Беглецы за границу

Рядом со шпионами усадили беглецов за границу. Недавно прибыл в зону 18-летний Саша Загирняк. Вместе со своим 24-летним «подельником» Геной Шелудько он угонял летом 1977 года самолет «Аэрофлота» в Стокгольм. Компаньоны-угонщики угрожали экипажу учебной, т. е. просверленной гранатой (дыру в ней залили асфальтом). Летчики оказались хитрее воздушных пиратов: приземлились не в Стокгольме, а в Хельсинки, откуда беглецов выдают обратно в Союз, На аэродроме пилоты забаррикадировались в кабине и.. уползли через нижний люк, оставив пассажиров на произвол «захватчиков». Не герои... Хорошо хоть пираты вообще оружия не имели, да и в принципе оказались славными от природы парнями. Обыкновенные молодые искатели приключений, наш Саша, если и имел о политике понятие чуть больше овцы, но не намного. Бежал от скуки обыденной жизни и работы. Как делают «хиппи» на Западе. Получил всего восемь лет зоны и уж так был благодарен доброму дяде-следователю... А его неосторожный напарник Гена Шелудько схлопотал себе почти вдвое больше (15 лет), потому что когда прокурор Пономарев, уважаемый «Шкаф» (не шутка по Чехову, настоящее зэковское прозвище), редкостный, по правде сказать, болван, завопил на процессе: «Советская власть дала им все. Она уничтожила безработицу» — Гена неосторожно «венькнул»: «Ну и что? Гитлер тоже уничтожил безработицу». Приумножая знания, приумножаешь скорбь свою, Гена!

Забавные детали из рассказов Загирняка. По его словам, пассажиры были довольны приключением: за границей побывали, кока-

колу попили... Протестовали двое. Одна — симпатичная девушка с комсомольским значком внушала Саше: «Зачем ты глупостями занимаешься? Пойдем лучше вдвоем вон в тот лесок» (самолет уже стоял на полосе в Хельсинки). Правда, ее решимость пожертвовать своей женской честью ради спасения его комсомольской души снизилась, когда он предложил вместо лесочка использовать свободный отсек в этом же самолете... Вторым героем оказался пожилой человек, кричавший на «угонщиков»: «Я не позволю собой распоряжаться. Я — офицер-десантник». Саша удовлетворенно вспоминал, как усмиряла офицера молодежь с авиалайнера: «Папаша, заткни пасть! Ты уже жизнью попользовался, а мы еще жить хотим!» Кончилось пререкание грустно. Чтобы пассажиры не страдали от духоты, угонщики открыли задний люк, и герой-десантник выпрыгнул в него и, видимо, сломал или вывихнул ногу.

«Хожу я возле самолета с гранатой, а он в пяти шагах от меня еле отползает, старый пердун! А если б у меня на самом деле было оружие?..»

Саша Загирняк высок, светловолос, голубоглаз — типичный славянин, только нос с горбинкой. Когда я обратил на эту деталь, он пояснил:

— В милиции сломали. Я приехал к сестре в Ленинград — в ПТУ поступил. Хлопцы из класса попросили: Сашко, подержи на квартире магнитофон, в общаге держать не положено. А на самом деле они маг у какого-то пьяницы позаимствовали на бульваре. Он сделал заявление. Вызвали меня в отделение, завели в пустую комнату вчетвером, стали «пятый угол» показывать. Я упал — они ж здоровущие, мент саданул меня ногой по лицу, вот нос и сломался. Потом на следствии выяснили, что я ни в чем не виноват, отпустили без никаких, — вдруг оживился. — Когда нас из Хельсинки этапировали, я думал, в ГБ-то уж насмерть забьют... Если, думаю, выйду живым — все расскажу, про нас уж наслушался в Финляндии по радио: «Скандал вокруг учебной гранаты»... Только б выжить! Следователь сразу спрашивает: «Вы чего такой напряженный?» Как понял — захохотал: мы, говорит, не ваша е....я милиция, в ГБ правду и без побоев узнают.

Второй «беглец за границу» за «отвальным» столом — Майго-нис Равиньш. Ему примерно 23 года... Рассеянный, полуглухой, с большим прямым носом и мечтательными серыми глазами, упрятанными за большими очками, этот латыш похож на интеллигента из старинного водевиля. На самом деле, он вполне пролетарского происхождения, к тому ж — увы! — предки Майга воевали в печально известных полках красных латышских стрелков, лейб-гвардии Ленина и Троцкого. Но Майг по секрету делится, что его бабушка согрешила с хозяином имения, бароном Корфом, и, возможно, крестьянин Равиньш только прикрыл баронские шалости. С одной стороны, Майг огорчен, ибо в качестве правоверного латышского национа

листа он — пылкий германофоб. С другой, иметь Корфов в родословной — тоже не баран чихнул. Юношей, работая на заводе, прикрепил к заводскому стенду «Наши лучшие люди» портрет погибшего в заключении президента независимой Литвы Ульманиса (это рассказывал Бабуру гебист). Возможно, но все равно этот поступок был типично мальчишеским озорством: до посадки не было у него политических взглядов. Никаких. За границу решил сбежать не из-за политики, а «чтобы мир посмотреть и себя показать». Планом поделился с дневником, забросил его в сумку и отправился в Карелию. Идея была — завербоваться на лесозаготовки и заодно присмотреть дыру в границе. В вагоне к нему подошел погранпост: «Погранзона — ваш пропуск». Майг не слышал никогда о существовании погранзоны! Отвели его на заставу, изъяли дневник, прочитали «задумки» и отправили в Ленинград. А здесь, естественно, предпочли пустить по статье не «за незаконный переход границы» (до 3 лет), а по «измене Родине» (до расстрела включительно) — т. е. припаяв Равиньшу «политику».

— У меня голова ломалась. Спрашивают, а я не понимаю — о чем? Думаю, думаю. Все ночи в камере над политикой думал. Чтоб умное им ответить. Книги стал читать, чтоб понять, о чем они говорят...

Неполитическая суть мышления Майга была настолько ясной даже Ленгорсуду, что дело окончилось невероятным парадоксом: судьи оставили квалификацию дела по «измене», но приговорили всего к 5 годам лагерного срока (вдвое «меньше наименьшего» по этой статье и всего вдвое больше, чем по правильной квалификации — «незаконный переход границы через покушение»).

Для Равиныла заключение стало в какой-то степени благом: многому научился. Но кое-чему этот молодой и наивный латыш научил меня самого.

Вот пример. Как-то я рассказал В.Осипову, как после убийства летом 1918 года в Петрограде комиссара по делам печати Володарского плебейские массы возжелали по «парижскому образцу 1792 года» на улицах линчевать «всякую контру». Петроградские лидеры большевиков остановили преступников (решающую роль, видимо, сыграл руководитель ПетроЧК Урицкий, сам, кстати, скоро убитый террористом). И тогда в город на Неве пришла телеграмма из Кремля, от великого гуманиста: «Это невозможно! Инициатива рабочих совершенно правильная...» и далее нечто насчет необходимости развязать массовидный террор (так и сказано! Новое в словаре живого великорусского языка!)

...Майгонис, оказывается, услышал наш разговор с Осиповым и решил меня проверить. Достал в библиотеке томик Ленина, нашел цитату...

— Миша, мы осуждаем: на спецу Валентин Мороз ругается с товарищами! Мороз, однако, сидит второй срок, с администрацией

вел себя принципиально. Но за резкие слова к товарищам мы его осуждаем. Но кто такой Мороз по сравнению с этим европейцем! — он ткнул крепким пальцем в текст. — Вы читали?

Я-то, конечно, читал... Про «иудушку» Троцкого и «интригана и подлеца» Радека, про «старую бабу» Позорна и «дуру петую, махровую» Чужака и уж конечно — про «штрейкбрехеров революции» Зиновьева и Каменева. И, признаюсь, нисколько это меня не задевало. Во-1-х, наверно, жуткие прохвосты собрались возле т. Ленина, и радовало, что хотя бы он сам знал им цену. А, во-2-х, по сталинским меркам уже и то казалось гуманным, что за руганью не следовал немедленный застенок...

...В романе дю Гара «Семья Тибо» кто-то говорит: «Ленин — диссидент». Так вот, поварившись в диссидентском котле, уверенно могу сказать: о товарищах так выражаются в этой среде уж самые последние прохвосты. Майгонис Равиньш, не окончивший среднюю школу, учил меня чувствовать новые оттенки в истории революции.