение разговора он посоветовал почаще уезжать из Ленинграда. Я был очень благодарен Кадацкому за предупреждение, ведь он пока еще занимал высокий партийный пост секретаря Московско-Нарвского райкома. Но я всегда чувствовал, что И. Ф. Кадацкий порядочный человек.

Мне надо было что-то предпринимать. С работой в Ленинграде становилось все хуже и хуже, материальное обеспечение семьи все больше ложилось на плечи жены. Встреча с Кадацким и его предупреждение побудили меня поехать в Москву, восстановить старые связи и договориться о заказах на публицистические философские и литературно-критические статьи. Это могло укрепить наш семейный бюджет и одновременно позволило бы чаще исчезать из поля зрения ленинградского ГПУ. Примерно 20 декабря я выехал в Москву.