Под сенью милосердия Божьего
Утром 15 января 1980 года, за три дня до окончания ссылки, лежу в кровати, перебеливая с черновика последние страницы «Путешествия из Дубровлага в Ермак», той самой моей — «пропавшей грамоты».
О чем там говорилось?
Более всего остального — о бытовиках, встреченных на этапах. Забавная деталь. До Петропавловска-в-Казахстане я путешествовал по режимным правилам — т. е. меня старались держать дальше от бытовиков. А в Петропавловске на выходе на этап вдруг соединили с ними и держали в общих камерах до конца этапов. Тогда я думал, что в Казахстане иные тюремные порядки, отличные от российских... Но вот что любопытно: в Ермаке увидел «настежь» мою «сопроводиловку» (скрывать более не было смысла: я прибыл на место). Так вот, оказалось, ВСЕ мои этапные перегоны были заранее обозначены в Мордовии! И потому так многозначительно выглядела странная пометка: слово «Петропавловск» было жирно подчеркнуто. Вдруг неслучайно меня там соединили с «бытовиками», вдруг контакт являлся частью какого-то неизвестного мне плана игры? Подсоединили к «наседке»? Испытывали шпаной и паханами? Кто теперь узнает...
Иное дело, что я-то сам лишь обрадовался: напоследок мне открыли новый мир в ГУЛАГе. Его-то я и запечатлевал, в основном, в той, пропавшей, второй части «Путешествия». Из-за относительной
безобидности, может, я и потерял бдительность? Нет, скорее просто вымотался: шестилетний срок подходил к концу и, конечно, не дался он мне совсем уж без потери сил и здоровья... За десять дней до конца срока я совершил, например, ужасную оплошность: попросил отпуск за свой счет... Хотел закончить работу над книгой до конца ссыльного срока!
Но что опасность нависла — чувствовал остро, не буду скрывать. Остановиться все равно не мог. Знал, что «стой, парень, не наглей, придержи перо!» — но несло неудержимо. Казалось — успею, обгоню их, закончу и заложу в тайник — там пусть, голубчики, приходят... Эту неудержимость, верно, можно сравнивать с родами у женщины, которую даже угроза смерти, отчетливо ощущаемая, не в силах остановить перед естественным разрешением от бремени. В ночь на 15 января 1980 г., помню, я трижды просыпался и высчитывал: вот сейчас мне отнести все заготовленное в тайник или «годить»? Осталось-то перебелить с гулькин нос, каких-то 10 страниц... Я уже «доехал до Павлодара»! Нет, утром кончу последние страницы — и все, все...
Утром, не вставая с кровати, сразу — за писание. Важная деталь для последующего эпизода: я жил уже не в старом Ермаке, а в общежитии в центре Ермака: однокомнатная квартирка — комната в 11 -12 метров плюс полутораметровая прихожая-кухня, стол, один стул, кровать и сплошные книжные полки по всем стенам... Переписанные страницы черновика сбрасывал с кровати на пол и, когда накапливалась пачка, сжигал в туалете и сливал водой (есть какое-то противоестественное наслаждение наблюдать, как созданные тобой листки уходят в небытие!). Вот сжег очередную пачку, переписал, бросил рядом с кроватью новый листок (помнится, описание Павлодарской тюрьмы) — и тут позвонили.
Кого принесло?! Раздраженный, в нижнем белье (нательная рубашка и белые кальсоны), тащусь к дверям.
Какая-то немолодая женщина. Из жилконторы. Проверяет, кто у нее в общежитии живет. Да, живу я здесь, живу, только, Бога ради, поскорее уйди, не мешай работать.
Ушла. Я вернулся на кровать, продолжаю работать. Минут через пять еще звонок. Ну, что за день ненормальный — прут и прут гости...
Кто может быть новый гость? Куда от него рукопись припрятать? Ни шкафа нет в комнате, тем паче комода или конторки. Если даже придет хороший человек, все равно — и самый хороший человек не должен подозревать, что я над чем-то здесь работаю: это правило жизни еще в зоне накрепко усвоено. А-а-а, нагрублю, выпровожу любым способом побыстрее — и все!
Толстую пачку листов, практически почти конченную рукопись, — засовываю в такое место, откуда ее будет всего быстрее и удобнее
извлечь обратно. На простыню. Под одеяло — туда, где только что лежал.
—Кто?
— Из жилконторы...
Черт их сегодня носит... В раздражении опять позабыл, что одет в нательную рубашку, в кальсонах, босой... Отпер, а за дверью-то шесть мужчин. Впереди — плотный улыбающийся господин.
— Мы к вам из КГБ, Михаил Рувимович. Вот ордер на обыск. По делу Виктора Некипелова.
Как в приключенческом фильме!
С Виктором Некипеловым, писателем, членом Московской Хельсинкской группы, мы не были знакомы (из-за отсутствия общественного темперамента, я до посадки не был знаком вообще ни с одним «официальным» диссидентом). Но он прочел мою первую лагерную книгу «Место и время» (она вышла в свет в Париже, когда началось реальное действие «Путешествия из Дубровлага»), услышал по западному радио мой ермаковский адрес и — написал «письмо читателя». (К слову, я получил в Ермаке еще несколько читательских писем). Разумеется, я ответил — и завязалась переписка. \ И вот узнаю теперь, что друг-читатель сам и загремел... Ах, черт, в волнении не обратил внимания на номер предъявляемой ему статьи.
— Можно посмотреть ордер еще раз?
— Пожалуйста...
Как вежливы эти граждане, Боже мой! Взяли Некипелова по семидесятке. Нужно сегодня же сообщить... Пишу здесь об этом, потому что меня занимает тогдашний психологический феномен: я ведь искренно не понимал, что, может быть, мне не доведется никому звонить — и притом много-много лет.... Отчетливо запомнилась тогдашняя мысль: «Эх, заметут рукопись, сколько труда пропало!» Что могут замести не рукопись, но самого автора — все никак не доходило до лопоухого...
— Присядьте, Михаил Рувимович, — распоряжается веселый господин, мысленно окрещенный мной «коммерсантом».
Я в том же одеянии опускаюсь на кровать — на то место, откуда поднялся им навстречу несколько минут назад.
Все идет честь-по-чести: все представляются, кроме самого главного — грузного господина в темном костюме. Трое предъявили документы, и я понял, что «предьявитель ордера» это не гебист, а помощник прокурора области в чине, кажется, советника юстиции третьего класса (возможно, название чина перепутал: «Не мастерица я чины-то различать...»). Я понимал вещи прямо, то есть наивно:
помощник — значит чиновник из канцелярии прокурора области, мелкий оформитель бумаг, сочинивший ордер и привезший его в ГБ... Третий класс? Значит, третий разряд. Только в Израиле узнал, что его чин соответствует армейскому полковнику, а должность оз-
начает, что он как прокурор курирует целый сектор обязанностей в подведомственном регионе. Ко мне на обыск, следовательно, явился прокурор, надзирающий за КГБ Павлодарской области!
Зачем? Возможно, его взяли на случай «неожиданностей»: если б обнаружились важные улики, он мог бы на месте санкционировать арест... Не знаю.
Читатель, знакомый с нравами ГБ, вправе заинтересоваться: а почему они вообще чикались с вами, Михаил Рувимович? Что, ГБ не могло загрести («задержать по подозрению») вашу знаменитую персону?
Да, у них имелись определенные трудности.
Первую трудность организовал я сам. В книге «Наши» Сергей Довлатов сочинил такой эпизод. Встречает в охотничьем заповеднике двух гебистов на отдыхе: «Обедали не спеша. Ребята из органов достали водку. Разговор то и дело принимал щекотливый характер.
— Свобода! — говорил один. — Русскому человеку только дай свободу! Первым делом тещу зарежет! Я спросил:
— За что Мишу Хейфеца посадили? Другие за границей печатаются, и ничего. А Хейфец даже не опубликовал свою работу.
— И зря не опубликовал, — сказал второй, — тогда не посадили бы. А так — кому он нужен?»
Конечно, человек, прямо причастный к этой истории, то есть я, быстро пришел к довлатовскому выводу: хочешь, чтоб не тебя посадили — тогда публикуйся за границей, иначе — «кому ты нужен». Что ж, если согласно логике органов законопослушание в СССР караемо, перестану быть законопослушным гражданином и стану особо опасным государственным преступником. Я не люблю спорить с властями... И через «канал», созданный на зоне художником-сионистом Борисом Пэнсоном, переправил в Париж рукопись первой лагерной книги — «Место и время» (помните знаменитый анекдот о еврее, пишущем в Израиль из Большого дома: «Дорогой брат, наконец я нашел место и время написать тебе письмо»...)
Я не был бесстрашным, особо дерзким человеком, как может ошибочно показаться сегодняшним читателям. Мой нормальный расчет строился на том, что если книгу быстро опубликуют за границей, то начнется новое следствие — и можно будет сторговаться относительно смягчения приговора. Однажды гебисты переиграли меня (всегда выигрывать вообще нельзя! Так и не бывает) и перехватили на обыске листок из второй написанной в зоне книге, из «Русского поля». Значит, следствию уже точно известно, что существует рукопись еще одной и пока не изданной книги. Я мог предложить на переговорах следователям компромисс: я отдаю распоряжение в Париж не печатать мою вторую книгу, а мне ссылку заменяют водворением в Ленинград. Кстати, зная гебистов моего времени не теоре-
тически, а практически, вполне допускаю, что такой компромисс мог и состояться...
Однако тактически план провалился в неожиданном пункте. Моя жена оказалась человеком здравого житейского ума. Она предположила, что если уж за черновик неопубликованной статьи, оставшейся лежать в личном архиве, мне вломили шесть лет, то уж за опубликованную в Париже целую книгу, да еще сочиненную в зоне, этому рецидивисту влепят никак не менее пятнадцати... И запретила издание! Я пригрозил ей разводом и сломил сопротивление («Хотелось бы мне узнать, Михаил Рувимович, из-за чего вы поссорились со своей женой!» — задумчиво говорил капитан КГБ Мартынов. Открываю сейчас этот секрет, Александр Александрович). Но мой план провалился из-за этой задержки: «Место и время» вышло в продажу, когда я уже готовился к этапу на Потьму. Время для следственных игр было упущено.
...Делаю инверсию от сюжета обыска — в прошлое. Примерно через полгода после водворения мужа в город Ермак, то есть год назад, моя жена первый раз в жизни опаздывала на работу в свое музыкальное училище. У входа увидела завуча, подстерегающего нарушителей трудовой дисциплины. Нет, не успеет проскочить в класс ,до звонка! Экое невезение... А завуч уже поет: «Раиса Владимировна, как хорошо, что вы пришли! Пожалуйста, вас ждут в кабинете директора...». О счастье, у директора ее ждет не разнос за опоздание, а всего -тишь двое гебистов... Резюме переговоров высоких договаривающихся сторон, о котором жена сообщила мне по телефону сводилось к тому, что «мы, конечно, не настаиваем ни на чем, Михаил Рувимович должен сам избрать свою судьбу, но если, как он пишет в своей книге Кстати, Раиса Владимировна, что вы о ней думаете? Ах, не читали... Ну ладно, не будем отвлекаться от темы беседы. Так вот, если Михаил Рувимович захочет по окончании срока выехать в ? Израиль, то многим мы ему помочь никак не в силах, но билет на самолет я действительно помогу ему купить». И когда настал черед — мне действительно, помогли, это еще одна смешная история в моей жизни... Так что все-таки определенное (и немалое, прямо скажу!) вознаграждение за свершение особо опасного государственного преступления я получил — и, значит, мой предварительный расчет вариантов был принципиально верным. Но из-за вмешательства неквалифицированной в общении с ГБ жены, барыш от совершения преступления оказался куда меньше запланированного.
И все-таки в Ермаке я начал проходить по рубрике «автор книги, вышедшей в Париже», и просто так взять меня, без всяких улик, — местным органам не полагалось. Это значило создать «Месту и времени» великолепную рекламу, вызвать ее новое издание, переводы на разные языки — возвращаюсь к мотивации, почему меня не
хотели взять «просто так», а привезли для надежности прокурора... Во всяком случае, так виделось тогда.
Вторую ситуацию создала моя опекунша из «Эмнести Интернейпшл», датчанка Вибеке Виале. Она написала письмо в Израиль — первому здешнему прозаику Амосу Озу. Мол, есть в СССР ваш коллега Михаил Хейфец, «сиделец», так вот, нельзя ли помочь ему избранием в Международный Пен-клуб, ибо подобное членство может помочь ему в тюремной ситуации. Через несколько лет Амос Оз рассказывал: «Говорю председателю нашего Пен-клуба, так, мол, и так... А Хаим мне в ответ: «Амос, ты этого Хейфеца вообще читал? Он достоин членства в Пен-клубе?» — «Хаим, не валяй дурака! Надо помочь еврею, посаженному гебистами. Может, он и вообще неграмотный, что с этого?» Так я и стал членом Пен-клуба. (Надеюсь, не совсем бесполезным.)
Вы можете спросить: а какое же дело силовой структуре, вроде КГБ, до того, член я Пен-клуба или нет... Даже с точки зрения «паблик рилейшнс», общественного отклика на мой арест, их должно беспокоить, скажем, писатель я или нет, пишу популярные книги или нет, а не мои «регалии»... Но это так называемое нормальное понимание сути дела, а СССР — государство иерархическое. И даже для ГБ важно не кто ты есть, а кем ты в их список записан... Помните, как судья Савельева спрашивала тунеядца Бродского: «Кто это признал, что вы поэт? Кто вас причислил к поэтам?» — на что потерявшийся от столь сложного для него вопроса поэт. ответил: «Я думал, это от Бога». А в нашем питерском Доме журналиста секретарь ЦК т. Зимянин объяснял, почему Солженицына следует исключить из Союза писателей: «Он не писатель, а учитель физики. Вот пусть и работает по специальности»... Эти отступления имеют прямое отношение к моей личной судьбе. В 1974 г., когда В. Марамзина и меня выбрали на роль показательных жертв, для начальства, визирова-шего операцию, немалое значение имело то, что мы не состояли членами Союза советских писателей. Не знаю, почему не вступал Марам-зин, а меня смущал пункт в уставе, где провозглашалась обязанность «творить в духе социалистического реализма». Я не был полным ишаком, понимал условность, чистую формальность этого уставного обязательства, но меня заел тогда солженипынский призыв «жить не по лжи», и я без демонстрации, напротив, вяло-лениво уклонился от попыток вступления... С другой стороны, в глазах окружающих мы с Марамзиным несомненно считались писателями — и арест был бы правильно понят Союзом, как предупреждение органов всей литературной среде. Цель ГБ была бы достигнута, а чисто технически областному управлению посадить писателей без членских книжечек в карманах показалось проще, чем с книжечками... Поэтому, став стараниями Вибеке Виале и Амоса Оза членом Пен-клуба, я как бы попал в иную писательскую иерархию — и для моего ареста требо-
вались иного уровня санкция. Взять меня просто так — допускаю, что правилами Комитета это было уже и «не положено».
Потому на обыск могли взять ответственное за принятие решения лицо — прокурора.
Помимо него, ко мне явилось еще пять человек. Казах в коричневом костюме оказался — я бы не поверил, если бы он не показал удостоверение! — полковником КГБ. Второй, «коммерсант», капитан КГБ Давиденко, смотрелся видным и подвижным хлопцем, похожим, кстати, на израильского еврея-ашкеназа. Думаю, он-то состоял моим местным «куратором»-опекуном. А лидер группы, немолодой, осанистый «гражданин в штатском» документов не предъявлял. Важно уселся на единственный в комнате стул, возле единственного стола, пока полковник и капитан шмонали книжные полки. Прокурор с двумя рядовыми сотрудниками, в тот день исполнявшими роль «понятых», должны были выстаивать на ногах...
...Признаюсь, меня ошеломил полковник, шнырявший по моим книжным полкам: шесть лет назад в ленинградской квартире эту же работу исполнял лейтенант, а регистрировал его добычу старший лейтенант. Видимо, за эти годы я сделал ошеломительную преступную карьеру!
Первый изъятый трофей как раз и обнаружил полковник: то |'была половина полемической статьи, направленной против какого-то из сочинений Льва Гумилева. Автор смотрелся не историком-исследователем, а тем, кем только и должен быть сын Гумилева и |Ахматовой, — прекрасным литератором, сочиняющим на исторические темы первосортные баллады. Даже я, человек, от строгой науки далекий, находил в его работах грубые фактические ошибки, причем в тех пунктах, которыми, как шурупами, скреплялись вся «теория». Начал писать ответ, но бросил — не хватало сил работать сразу над двумя вещами (полемика с Гумилевым — это не пустяковое дело!), и страниц 20 начатой статьи остались лежать на книжной полке. Вот в них-то и вцепился полковник...
— Что это? — спросил старший. Я объяснил.
—Зачем же против Гумилева! — темпераментно откликнулся со стороны казах-полковник. — Гумилев — крупный ученый. Было нелепо вступать в спор с ним, защищавшим от меня, от зэка, сына расстрелянного Николая Гумилева и терроризированной Анны Ахматовой (тогда я ничего не знал о судьбе самого Льва). Но .приметил: национальное начало у полковника сильно развито, его пыл объясним лишь тем, что Гумилев высоко оценивал вклад тюрок ;,в мировую цивилизацию. Собственный начальник полковника тоже приметил это и недовольно приостановил наш потенциальный поединок.
«Обыскиватели» работали тщательно, искали тайники, ковырялись столярными инструментами во всех подозрительных точках. Давиденко, время от времени балагуривший, долго отдирал доску над входом в стенной шкаф, пока не обнаружил, что в шкаф можно просто войти и все там увидеть...
— Что ж не подсказали, Михаил Рувимович? — говорилось ра-зозленно...
— Свои обязанности извольте исполнять сами, капитан...
Почему реплика запомнилась? Поразило противоестественное убеждение, что обыскиваемый субъект должен был помочь ему в его работе! Эк воспитали народ, — думалось мне (сидевшему задом на рукописи). Видать «полканы, поименованные волками» старались некогда угождать ночным гостям: «Мы ваши, мы же вполне ваши, ошибочка вышла, гражданин начальник!»
И еще запомнился смешной эпизод, когда гебисты наткнулись на мой паспорт. «Откуда у вас?» —«Как откуда? В милиции получил.» — «Но вы же знали, что он вам не положен?» — «Конечно, знал.» — «Почему вы им не подсказали?!» Признаюсь, от подобной реплики я впал в ступор... Вообще, по моему, они создали мне ауру совершенно неподобающую, ореол непобедимого пройдохи, который все сможет, все лазы пройдет...
И вдруг капитан заверещал: «А, вот они где!» — «Я предупреждал, что тайников у меня нет», — откликаюсь. Естественно, простыня и одеяло — какой же это тайник?
В стенном шкафу Давиденко обнаружил нью-йоркские бюллетени «Факты и мысли»: их присылали мне по почте. Что вся моя корреспонденция цензуруется — в этом я ни секунды не сомневался и потому был уверен: американский антисоветский бюллетень допускают ко мне умышленно, в надежде, что я его кому-нибудь покажу и — сяду по новой. «Вот они где, вот они где», — сладостно ворковал капитан. «Не понимаю вашей радости, — отрезал я заранее продуманной репликой. — Когда получал бандероли, не знал, что в них находится. Когда вскрывал, не знал сути содержимого. Прочитав, складывал в стенном шкафу и никому не показывал. Следовательно, криминала, нарушения статьи семидесятой, нет». — «А должны были принести к нам, — сурово возразил полковник-казах. — Вот, мол, какие провокационные материалы присылают мне из за границы». Пришлось подвзорвать тротила: «Я ваш враг, советскую власть на дух не переношу, за что и отбываю наказание. Зачем же я стану помогать своим врагам?» Все замолчали, и только краем глаза я уловил — к несказанному изумлению, потому и запомнилось — одобрение на лице могутного «понятого».
Обыск проводился методично, по кольцу, и я понимал, чем он завершится: подойдя к замыкающей точке круга, т. е. ко мне, сидящему на кровати, они обнаружат искомое. Тем более, что с пола подня-
ли листок, единственный из начатой пачки черновика, что остался "е уничтоженным. «А это что?» — «Лист уничтоженной рукописи, — ответил я. — Видите, перечеркнут» (перебелив с черновика лист, я перечеркивал его). Шеф медленно пожевал губами: «Тут есть ошибка... Насчет нашей тюрьмы» — «Какая?» — «Неважно». (Он тоже не хотел помогать мне в моей работе.) Но они точно знали про изготовленную до конца рукопись, след был свежий и — павлодарский.
И тут произошло ЧУДО свыше. Так я принял это тогда, и до сих пор нет у меня иных слов в сердце.
Напоминаю, что в комнате был всего один стул, занятый шефом, разбиравшим мои бумаги. Полковник и капитан вели обыск по необходимости стоя. Но вот прокурору, тоже ведь полковнику, и двум понятым приходилось торчать на ногах, а обыск шел уже третий час. И тогда прокурор решил не ждать милостей от истории и взять дело своего расположения в трудовые руки.
— Кровать обыщу сам, — произносит властно и отдает распоряжение: —Михаил Рувимович, поднимите, пожалуйста, подушку.
В нормальной ситуации послать бы его куда подальше... А тут я, словно зачарован, словно что-то меня ведет, вопреки привычкам,— поднимаю подушку.
— Поднимите матрас.
Поднимаю. Вместе со всей постелью, естественно.
— Поднимите простыню. Поднимаю. Вместе с одеялом.
— Теперь сверните белье в комок. Сворачиваю, как было приказано.
— Садитесь. Вот сюда, пожалуйста.
Сажусь прямо на тючок, в середине которого осталась лежать рукопись. Он забыл приказать: «Поднимите одеяло». В пояснение добавлю, что по-своему прокурор был логичен: если бумаги спрятали в постели, то либо под подушкой, либо под матрасом, либо под простыней... Никто не станет прятать ее под одеялом — и я тоже не прятал, она там оказалась случайно.
Итак, кровать приобрела классический вид в киноэпизоде «После обыска»: все скручено, посреди сидит подозреваемый в нательном нижнем, по бокам, на голой матрасовке — троица начальников. Сижу, будто приклеенный к месту, и замечаю растерянную усталость на лице капитана Давиденко. Знаете, похожее выражение бывает у пса, наткнувшегося во время бега по следу на табачную присыпку…
Э, нехорошо. Когда сыщик так обеспокоен, он может стать опасным. Надо помочь гражданину начальнику.
— Гражданин капитан, не вы ли проводили у меня оперативный обыск?
— А? Что такое — оперативный обыск?
Никаких следов оперативного обыска я у себя не замечал, но если уж пришли, значит, здесь без меня бывали и что-то из написанного видели. Их техника тоже известна... Продолжаю «играть в наглую», как выражается в таких эпизодах мой лагерный друг Паруйр Айрикян.
— Я потому... Лицо у вас обеспокоенное. Может, подумал, вы проводили у меня оперативный обыск, потому так расстроены. Если ж ошибся, прошу прощения...
Такой веду интеллигентный разговор. Мол, капитан, ты же во время оперативной работы наследил, потому здесь ничего не находишь... Дополнительно гажу ему за особое усердие: говорю наивно — прямо при его начальнике.
Но он профессионал и парирует мой выпад совсем недурно:
— Михаил Рувимович, сейчас кончим досмотр по первому кругу и пойдем по второму...
Мускулы по всему моему телу дрябло отяжелели. По второму заходу наверняка пощупают постель. Но одновременно каким-то задним сектором мозговой коры я высчитываю, что капитан ждет от меня «правозащитного протеста». Дескать, сколько можно искать, хватит, все посмотрели! — и мой протест для него явится сигналом, что есть смысл еще поискать...
— Конечно, гражданин капитан, ищите сколько вам нужно, это ваше законное право.
И вот — вместо «второго захода» они приступают к составлению протокола обыска.
Вмешивается полковник-казах.
—Чтоб сразу все и завершить, давайте заодно личный обыск проведем.
— На личный обыск мы не взяли ордера, — вяло роняет шеф. А я все равно подумал: ловят, суки! Прокурор у них на месте, выпишет сходу любую бумажку... Хотят все того же: проверить, боюсь ли я нового этапа обыска, и значит, есть ли смысл искать еще.
— Зачем лишние формальности? Приступайте, полковник.
Так тяжело, так страшно отделять тело от хранимой под ним рукописи.
Ко мне подходит но не полковник, а прокурор, неожиданно легко сгибает полный стан и развязывает тесемки кальсон на лодыжках. Деловито общупывает ноги. Торс особо не глядит: рубашка раскрыта настежь.
Капитан, пошептавшись с прокурором в прихожей, отдает распоряжение:
— Мы уходим. Никуда, пожалуйста, не отлучайтесь — скоро за вами приедут, поедете на допрос.
Оставшись в квартире один, я все еще не в силах поверить, что рукопись осталась лежать там, внутри тючка на свернутой постели. Хотите улыбайтесь, но я до ночи не смел расправить постель. Только иногда проводил кончиками пальцев по одеялу, чтоб прощупать дивную упругость бумажных листов.