Жизнь на краю судьбы

Из бесед с Г. А. Воронской

 

О Галине Александровне Воронской я впервые узнал из письма магаданской поэтессы Виктории Гольдовской. Тогда я еще не предполагал, что в лагерной, каторжной Колыме, на земле, перечеркнутой-перегороженной рядами колючей проволки, в среде з/к з/к — так в лагерных документах обозначалось множественное число слова «заключенный»—все знали обо всех: люди, оказавшиеся у края судьбы, искали и находили близких из числа товарищей по несчастью. И может быть, одно сознание того факта, что хоть и далеко, за десятки, а то и сотни километров, но все-таки живет, страдает так же, как ты, но не сдастся твой так и не увиденный брат или такая же несчастная сестра, это сознание помогало и ему, бедному, затурканному зекашке... Но не такому уж бедному, черт побери, если рядом с ним, в каких-то трехстах-пятистах километрах, дышат еще, живут и борются такой-то и такая-то!..

В конце шестидесятых счастливая случайность помогла мне заполучить старые, первые издания книг замечательного литературного критика и интересного прозаика, а в прошлом — профессионального революционера-большевика, употреблявшего в двадцатые годы весь свой недюжинный талант и неистощимую энергию на борьбу с чванливым и беспощадным РАППом, Александра Константиновича Воронского. Один из преподавателей магаданского пединститута, московский книжник, приехавший сюда на работу, привез с собой эти книги — в числе любимейших.

Выпросив их на время, я с восторгом поделился впечатлениями об этих книгах с Викторией Юльевной Гольдовской, которая уже переселилась из Магадана в Калинин. На что Виктория Юльевна мне ответила:

«Теперь о Воронском. Я тебя не поняла. Чего бы ты хотел? Статью о нем написать? Собирать материалы? Кончик нити я, кажется, могу найти. В Магадане долго жила его дочь. Моя приятельница, старая, бывшая, лучше сказать, колымчанка Берта Александровна Невская (Бабина-Невская Б. А., член партии левых эсеров, арестовывалась в 1922 и в 1937 годах, на Колыме провела 17 лет, освободилась в 1954 году. После освобождения занималась литературной рабо-

 

той, одной из первых дала в печати высокую оценку творчеству писателей-северян Ю. Рытхэу, А. Кымытваль, Ю. Анко—А. Б.) знает, по-моему, тех из этой семьи, кто сейчас вживе. Ну а меня с ним, как ни странно, роднит то, что он был первым литературным человеком, от которого я услышала добрые слова о своей поэзии. Было мне лет двенадцать... А в 27-м году, когда дите повзрослело, то второй заход уже не получился: папа (отец В. Ю. Гольдовской был знаком с А. К. Воронским по дореволюционной подпольной работе—А. Б.) говорил, что его, Воронского, как троцкиста, выслали из Москвы. Потом, спустя что-нибудь лет тридцать, я услышала имя Воронского, но речь шла уже о его дочери. Знал ее Валя Португалов. Но была ли она еще в Магадане или уже к тому времени жила в Москве, я не помню...»

В. В. Португалова тогда уже не было в живых. Вскоре, через несколько лет, не стало Б. А. Бабиной, В. Ю. Гольдовской. Ниточка, о которой писала Виктория Юльевна, казалось, навсегда была потеряна. Так казалось из Магадана, в котором немного осталось людей, помнящих те недобрые времена,— и где их теперь искать? Кого спрашивать?

И все-таки ниточка нашлась! Через двадцать лет, осенью 90-го года, я получил письмо от Татьяны Ивановны Исаевой. Она писала:

 «...Ваш адрес мне дал А. Александров (Александров А. А., абитуриент сценарного факультета ВГИКа, был арестован в 1946 году, осужден за антисоветскую агитацию и оказался на Колыме. О его судьбе я рассказал в очерке «Я не могу от прошлого отвыкнуть, оно в рубцах моих заживших ран», опубликованном в газете «Территория» 12 марта 1991 года—А. Б.). Он сказал, что вы собираете списки тех, кто был на Колыме.

 Мои родители, Иван Степанович Исаев и Галина Александровна Воронская, были на Колыме с 1937 по 1959 г.

Иван Степанович (1907—1990) до ареста учился в Москве, в Литературном институте. Член партии с 1930 г. Арестован в 1936 г. Шел по Особому совещанию, КРА, 5 лет.

Воронская Галина Александровна, 1916 г. р., училась в Москве, в Литературном институте. Арестована в 1937 г. КРТД, 5 лет. Сидела в Эльгене с 1937 по 1943 г.  После освобождения родители жили в поселках Ягодное, Усть-Утиная.

Я родилась в поселке Дебин (Левый берег). Теперь, наверное, следует писать: город Дебин. В 1949 г. маму арестовали во второй раз, дали вечную ссылку. В 1953 году мы переехали в Магадан... В 1959 году мы переехали на материк...

Моя мама писала рассказы, но надежды на публикацию не было. Сейчас ситуация изменилась: в ж.«Аврора» (1989 г. № 7) опубликован ее рассказ «В изоляторе» (под псевдонимом «Галина Нурмина»). Сейчас ведутся кое-какие переговоры».

К письму был приложен список людей, запомнившихся Г. А. Воронской по годам колымской неволи,— больше тридцати фамилий. Список, несомненно, очень ценный. Но поистине удивительно было то, что нашлась, восстановилась та ниточка, казалось бы, навсегда уже потерянная!..

 

Минувшим летом, отправившись в долго откладываемый отпуск «на материк» (признаюсь, что одним из главных побудительных мотивов этой поездки была возможность встречи со старыми колымчанами, живущими в Москве), я первым делом устремился на Иркутскую улицу, на встречу с Галиной Александровной Воронской.

Галина Александровна весьма нездорова. К врожденной, мучающей ее с детства мигрени прибавился с колымских лет жесточайший полиартрит, досаждают последствия тяжелейшей, перенесенной несколько лет назад операции... У нее немного сил, и каждый раз, вступая в новую беседу с Галиной Александровной, я с тревогой думал, не утомляю ли я мою собеседницу дотошными расспросами, не прервется ли беседа запланированным или внезапным визитом врача — они, зная состояние Г. А., в этом доме и не гости даже, а свои, необходимейшие люди. Но тихо звучал спокойный, подчас иронический голос моей собеседницы, точны и подробны были ее ответы, неожидан комментарий к подчас уже известным событиям и фактам.  

С сокращенной записью этих бесед я и хочу познакомить читателей Итак, июль — август 1991 года.

 

БЕСЕДА ПЕРВАЯ

 

Чтобы вернее наладить «мостки» к памяти Галины Александровны, я начал с расспросов об общих знакомых — тесен мир, а колымский, как я еще раз убедился, еще более. Мы говорили о Валентине Португалове, вместе с которым Галина Александровна училась в литинституте,— они встретились в 50-м году на Левом берегу, где В. В. отбывал свой второй срок, полученный в 1946-м году, а Г. А. находилась в ссылке. Говорили о 3. А. Лихачевой, авторе повести «Деталь монумента». Такие вот получились вполне надежные «мостки», потому что о каждом из названных мною лиц Галина Александровна помнила немало.

 

БЕСЕДА ВТОРАЯ

 

— А с Зинаидой Алексеевной Лихачевой,— сказала Г. А. при следующей встрече,— мы ехали на Колыму в одном вагоне. Я после разговора с вами это отчетливо вспомнила. Оттого и сцена побега заключенных у нас описана одинаково.

Речь идет о сходстве этих сцен в повести 3. Лихачевой и романе Г. Воронской «Северянка», который я только что прочел в рукописи. Я спросил, помнит ли Г. А. заключенную Марту Берзин, ярко описанную Зинаидой Лихачевой как раз в сцене побега.

— Это, наверное, об Анне Брезин. Я помню, как поразил меня ее взгляд еще в камере. Дело происходило в Бутырской тюрьме. У нее был совершенно остановившийся взгляд. Я со всей осторожностью спросила, что с ней. Берзин мне ответила, что никак не может вспомнить — в этой или

 

другой камере она сидела 25 лет назад, в 1912 году? Меня больно ударили эти слова — ведь судьба А. Берзин была так похожа на судьбу моего отца. Кажется, тогда у меня появились первые седые волосы (Г. Воронской было тогда 22 года.— А. Б.).

Я прошу Галину Александровну, если это не будет ей слишком тяжело — а накануне у Т. А. был гипертонический криз, вызывали «скорую помощь» и сегодня ждут врача, которому я должен буду тотчас уступить место, — прошу рассказать, если это возможно, как все это было — не в романе, а в жизни: ее арест, следствие, этап...

— Ареста я не ждала. Тогда детей арестованных еще не сажали. И методы ведения следствия были еще относительно мягкими, заключенных не избивали. Уже в тюрьме при мне одна женщина жаловалась, что ее при допросе следователь крыл матом — это, видимо, еще казалось недопустимым. Мне лично только два раза устраивали непрерывные допросы по шестнадцати часов. Других жестокостей ко мне применено не было.

Арестовали меня 16 марта 1937 года, дома. Я в те дни была на справке от врача, так как была нездорова после похорон Орджоникидзе. Здесь нужно сказать, что Серго Орджоникидзе сыграл большую роль в том, что отца в 1929-м году не послали в политизолятор. Тогда нам с мамой дали свидание с отцом, и он нам сказал, что предъявленные ему обвинения— в том, что он был в ЦКК оппозиции,— неверны.

Это его обвинение было связано с визитом к нему в Гагры, где мы отдыхали всей семьей, человека по фамилии — вспомнила! — Стопал. Было это в 1928-м году. У этого человека был роман с дамой из ОГПУ. И по этой причине оппозиция отказала ему в доверии. Он и обратился к отцу

 

 

с разъяснением своего положения. А. К. сказал, что парень он, по-видимому, хороший, но вряд ли дама из ОГПУ ему так все и рассказывает, скорее наоборот — сама выпытывает у него нужные ей сведения, и он, по наивности своей, не понимает этого.

Я помню, что, выйдя из комнаты после беседы с отцом, Стопал, увидев меня, сказал: «А это Галина, дочь Валентина!» Мне было тогда 14 лет и, не скрою, такое внимание к моей персоне было лестно (Валентин — герой автобиографической повести А. К. Воронского «За живой и мертвой водой».— А. Б.).

Этот случай, связь со, Стопалом, был одним из главных в обвинении А. К. На что отец заявил, что к оппозиции он действительно принадлежит, - но ни в каком ЦКК не состоял, так как оппозиция не строила свою структуру так, как это делала партия. И попросил маму пойти к Орджоникидзе и объяснить ему это обстоятельство.

Мама написала письмо на имя Серго и опустила его в ящик комендатуры Кремля. Спустя несколько дней Орджоникидзе позвонил, я была дома одна и подошла к телефону (дело происходило еще в «Доме на набережной» — 18 подъезд, 8 этаж, кв. 357. Это я уточнил позднее.— А. Б.). Серго спросил, сколько мне лет. Я сказала, что четырнадцать. Видимо, он счел, что возраст мой таков, что можно вести со мной разговор. «Передай маме,— сказал Серго,— чтобы она позвонила мне». Мама позвонила, и Серго сказал, что если подтвердится то, что содержалось в письме, он добьется, чтобы А. К. выпустили. И послал разобраться в этом деле Емельяна Ярославского. Тогда же нам стали известны слова М. И. Ульяновой о том, что честному слову большевика Воронского она верит больше, чем

 

всему ОГПУ (М. И. Ульянова знала А. К. Воронского по совместной работе в большевистских изданиях еще с дореволюционной поры.— А. Б.).

Отца отставили от этапа, а затем ему в присутствии небезызвестного Агранова (который, кстати, жаловался, что мама каждый день звонит и ругает его) и следователя Гуковского был учинен трехчасовой допрос. Познакомившись и с материалами дела, Ярославский сказал: «Я выношу впечатление, что Воронский в предъявленном ему обвинении не виновен» И тут же предложил А. К. отойти от оппозиции, на что Воронский ответил: «В условиях тюрьмы такой разговор между старыми большевиками неуместен».

После этого разбирательства отец, уже осужденный к лишению свободы на три года в политизоляторе, был выпущен из заключения и отправлен в ссылку. Местом ссылки был назначен Липецк. В освобождении А. К. была велика роль Орджоникидзе, и не пойти на его похороны я не могла.

На похоронах я попала в давку, которая была, конечно, не такой, как когда хоронили Сталина — на те похороны я не пошла (здесь в рассказе Г. А. очевидная неточность, вызванная ее болезненным состоянием: в 1953 году Г. А. Воронская отбывала бессрочную, «вечную», как говорили тогда» ссылку и жила в Магадане.— А. Б.), но помяли меня все-таки сильно, и доктор дал мне на несколько дней освобождение от занятий.

Жили мы уже не в «Доме правительства» (оттуда нас выселили), а в коммунальной квартире на 2-й Извозной улице за Киевским вокзалом (затем ее, кажется, переименовали в Студенческую). Когда раздался звонок, я сказала (сработала интуиция, которая меня никогда не подводила): «Это» за мной!»

Вошел мой будущий следователь Смирнов. Показалось очень странным, что нашей соседке, притеснявшей нас с мамой в этой квартире, он сказал: «О, товарищ парторг! Здравствуйте!» До сих пор понятия не имею, где она была парторгом. При моем аресте она была в числе понятых. Ну а далее последовало: «Воронская Галина Александровна здесь проживает?» — «Здесь».

Вслед за Смирновым, который, как потом выяснилось, был не из последних гадов, вошел еще один человек. Вот он оказался просто очень хороший парень, и много лет спустя, когда работники «Мемориала» интересовались (для каких-то своих целей) фамилиями моих следователей, я его даже не назвала, чтобы не доставить ему каких-нибудь неприятностей» если он еще жив.

Этот молодой человек оказался горячим поклонником Есенина и, узнав — это было на допросе,— что в числе литераторов, которых я знала, был и Есенин, даже подпрыгнул на стуле — «Не может быть!» Далее наше общение (следователя и заключенной) нередко заключалось в том, что мы читали наперебой, поправляя один другого, если читавший ошибался, стихи совершенно запрещенного, крамольного поэта (его, кстати, очень любил и А. К.), а если в это время в кабинет следователя заглядывал кто-нибудь посторонний, т. е. работник НКВД, мой К. (обозначим его здесь так.—

 

А. Б.) мгновенно перестраивался и кричал: «Воронская! Начинайте давать показания!»                 

Но это будет потом, а пока оказавшаяся тут же женщина из НКВД, подождав, пока мужчины выйдут из комнаты, сказала: «Одевайтесь. Вещи, перед тем как надеть, показывайте мне».

 — А у вас есть ордер на арест? —спросила я.

— Зачем вам это знать?

— Если это арест, я надену все чистое.

— Надевайте чистое.

Вещи она смотрела кое-как, не внимательно. Я еще подумала: «Ну что за дура! Не могла выбрать себе работу получше!»

Мы встретились с ней еще раз, она меня обыскивала в Бутырке перед этапом, который повез меня на Колыму.

 

БЕСЕДА ТРЕТЬЯ

 

Г. А. ... В то время заключенные делились на два лагеря. Одни полагали по-прежнему, что репрессированы по ошибке: мол, лес рубят — щепки летят, Сталин был для них все еще царь и бог, а другие начали потихоньку прозревать. Мама, по моим наблюдениям, относилась ко второй группе.

Я прошу Галину Александровну рассказать о ее матери: кто она? Как познакомилась с А. К.? Как сложилась ее судьба после ареста Г. А.?

— Мама — Сима Соломоновна Песина — из бедной семьи, в молодости посещала социал-демократический кружок, было это в 1906 или 1907-м году. На революционной демонстрации — это было в Мелитополе— казак замахнулся на нее нагайкой. Мама подняла на него взгляд: «Не бейте меня!» Пожалел, не ударил. Маме было тогда лет 17—18.

Потом ее выслали в Вологодскую губернию, везли в «столыпинском» вагоне. А. К. везли из Владимира. В этом вагоне они и познакомились. В самой Вологде никого из высланных не оставили, начали распределять по менее крупным населенным пунктам. Им обоим выпал Яренск, так они случайно оказались вместе.

А во вторую ссылку, в Кемь Архангельской губернии, в 1912-м году мама уже сама, добровольно поехала к А. К. Там я и появилась на свет. Вскоре после рождения там меня и крестили. Я была единственным ребенком, ни до меня, ни после меня детей в семье не было.

После моего рождения мама отошла от революционной работы. В партии она и раньше не состояла. Впоследствии стала служащей. В Иванове, где мы жили после революции до переезда в Москву, она работала воспитательницей в детском саду, служащей на телефонной станции, корректором в газете.

В Иваново мама страшно заболела, это было после 18-го года. У нее обнаружилась цинга и, как тогда писали врачи, порок сердца. В Москве в 1921-м году, когда отца перевели, врачи сказали: «Попробуем послать в

 

Кисловодск, если еще не поздно». Причиной болезни были очень трудные условия жизни. Все ответственные работники питались наравне с рабочими, никаких привилегий не было, получали ту же червивую селедку. А. К. в Иваново редактировал газету «Рабочий край», одно время замещал Фрунзе, которого он уже давно знал — не то в должности председателя губисполкома, не то секретаря губкома.

Маму арестовали после расстрела отца (А. К. Воронский был повторно арестован 1 февраля 1937 года, ему было предъявлено сначала относительно «мягкое» обвинение — в антисоветской агитации и участии в антисоветской организации. 10 июня обвинение было перепредъявлено — появился зловещий п. 8 ст. 58 УК РСФСР: совершение террористических актов. В итоге следствия он был признан виновным в том, что являлся активным участником антисоветской террористической организации, создал в гор. Москве подрывную террористическую группу, готовившую по его заданию террористические акты против руководителей партии и правительства.

Военная коллегия Верховного суда Союза ССР 13 августа 1937 года приговорила Воронского А. К. к расстрелу.— А. Б.). Маме дали срок восемь лет.

Существует неверное представление о том, что тем из ЧСИР (членов семьи изменника родины.— А. Б.), кто отказывался от своих осужденных членов семьи, давали три года, а тем, кто не отказывался,— восемь лет.

Это не так, сроки, я думаю, давали в зависимости от должности, общественного положения осужденного: чем выше — тем больше...

В лагере, это было в Мордовии, мама работала в мастерской, что-то вышивала. Тяжело заболела, ее отправили в инвалидный лагпункт в Сегежу, на берег Белого моря. Во время войны, в 1943-м году — мама к тому времени уже сидела шесть лет — ее перевели в Караганду. В Ташкенте в то время жила мамина сестра, и когда маму как неизлечимую больную (актирована она была еще раньше) выпустили на волю — не хотели, видимо, чтобы она умерла в лагере, администрация этого не любила и часто действовала таким вот образом — сестра взяла маму к себе. В Ташкенте она и умерла через два или три месяца в том же 43-м году.

Примерно в 43-м или несколько раньше мама по интуиции послала заявление на Колыму: моя дочь находится у вас, но мне не пишет. Право переписки у меня тогда было. Меня вызвали в лагерную КВЧ (культурно-воспитательную часть.— А. Б.) и спросили: «Что это вы своей матери не пишете?» У нас началась переписка. Письма мамы пропали, когда меня арестовали перед тем, как оформить на вечное поселение.

О смерти мамы я узнала не сразу. Телеграмму, которую дала об этом тетя, от меня утаила моя подруга в лагере — хотела уберечь меня от этого печального известия. Тогда же она, неожиданно для меня, попросила адрес моей тети — вдруг нас разбросают по разным этапам и мы потеряем друг друга. Наверное, она хотела попросить тетю, чтобы та мне об этом пока не писала.

Освободившись и выйдя замуж, я написала тете об этих событиях и

 

только тогда узнала от нее, что мама умерла. Где ее могила, я не знаю.

Я прошу Галину Александровну вернуться к незаконченной теме, к моменту высылки А. К. Воронского в Липецк.

— В Липецке А. К. прожил примерно семь месяцев.

А. Б. А где работал Александр Константинович? Была ли ему предоставлена какая-то должность?

Г. А. Нигде в Липецке не работал. Вячеслав Полонский, тогдашний редактор журнала «Новый мир» (там начала печататься вторая часть повести «За живой и мертвой водой»), пошел в ЦК и добился, чтобы книгу выпустили отдельным изданием. Был, вероятно, заключен соответствующий договор и выплачен аванс. Так что мы не бедствовали.

В Липецк я первый раз поехала на весенние школьные каникулы с Г. К. Никифоровым, который, хотя и был «пролетарским писателем», т. е. принадлежал к другому литературному лагерю, относился к А. К. очень дружески и, когда А. К. арестовали, предлагал нам материальную помощь и жилье.

В Липецке А. К. сначала жил в гостинице (мама приехала к нему почти сразу же), а когда приехала его мама, Федосия Гавриловна, снял две комнатки в каком-то доме.

В Липецке с А. К. произошел несчастный случай (теперь, спустя много лет, я могу предположить, что он был подстроен): катаясь на катке, он упал, произошло опущение почки, вызвавшее серьезную болезнь. Но несмотря на нее он много занимался литературной работой. Я считаю липецкий период его «болдинской осенью».

В том же году он написал заявление в ЦК ВКП (б), в котором содержалась просьба разрешить ему приехать в Москву — для консультации с врачами, и, не дожидаясь этого разрешения, собрав вещи, вернулся в Москву. Здесь он написал заявление и об отходе от оппозиции.

В конце октября — начале ноября 1929 года состоялась последняя беседа Александра Константиновича со Сталиным. Со слов отца я знаю, что в этой беседе поднималось несколько вопросов. О журнале военно-патриотического направления. Идея его создания принадлежит А. К. Позднее Она была реализована выпуском «ЛОКАФ» (первый номер журнала «ЛОКАФ» — «Литературное объединение Красной Армии и Флота» — вышел в январе 1931 года, с 1933 года журнал называется «Знамя»— А. Б.). Сталин предложил Воронскому стать редактором этого журнала. А. К. согласился с условием, что ему будет предоставлена полная свобода. Гарантии такой свободы не было дано.

В этой беседе А. К. пытался заступиться за Раковского, который находился тогда как деятель оппозиции в ссылке в Астрахани: «Слишком большая роскошь для партии держать таких высокообразованных людей в провинции». Ходатайство успеха не имело.

В связи с признаками продовольственного кризиса — в частности, нехваткой мяса — А. К. высказал мнение, что не стоит рассчитывать на развитие свиноводства: свинья — животное ненадежное. А. К. вышел из деревни,

 

детство его прошло в сельской местности, и эти-проблемы очень интересовали его, в 1929-м году, в связи с массовой коллективизацией, возникал — на будущее — дефицит мяса.

По-моему, в этой беседе Воронский не нашел общего языка со Сталиным. А их знакомство относится к 19—20-м годам. Произошло оно, когда освобождали от белых Харьков. По военной линии это дело возглавлял Сталин. По завершении военных операций в Харьков были посланы уполномоченные ЦИК. В числе уполномоченных был и Воронский.

По рассказам А. К., белые, отступая, сняли во всех городских учреждениях телефонные аппараты. В то же время в распоряжении военных оказался целый вагон этих аппаратов. А. К. пошел к Сталину с просьбой выдать хоть какое-то количество телефонов, чтобы установить их в гражданских учреждениях. Сталин ему отказал, и они поругались. «Я буду жаловаться на вас Ленину!» — сказал А. К. «Плевать я хотел на тебя и твоего Ленина!»—якобы ответил тогда Сталин.

Однако не всегда их отношения были такими непримиримыми. В частности, Сталин нередко поддерживал позиции Воронского в его литературной борьбе с РАПП. «Меня бы давно съели Авербах и его компания,— говорил А. К.— если бы не поддержка Сталина». Первого мая 26-го или 27-го года А. К. даже получил приглашение на центральную трибуну Мавзолея, находиться на которой ему по рангу, в общем-то, было не положено.

Далее я прощу Галину Александровну рассказать о влиянии Александра Константиновича на нее как литератора.

Г. А. Отец очень много читал мне с самого раннего детства. Лет в пять я научилась читать сама, потом стала и сочинять. С одним из первых стихотворений пришла к отцу. Помню, что в стихе строка «пионеры всех стран» рифмовалась со словом «барабан». Можете представить, каким оно было по содержанию. А. К. пришел от этого стихотворения в ярость: «Ни одного живого слова! Если не можешь не писать, то хотя бы не показывай!» Меня это чрезвычайно обидело, я ударилась в рев и старалась реветь погромче, чтобы мама услышала и пришла меня защитить. Мама, конечно, пришла и постаралась успокоить А. К.: «Она же ребенок...» — «Пусть не пишет пошлостей!» — не уступал А. К.

В 1927-м году летом мы жили на даче в Сергиевом Посаде вместе с Бабелем. Я к тому времени написала пьесу про пионеров. Дала прочитать ее Бабелю. Он отозвался шутливо: «Она у меня хлеб отбивает!» А. К. был на этот раз более снисходительным: «А что? Не хуже, чем в Пролеткульте».

Более основательно я занялась литературной работой лет в 16—17. Но уже больше прозой. «Со стихами у тебя ничего не выйдет,— заключил к тому времени А. К.— Но жизнь твоя, видимо, сложится около литературы». При этом он видел во мне какие-то задатки критика. В журнале «Молодая гвардия», просматривая то, что называлось «самотеком», я выбирала (уже училась в литинституте) некоторые рукописи и показывала их отцу, он говорил: «Вкус у тебя есть».

 

… В литинституте моим руководителем был Александр Исбах. Относился он ко мне отвратительно — может быть, сказывалось и то, что в литературной жизни тех лет он и А. К. находились на совершенно разных позициях. Поддержал меня — в очень важный момент моей студенческой жизни — Николай Огнев, известный в те годы прозаик. Прочитав мои рассказы, он отнесся к ним довольно благосклонно, хотя и отметил при этом плохое знание быта. А откуда оно могло быть у меня? Ведь я была девочкой с восьмого этажа «Дома правительства».

Отца в те годы удивляла исключительная, мрачность моих рассказов. Кое-что из написанного тогда я помню, хотя, конечно, все мои тогдашние умонастроения перекрыла потом Колыма.

А. К. арестовали сразу после процесса Пятакова, Сокольникова, Радека, Серебрякова и других. Серебряков был его близким другом—об этом есть в повести «За живой и мертвой водой». И мое следствие интересовал прежде всего отец. Больше всего спрашивали о том, кто бывал у нас в доме, о чем говорили, говорили ли о политике, рассказывали ли анекдоты?

Первые два допроса длились непрерывно каждый по шестнадцать часов. Но никакой «пищи» следователю я не дала — ни одного слова в протокол занесено не было. В ответ на все вопросы использовала отговорку: была маленькая и ничего не понимала.

Я прошу Галину Александровну рассказать, кто из писателей был наиболее близок А. К. Воронскому.

Г. А. Вероятно, Пильняк, Бабель, Веселый, Есенин. Знаю историю о том, как Есенин и Пастернак подрались в кабинете у А. К. в редакции «Красной нови». А. К. бросился их разнимать, что было, вероятно, не очень эффективно, так как роста А. К. был небольшого, ниже среднего. Кстати у Катаева в повести «Алмазный мой венец» этот факт подан превратно — там А. К. только наблюдает, как дерутся два поэта. С Катаевым у А. К. близких отношений не было — отталкивал его цинизм.

... Были у А. К. дружеские отношения с Н. И. Ежовым — еще до того, как тот стал наркомом внутренних дел, в пору его работы в ЦК.

Об отношениях А. К. с писателями я знала не мало. Отец часто брал меня с собой, отправляясь к кому-нибудь в гости. Я была для негр как бы палочкой-выручалочкой: после того, как вечер заканчивался, отцу, если б он был один, пришлось бы провожать кого-то из дам, а коль скоро я находилась при нем, эта обязанность с него слагалась.

О политике в компаниях тех лет говорить избегали. Гораздо больше о положении в стране я узнавала из бесед с отцом с глазу на глаз. Я очень дружила с А. К.— гораздо больше, чем с мамой, хотя девочке в моем возрасте полагалось бы быть ближе к матери. Но с отцом мне было интереснее.

Существовала в наших отношениях и такая форма. А. К. давал мне какую-нибудь книгу и говорил: «Прочти. Если скажешь, что интересно, я тоже прочту». И пользовался моими рекомендациями. Обычно наши

 

оценки совпадали. Хотя был и такой случай: я похвалила, а он от книги в восторг, кажется, не пришел. «Плохо?» — «Нет, хорошо, но мне очень не нравится герой».

Следствие по моему делу было недолгим. Арест в середине марта, а уже в начале июня приговор: пять лет. Проходило нас по делу четверо. Муся Виленская жила с нами в том же 1-м Доме (имеется в виду 1-й Дом Советов, разместившийся после переезда правительственных учреждений в Москву в гостинице «Метрополь».— А. Б.). Ее отец Виленский-Сибиряков, старый революционер, неоднократно репрессированный при царизме, возглавлял в советское время издательство «Тюрьма и каторга», был членом оппозиции. С Мусей я близка не была. По-хорошему бойкая, она была совсем не похожа на меня — я была замкнутой, и мы даже не дружили. Хотя моя мама меня к ней и подталкивала.

На следствии Виленская меня уличала в антисоветских поступках. Как-то я поделилась с ней своей досадой: написала очерк о художниках Палеха, а в журнале его отвергли: «Воронскую печатать не будем», явно как носительницу этой фамилии. Я в разговоре с Виленской возмущалась тогда: «Какая наглость!» Следствием этот эпизод был расценен как очернительство Советской власти — преследует детей арестованных. За этот фактик следователь Смирнов отблагодарил Мусю — разрешил ей написать открытку домой. Подачку эту она получила в моем присутствии. Утвердительно Муся ответила и на вопрос: «Были ли у Воронской антисоветские настроения?»

С Татьяной Грюнштейн (ее отец тоже старый большевик, сидел при царе в Шлиссельбургской крепости) мы учились в одной школе, но были еще менее близки. Я и вовсе потеряла ее из вида, когда она поступила в геологический институт, а потом вышла замуж за своего однокурсника Степанькова. Однако это не помешало ей дать показания на меня (равно как и на собственного мужа).

Следствие пыталось представить нашу — несуществующую! — группу как молодежную троцкистскую организацию. Из этого ничего не могло выйти — все было надумано. Тем не менее обвинение сохранилось: КРТД (контрреволюционная троцкистская деятельность—А. Б.), хотя срок был и небольшой — пять лет нам, трем женщинам, и три года Степанькову. Все мы после приговора оказались на Колыме.

 

БЕСЕДА ЧЕТВЕРТАЯ

 

В предыдущей беседе Галина Александровна упомянула о том, что среди тогдашних заключенных существовало размежевание на тех, кто полагал, что вакханалия арестов — это произвол органов, НКВД, о котором высшее руководство просто не знает, и тех, кто догадывался о роли в массовых репрессиях самого вождя. Я прошу Галину Александровну рассказать о том, как к этому вопросу относились в ее семье.

— Мама относилась к числу тех, кто сомневался в Сталине. Дело в

 

том, что Александр Константинович очень рано стал многое предчувствовать. Конечно, он не мог предвидеть всех кровавых последствий сталинского террора, но к Сталину относился очень скептически. Отсюда и мой скептицизм, и мамин — в еще большей степени. Ну а в лагере она как все мы, стала «дозревать».

А. К. очень рано сказал мне: «Сталин начинает задвигать Ленина». Эта мысль показалась мне невозможной: как кто-то мог «задвинуть» Ленина? Но фразу отца я запомнила, а потом убедилась, что А. К. был прав. Сказал он так, по-моему, в конце двадцатых годов.

 

Наш эшелон ушел из Москвы 30 июня 1937 года. Вагон был из одних «политических», кроме нас — только одна спекулянтка и одна воровка. Вели они себя вполне пристойно, так как понимали, что им здесь не гулять.

Из тех, кто был в вагоне, помню Зинаиду Лихачеву, Брагинскую (литработника), моих поделыциц Виленскую и Грюнштейн, харбинку Бирон, Мальскую (у нее муж был коммунистом, на какой-то ответственной работе), Надю Ветрову, Ларюшину (недавно она умерла), Антонину Гуничеву (рабочая девочка), Асю Нехтюлину... Ехали мы около месяца.

Я спрашиваю Г. А., помнит ли она песню, сочиненную 3. А. Лихачевой на мотив знаменитой «Каховки»:

Бутырка Бутырка,

Потом пересылка,

А время как пуля летит...

Охотское море, Нагаева бухта —

Этапы большого пути.

Эта песня, как писала мне Зинаида Алексеевна, родилась во время пути на Колыму.

Г. А. Да, помню. Там были такие слова:

Мы мирные люди.

За что мы попали —

Сама до сих пор не пойму.

А еще Зинаида Лихачева сочинила за время пути песню на мотив известного романса Вертинского:

Где вы теперь?

Кто вам «снимает» пальцы?

Что на допросах натрепали зря?

Ведь мы теперь безвестные скитальцы

И с пересылки — прямо в лагеря.

В последний раз Москву увидеть близко

Сквозь «черный ворон» мельком удалось.

И в лагерях — отнюдь не в Сан-Франциско —

Вы жизнь свою начнете на авось.

Под Владивостоком, кажется, на Второй речке, мы провели еще око-

 

ло месяца. Потом нас погрузили на «Кулу», и мы оказались в Магадане. Здесь, в транзите, прожили еще месяц. Нас выводили на работу. В это время в городе прокладывали коммуникации, и нас ставили засыпать траншеи. Выводили нас без охраны. Руководила нами бандитка-староста Анка. Она не орала, не изображала из себя начальницу. И по-своему даже заботилась о нас: советовала не обращать внимания ни на какие, даже самые заманчивые, предложения прохожих, не велела никуда отходить от места работы — заманят, изнасилуют, убьют.

Иногда посылали в какое-нибудь учреждение мыть полы, окна. Раз послали работать на хлебозавод.

С питанием обстояло удовлетворительно. Кормили в основном перловой кашей. Давали еще рыбу — не соленую, свежую. Вероятно, треску. Картошки не было. Мясо не давали. Хлеба было достаточно. О сахаре не помню. У меня к нему нелюбовь врожденная. И в Бутылке я его отсутствия (или присутствия?) не помню.

Еще в Магадане я получила обратно свою телеграмму, посланную маме в Москву, с отметкой «не проживает». Стало понятно, что и ее арестовали.

Через месяц нас стали делить; кого куда послать. Принцип был простой: верхняя часть алфавита — на прииска, нижняя — на сельхозработы. Мне полагалось отправиться на прииск, но моя приятельница Ларюшина очень не хотела, чтобы нас разлучили, и кого-то она упросила, чтобы и меня послали на сельхозработы. Так я оказалась в «Эльгене».

Поселили нас в палатках несмотря на зиму. Работа была на первых порах разная: мыли полы, обслуживали слет заключенных-ударниц (из бытовичек), дней пять помогали на кухне. Потом послали на лесоповал.

 

Гаранин, тот самый начальник СВИТЛ (он приезжал в это время на «Эльген»), говорят, узнав, что женщин послали на такую тяжелую работу, сделал удивленное лицо. На вид он, вопреки общему теперь представлению, не был каким-то страшилищем. Он еще спросил, имея в виду нас, направленных на лесоповал: «Чаю им там, что ли, организовать?»

На лесоповале я работала четыре-пять месяцев, то есть до апреля-мая, пока не начались полевые работы. Страдала только врожденной мигренью. Здесь меня опекала Люся (Людмила, Ольга, Лариса?— полного имени не знаю) Кушнер, вероятно, 1900-го года рождения, осужденная за принадлежность к зиновьевской оппозиции. Она следила за тем, чтобы я не хваталась за тяжелые бревна, ворочала их сама. «Тебе жить, а мне нет!» — говорила она. Я с ней спорила: почему это ей не жить? ведь она уже половину срока отсидела!.. Ее взяли от нас неизвестно за что в начале 1938-го года, говорили, что она погибла на «Серпантинке».

Потом я была еще две с половиной зимы на лесоповале. Возили нас, заключенных женщин, как-то на покос, в Мылгу, а одно лето мы были в Сусумане, тоже на сельхозработах. Удалось все это пережить, хотя особыми физическими свойствами я не обладала.

Мой срок заканчивался 14 марта 1942 года, но освободили меня лишь 14 сентября 1944 года, то есть пересидка была более двух лет. Однако то, что освободили в 44-м, было огромной удачей, так как в то время задерживали «до конца войны», и лишь очень немногим удавалось попадать в те списки (по 30—35 человек, их зачитывали на поверках), в которых значились фамилии счастливцев.

Я Думаю, что освободилась благодаря моей напарнице Фаине Шуцкевер (осужденной жене крупного военоначальника). Фаина, несмотря на

 

свой возраст (она была много старше меня), регулярно показывала очень высокую производительность труда в деле, которому она обучила и меня — мы плели корзины. Она гнала выработку на 141 процент, которая давала и ей и мне возможность ежедневно получать по одному кг хлеба, так как сильно страдала от недоедания. У меня аппетит был скромнее, я бы удовольствовалась и 650-тью граммами, и, соответственно, выработкой в 131 процент. Но Фаина была непреклонной.

Фаина умерла, может быть, потому, что не выдержала этой гонки, мне же она принесла освобождение.

С Иваном Степановичем Исаевым мы были знакомы еще по литинституту, помнится, он даже ухаживал за мной тогда, но, по всей вероятности, не очень прилежно. Оказавшись на Колыме за КРА (контрреволюционная агитация.— А. Б.), он сумел узнать, что я на Эльгене, прислал сначала записку, потом посылку. Он освободился раньше меня и жил на Усть-Утиной.

14 сентября 1944 года он приехал на Эльген и попросил свидания со мной. Воспитатель сказал: «Я бы дал, но в зоне — Циммерман». Об этой начальнице лагеря, о том, как она преследовала заключенных за «контакты с лицами иного пола», известно. Но все-таки я осмелилась пойти к ней попросить о свидании с Исаевым, соврала, что это мой двоюродный брат, просила дать свидание при охране — Циммерман все равно не разрешила.

Я в тот день не работала. После отказа в свидании разревелась. Но — очень хорошо это помню! — в тот день сказала самой себе: «А все-таки ее время кончается и наступает мое!» В ту же ночь пришла телеграмма об освобождении. А через месяц я вышла замуж за Ивана Степановича.

После окончания войны была возможность выехать на материк. Но все во мне кричало: «Нет! Ни в коем случае!» Я была уверена, что, оказавшись там, сразу буду арестована и получу новый срок. А в 48-м или 49-м пришло указание: с моей статьей на материк не выпускать. Мы жили на Утиной, я работала нормировщицей на промкомбинате, потом в сберкассе, Иван Степанович — завскладом в подсобном хозяйстве.

Но ареста не удалось избежать. Арестовали там же, на Усть-Утиной, привезли в Ягодное и здесь продержали 25 дней в следственном изоляторе. Кажется, я была первой женщиной - «повторницей» в Южном управлении. Потом пришло указание освободить женщин, имеющих детей до восьми лет. Моей дочери Валентине было тогда четыре года.

Когда приехали арестовывать на Усть-Утиную, я подумала, что это за Иваном Степановичем. У него сложились плохие отношения с агрономом подсобного хозяйства, и было известно, что тот написал на мужа донос. Ордер предъявили только после обыска, и в нем я увидела свою фамилию. Я выронила эту бумажку из рук. Опер на меня закричал: «Поднимите ордер!»

— Не буду! Вам она нужна — вы и поднимайте. И не орите на меня — не таких слыхала.

 

Я была в тот момент в очень странном состоянии, которое трудно объяснить. Огромное волнение, но действовала я вполне решительно. Перешла в другую комнату, села, сцепила руки на груди: «Можете применять оружие, но я не двинусь с места!»

Понимала ли я тогда, что мое сопротивление бессмысленно? Наверное, нет. Они бились со мной три часа — я не сдвинулась с места. Наконец, попросили Ивана Степановича, и уже он стал уговаривать меня — уговорил.

Потом я забыла эту сцену на полтора года. Она выпала у меня из памяти, словно ее и не было.

Будучи ссыльной, я жила со своей семьей до 1950-го года на Усть-Утиной. Потом мы переехали на Дебин. А в начале 1953-го года перебрались в Магадан.

Когда мы подъезжали к городу, на магаданской пересылке я узнала, что Сталин тяжело заболел. И когда в том доме, где мы временно остановились, мы сели за стол и подняли тост за новоселье, здоровье присутствующих и прочее, я про себя, потому что неизвестно было, что за человек наш магаданский хозяин,— от всей души пожелала скорой смерти тирану. Мое пожелание очень скоро сбылось.

А вот одно — давнее, неистребимое — так и оказалось неисполненным. Много лет, будучи в лагере, я хотела увидеть «живьем» хоть одну настоящую шпионку, диверсантку, террористку. Но так и не встретила такой. Были несчастные женщины разных возрастов, национальностей, разного социального происхождения и положения, многие из них были осуждены по самым страшным статьям на чудовищные сроки, но все это было вранье, чудовищная, преступная ложь.

БЕСЕДА ПЯТАЯ

 

Я прошу Галину Александровну рассказать о судьбах тех, кто был осужден вместе с нею по одному делу.

Г. А. Я уже говорила, что нам, трем женщинам, дали по пять лет, а мужу Грюнштейн — три года. Все четверо мы оказались на Колыме. Все отбыли свои сроки. Затем Виленская и Грюнштейн так же, как и я, получили ссылку на неопределенный срок. Виленская заболела, у нее что-то произошло с глазами, ее отправили сначала в Магадан, а потом разрешили выехать в Москву. Так что она простилась с Колымой раньше нас.

Грюнштейн работала геологом на Утинке и будучи ссыльной. Потом переселилась, кажется, в Тирасполь. Степаньков, отбыв свой срок лишения свободы, также работал на Колыме геологом.

А. Б. Как сказывалась популярность А. К. Воронского, его большая известность в тридцатые годы, на судьбе его дочери?

Г. А. Мешала. И тут примеров множество. Разве что в детстве, в ранней юности популярность отца не висела надо мной — моим школьным знакомым было все равно, чья я дочь.

 

В институте дело было уже иначе. Помню, на семинаре преподаватель Федосеев (кажется, он был и заведующим учебной частью) предложил мне рассказать о литературных ошибках Александра Константиновича — сделано это было, конечно, неспроста. Я отказалась. Там же, на семинаре по стилистике, преподаватель Машковская, выслушав мой ответ на какой-то вопрос, сказала: «От дочери Воронского я ожидала большего!» Отвечала я, помнится, хорошо, и этот упрек расценила как повод, чтобы не поставить мне пятерку.

Позднее, в лагере, я нередко чувствовала к себе особый интерес «партийных дам», которым, конечно, хорошо была известна моя фамилия.

Здесь, в этой связи, нельзя не вспомнить, как меня исключали из комсомола в сентябре 1936-го года. Конечно, это было связано с шумихой вокруг А. К. На комсомольском собрании — секретарем был тогда Ротин, с именем боюсь ошибиться: кажется, Исаак, все звали его по фамилии (недавно прочитала в каком-то журнале его слезоточивую статью о женщине, у которой арестовали отца) —мне предложили порвать с А. К., уйти из дома и даже обещали, если я это выполню, найти комнату и работу.

Обвиняли меня также в обмане при вступлении в комсомол, выразившемся в том, что я утаила сведения о принадлежности А. К. к оппозиции. А я ничего не утаивала. Я сказала секретарю Фрунзенского РК комсомола о положении моего отца, он спросил: «Воронский сейчас в партии восстановлен? Работает? Ну так какие претензии могут быть к его дочери?» Но на комсомольском собрании в литинституте я не могла рассказать об этом разговоре — вспомнила фамилию! — с Хрусталевым, так как это грозило бы ему очень большими неприятностями.

Самую гнусную обличительную речь обо мне сказал студент Макаров.

А. Б. Тот самый — прогрессивный литературный критик, прогрессивный — в свое время — редактор журнала «Молодая гвардия»?

Г. А. Тот самый. Но я-то его прогрессивным не считаю.

Я прошу, Г. А. рассказать о запомнившихся однокашниках по институту.

Г. А. К. Симонов учился на курс младше. Вместе с ним, видимо, и Португалов. На одном курсе со мной — Долматовский. Кажется (но могу ошибиться) — Яшин. А также Алигер, Шевцов, Шевелева.

Екатерина Шевелева. давала потом на меня ложные показания. С ней мне устроили очную ставку, поэтому ее показания я слышала собственными ушами. Она, в частности, сказала, что Александр Шевцов (а мы были в очень хороших отношениях, посадили его раньше) и его товарищи (с ним по делу проходили Троянов, Гай, Шустиков, они впоследствие вернулись, а Шевцов погиб) делали бомбы, а я им помогала.

Следователь Смирнов, которому, видимо, и других обвинений в мой адрес хватало, спросил Шевелеву: «А вы видели это? Своими глазами?» Шевелева-должна была сказать, что не видела, потому что ничего подобного, конечно, не было.

 

Она также сказала, что на похоронах Николая Островского я умышленно волочила по земле красное знамя. Но кто бы мне такое позволил? Да меня сразу бы вывели бы из колонны за такое святотатство.

Еще Шевелева показала, что в институте на семинаре по английскому языку я сделала «мистическое заявление». А дело было так. Преподавательница предложила составить фразу на английском языке. Я сказала: «Моя судьба предопределена». Преподавательница мне заметила: «Это мистика». И все. На очной ставке я крикнула тогда Шевелевой: «Ты врешь!»;

Она заревела, и следователь распорядился: «Подпишите ваши показания и можете идти».

И только после того, как она ушла, стал спрашивать, как я отношусь к тому или иному названному ею «факту». Насколько я понимаю, это нарушение порядка проведения очной ставки. Но, видимо, ему было так нужно, чтобы я своими возражениями не сбивала свидетельницу, не мешала ей врать.

Кроме Шевелевой показания против меня давали мои однокурсницы Гуковская, Подчук, Трусова. С ними очных ставок мне уже не устраивали.

Дней через 10—15 после очной ставки с Шевелевой Смирнов еще раз вызвал меня из Бутырки: «Даю вам последнюю возможность признать свою вину и раскаяться».

На том следствие и закончилось.

В конце беседы мы снова возвращаемся к творчеству А. К. Воронского, судьбе его произведений. В 70—80-е годы Воронский-писатель стал возвращаться к читателю. «Художественная литература» тремя изданиями выпустила сборники его прозы (повести «Бурса», «За живой и мертвой во-

 

 

дой», рассказы). Трижды выходили сборники литературно-критических работ: в 1963-м, 1982-м, последний, в 1987 году,— к столетию со дня рождения писателя. Сборник прозы А. К. Воронского, включивший «Три повести» и повесть «Глаз урагана», вышел в 1990 году на родине писателя, в Воронеже. В издании всех этих книг самое активное участие принимала Галина Александровна.

Я спрашиваю Галину Александровну о судьбе произведений, оставшихся неопубликованными к моменту ареста А. К. Воронского.

— Все рукописи были изъяты при обыске. В том числе и четвертая часть повести «За живой и мертвой водой». В ней А. К. довел повествование до момента организации журнала «Красная новь». В числе изъятого были также рассказы, эссе, статьи. С 1935 года по 1 февраля 1937-го писатель Воронский работал в «стол», печатать свои произведения в то время он не мог. Сейчас КГБ отказывается что-либо вернуть. Последний раз моя дочь Валентина обращалась в эту организацию с просьбой год назад, то есть в 1990 году,— безрезультатно.

Вероятно, уже недалекое будущее ответит на вопрос о судьбе неопубликованных произведений А. К. Воронского — сохранились ли они, что именно уцелело, когда уцелевшее придет к читателю. А сегодня к читателю приходит первая книга Галины Воронской, чья судьба оказалась столь тесно переплетенной с судьбой отца.

Литературной работой Галина Александровна занимается уже много лет. Ею написан роман «Северянка», повести, рассказы, очерки. И по сей день, когда отпускает недуг, она принимается за эту работу — надиктовывает текст своему «литературному секретарю» младшей дочери Татьяне. А вот с публикацией до недавних пор дело обстояло совсем плохо — пока что опубликованы лишь четыре рассказа: в журнале «Аврора», в газете «Северная правда», выходящей в поселке Ягодное — в том самом районе, где находится «Эльген», овощеводческий совхоз, а когда-то печально знаменитый женский ОЛП, в газете «Территория».

Связь судеб двух литераторов — отца и дочери — отразилась и в псевдониме, который взяла себе писатель Воронская — Галина Нурмина. Под псевдонимом «Нурмин» (в честь знаменитого в те годы финского легкоатлета) дебютировал восемьдесят лет назад, в 1911 году, Александр Константинович Воронский. Случилось это в Одессе, на страницах издававшейся большевиком Вацлавом Воровским газеты «Ясная заря».

Рукопись этой книги была в наборе, когда из Москвы пришла скорбная весть: 3 декабря 1991 года Галина Александровна Воронская скончалась Светлая ей память!..

Александр Бирюков