Через 27 лет, благодаря «давлению на психику» автора со стороны издателя «Избранного» Евгения Захарова и помощи нам обоим со стороны питерского «мемориальна» Вениамина Иофе, я могу прочитать собственное «таинственное сочинение», изменившее мою жизнь, всю судьбу.

Изначально невысоко ценил я себя, понимая, что ведь не литературовед, уж тем паче не стиховед: профессионально оценить Бродского не по силам, знаниям, не по уму дерзкому наглецу. Потому нормально встретил отказ составителя собрания, Вл. Марамзина, запустить мое сочинение в самиздат. Честно признаться, когда гебисты пришли за этой статьей, я уже забыл, что там писал... Помнил, что называл Бродского «великим» — помнил лишь из-за ужаса перед собственной дерзостью! Сегодняшние читатели, поймите — тогда он был не признанный классик, Нобелиант, а просто знакомый, молодой рыжий парень, стихами которого я восторгался, как щенок, это-то правда, — но мало ли кто в Питере вызывал мои восторги... Вот был еще такой знакомец, вечно нищий художник Мишка Шемякин, которому я одалживал (без возврата, естественно) какие-то гроши, а потом устраивал ему платные халтурки — покраску стендов в 503-й школе, где я работал учителем литературы... И только сочиняя в 1973 году статью, я прямо-таки принужден был неким «внутренним голосом», что был сильнее меня, обозначить Бродского

 

великим поэтом. Не хотел, трусил, боялся, но, как видите, решился и — назвал... И даже, как теперь ясно, не слишком ошибся.

Перечитывая себя, с искренним изумлением понял, что выявил тогда те грани таланта Бродского, о которых никто после меня за 27 лет не написал! Значит, по-своему статья стоит публикации (Евгений Захаров, настоявший на действе, оказался-таки прав, а я, возражавший ему, — нет).

Несколько слов о перечитанной — и тоже через 27 лет — рецензии профессора Эткинда.

На меня она не произвела тогда большого впечатления — и не потому, что Эткинд был в чем-то неправ. Просто ко мне как автору эта рецензия не имела прямого отношения : ну, не мог я удовлетворить запросы профессора («Самая красивая женщина не может дать больше, чем она может», — говорят французы). У меня не хватало ни знаний, ни опыта, ни чутья, чтоб ощутить и проанализировать, скажем, космизм и философию Бродского. Я умышленно этой темы бежал, а вовсе не пропустил ее по ошибке. «Еже писах — писах», а про что не писал, так не мог написать, в принципе не мог.

И далее: о неприязни начальства к Бродскому... Эткинд прав в своих «картинках с выставки», и замечательно, что он оставил такую зарубку для потомков. Только ведь я-то писал не о том, за что начальство Иосифа не любило, это интересная, но совсем иная тема. Мало ли за что оно кого-то не любило! Но не каждого же грамотея и чужака сажали... Вон Битова не посадили, Ефимова не посадили, Довлатова, Стругацкого, у властей был безошибочный инстинкт, кого сажать нужно, а с кем можно годить, я иногда даже поражаюсь точности их нюха.

И насчет Венгрии: не нашел я в стихах никакого отражения венгерской трагедии. Не было у Бродского этого — даже косвенно... А писал-то я о не об эволюции общего мировоззрения Бродского (не настолько я его и знал), а лишь об изломе его поэтического видения (от второго тома к третьему), а вот этот излом наблюдался точно и виделся следствием общественного переворота 1968 года.

Эткинду как профессионалу-литературоведу по прочтении моей статьи явно самому захотелось написать о поэте. И ему было о чем писать — про что я бы написать не смог никак... Самим этим импульсом я могу гордиться. И его рецензия может передать потомкам нюансы нашей тогдашней странной жизни. Кроме того... «Ваш интеллектуальный соавтор» — называли его гебисты. Так пусть, как и в следственном деле, решил я, он останется на страницах этого «Избранного».

Михаил Хейфец

2000 год