«Отвальный пир»

Напряженно радостен был тот вечер. Даже надзиратели, подойдя к нашему столу, улыбались. Для порядка буркнули: «Не задерживайтесь» — и ушли. Тоже люди, да и наряд хороший. Днем вот дежурили другие, и верзила Лоскутов, дебил, алкаш и мечтательный сладострастник, конвоируя меня в ларек (купить продукты на дорогу), интересовался:

— Вернешься к нам, Хейфец?

— Нет, мне сюда дороги больше нет. Только на особый режим... (Рецидивистов-«политиков» сажают на особый, на «спец»). Лоскутов медленно переварил сказанное и одобрительно гыкнул:

— Я же говорю: вернешься. У тебя морда такая.

Какой комплимент, а?!

Как говорится в анекдоте — еще один пустячок, а приятно... Зиненко распорядился продать мне продуктов на дорогу вдвое меньше, чем принято по норме (в общем итоге вышло потом по 10 копеек на день!). Я кайфовал: видать, в печенках засел у гражданина капитана! А ведь личных конфликтов у нас никогда не было — «даже совсем наоборот», как выражались в таких казусах В.Ленин и И.Сталин. Как-то я сунул «в подарок» пану капитану пачку импортных лезвий, изъятых из посылки (зачем они мне в зоне-то?) и все остальное получил нетронутым. А все ж интуитивно, нутром, не любил меня начальник — и за дело, признаю, не любил, за дело!

Тосты, тосты чаем... Рыдает друг, старый бандеровец Алексей Свиридович Степанюк: «Зовсим я один остався. Хведю Дроня увэз-ли, Артэма Юскевича проводил, теперь вот Михася... Мы сусиди вже десять роцив». Ребята улыбаются: я в этой зоне меньше двух лет,

 

совсем потерял дед память за 23 лагерных года. Степанюк тихо рыдает. Передаю заботу о нем Сергею Солдатову.

Конкин произносит старый грузинский тост: «Чтоб ты умер в 150 лет, и чтоб ты не умер, а чтоб тебя зарезали, и чтоб зарезали из ревности». Серьезен Пэнсон: «Чтобы ты уехал в Израиль!» Тревожится друг-сионист, как бы я не свернул в Штаты... Не боись, Боря!

Вдруг лагерное радио гремит:

- Осужденный (ударение — на первом слоге!) Хейфец — срочно в штаб.

На всякий случай до штаба меня провожает новичок, необычный гость за нашим лагерным столом — «бытовик-политик» Борис Цимбал. Он-то и заменил меня за станком в цеху. В лагерный верх его допустили благодаря рекомендации Саранчука: «Пан Эдик Кузнецов держал его на спецу среди своих». Но все ж...

Сложность в том, что в кармане у меня записка, тайно вытащенная Равиньшем из карцера (он только что кончил «сутки» и угодил за стол прямо из карцерного барака). А вдруг меня зовут на внезапный обыск, а Цимбал провожает, чтоб я по дороге ничего не спрятал?

Все-таки при входе в здание штаба я сумел незаметно для провожатого опустить эту записку в урну для мусора. Вызвали, оказывается, чтоб я присутствовал при обыске моего тряпья. Я отказался — «смотрите сами...» Ничего они смотреть не будут: начальство ихнее уже ушло. Выходя, незаметно извлек записку обратно. Полезный, не раз испытанный мною в зоне краткосрочный тайник — стоящая на виду у всех мусорная урна.