Парадокс караемых

Несколько дополнительных мыслей, возникших в моем мозгу в перерывах между допросами.

Куда направляли меня мои следователи? Они пробовали сделать из меня нечестного, непорядочного человека. Ты в ловушке, и единственный выход из нее лежит через ложь и хитрость — или через предательство. Ложь под следствием выглядит нравственно оправданной! Перед тобой сидит профессиональный обманщик, он лжет с явным рабочим удовольствием — как котенок, играющий со своим хвостом. Он извлекает из умения обманывать всю выгоду, которую в жизненной конкуренции дает субъекту аморальность. Он сует тебе под наивный нос так называемые законы, правила игры, по которым вы оба должны вести партию. Но постепенно понимаешь, что для партнера законы — ловушки, наподобие красных флажков, которыми охотники загоняют волка под выстрел, а для самих-то охотников они — снаряжение, которое после охоты сворачивают в клубок и бросают на дно сумки до новой вылазки в лес. Если обвиняемый хочет выиграть игру, где на кону — годы его жизни, научись лгать и прежде всего — потеряй уважение к закону. Сделайся не волком, за шкурой которого они охотятся, но лисой — хитрой и коварной. Тогда появляется шанс... Не хочешь изменить своей натуре, ну, гибни

и, главное: губи других. Не хочешь быть лжецом — так станешь предателем. Выбор у тебя невелик.

После суда следователь (тот же Карабанов) вызвал в ГБ мою мать и жену и предложил им «как частное лицо» (sic — !), чтобы я написал прошение о помиловании, в котором признаю себя виновным и раскаюсь. В обмен косвенно обещано было сокращение срока втрое (два года вместо шести: «Михаил Рувимович через год сможет воспитывать своих детей»). «А вы-то сами чего хотите для мужа?» — спросил мою жену. «Я хочу, чтоб он остался, как был, порядочным человеком». Реплика взбесила следователя! «Вот вы какая! —шипел он, потея от злости» (так описала визит в ГБ жена в письме в зону — и парадокс системы: это письмо ко мне пришло в лагерь). Понятно:

внутренне принимать «практику» каратели могут только при условии, что сие есть жизненная норма, что так все поступают... Исключения — просто невыносимы. Как раз возмущение Карабанова показало, что — понимал, что делал, и отвратно все же было... Конечно, когда-нибудь этот молодой старлей дорастет до нормы, все ему стерпится, все слюбится... Может, и вообще то был последний плеск затопляемой совести?

Психологический крюк увел меня в сторону от основного сюжета... А вообще-то хотелось сказать вот что. Когда оппозиция из чисто интеллигентской начинала становиться массовой, когда «люди толпы» заполняли кабинеты, подобные карабановскому — это становилось губительным для сознания всего общества. Человек массы не мог не принять правил игры, которые ему здесь предлагали: лгать — нравственно, если для пользы дела; закон — ловушка для быдла, дня простодушных новичков, а умные люди между собой столкуются... Дуракам же, лохам, все одно — погибать. Групповой интерес важнее иного, включая личный и государственный. И главное — вот и есть она, «практика» (которую, напоминаю, Хейфец «не знает») — в противовес мечтаниям литераторов. Наконец-то опытные люди преподают нам азы технологии власти. Когда люди, думалось мне в камере, сидевшие на моем стуле, выучивались у своих карабановых тому, чем мой пробовал научить меня, когда волей революции «наши» пересаживались в кресла «начальников» и натыкались на естественное сопротивление натуральной жизненной материи, на косность истории и инерцию, им неизбежно вспоминались государственные навыки и этические нормы, внушенные им в следственных кабинетах.

Лев Толстой однажды заметил, что революционеры всегда бывают хуже тех, кого они свергли. Ему кто-то возразил: вот Вашингтон был же явно лучше британских губернаторов. Верно. Но Вашингтона ведь не учили в следственных кабинетах практике будущей государственной работы... А вот молодой Коба-Сталин или товарищ Яцек («железный Феликс»), которым по 6-7 раз преподавали

уроки политики и власти в полиции, — у них, возможно, выучка на административную фигуру оказывалась иной...

Так я приобрел новый опыт для своих будущих исторических сочинений и заодно этим композиционным трюком избавил себя от необходимости описывать капитана МВД Зиненко (вы, небось, о нем и позабыли, да?). Теперь, используя выигрыш места и времени, делаю скачок в вечер того же дня — в 18 апреля 1978 года — когда мои товарищи по зоне собрались на «отвальную пирушку» — провожают меня на ссылку.