В ночь с 28 на 29 марта 1974 года, в пятницу, уезжала из Москвы в Швейцарию семья Александра Исаевича: жена — Наталья Солженицына, трое его сыновей — Ермолай, Игнат и Степан (все почти погодки: старшему, Ермолаю, около 4-х лет), двенадцатилетний сын Натальи от первого брака Митя и ее мать — Е. Ф. Светлова, мой старый долголетний друг, о которой я много упоминал в предыдущих частях.

Все дни, прошедшие с момента высылки Александра Исаевича для его семьи были наполнены трудными, напряженными сборами в дорогу. День отъезда назначался несколько раз и все время откладывался по разным причинам. Сначала Наташа подвернула ногу и не могла ходить. Когда Екатерина Фердинандовна привезла ее в травматологическое отделение больницы, на слух о приезде жены Солженицына сбежался почти весь медицинский персонал отделения. Ее ногу в течение часа многократно осматривали, забинтовывали и разбинтовывали, так как подходили «посмотреть травму» новые врачи, дважды делали снимок, наконец, отпустили, сказав, что «ничего страшного: растяжение связок». Потом тяжело, воспалением легких, заболел Степан. И на все это накладывались формальные сложности, связанные с неясностью позиции властей в отношении главного: что и на каких условиях разрешать вывозить из материалов личного архива Александра Исаевича.

Постепенно все уладилось и был, наконец, назначен день отъезда: 29 марта, самолетом швейцарской авиакомпании из аэропорта Шереметьево. Незадолго до этого Наташа и Екатерина Фердинандовна получили советские заграничные паспорта, в которых за ними сохранялось гражданство СССР еще на два года — до марта 1976 года.

27 марта, за два дня до отъезда, они открыли свой дом для официальных проводов и прощания с друзьями.

Я приехал к ним вечером, после работы, когда их

 

довольно большая квартира на улице Горького была до предела заполнена людьми. Здесь было много знакомых, но большинства я не знал. Не было ни общего стола, ни официальных речей.

Мне трудно передать царившую в доме атмосферу, очевидно, все воспринималось очень субъективно. Думаю, что в основном преобладало какое-то грустно-торжественное, приподнятое настроение. Все присутствовавшие в зависимости от степени знакомства между собой разделились на группы. Говорили об Александре Исаевиче, рассматривали многочисленные фотографии его с женой, детьми. По рукам ходило письмо Наташи: «Александр Исаевич Солженицын выслан из страны. Выслан силой, бессудно, вероломно. Русский . писатель, главной болью которого была и будет судьба России — обречен жить в изгнании.

Многие годы стремились оборвать его связь с соотечественниками. Но газетная брань и закулисная клевета, и грязные анонимные угрозы бессильны были исказить и приглушить его голос, всегда обращенный к этой земле, к её народу. Наконец, поняли, что Солженицын добровольно никогда не оставит России. Тогда решились: арест, конвой, принудительный увоз.

Можно разлучить русского писателя с родной землей, но пресечь его духовную связь с ней, но отнять у России Солженицына — такой власти и силы нет ни у кого. И пусть сейчас здесь запалили костры из его книг, их жизнь на родине неистребима, как неистребима любовь Солженицына к России.

Мое место — рядом с ним. Но уезжать мучительно больно.

Больно расставаться с Россией.

Больно, что на жизнь без Родины обречены наши дети.

Больно и трудно оставлять друзей, не защищенных мировой известностью от мстительной власти.

Вынести эту боль дает только вера — мы вернемся. Не знаю, когда и как, но верю твердо. Верю потому, что на моих глазах к России, казалось, уже погребенной и забывшей себя, начали возвращаться живое дыхание и память.

 

Еще недавно преследуемого человека окружало поле страха и неприязни. И вот вновь пробивается и крепнет подлинно русское чувство — сострадание, не к единомышленнику только, а просто к гонимому, травимому, неправедно осужденному. И часто не обеспеченные, а те, кто сами едва сводят концы с концами, отрывая от себя и своих детей, помогают детям политзаключенных или терпящих за веру.

На наших глазах совершается чудо: поруганная, оплеванная, затоптанная вера не умерла в России, но с каждым днем неодолимей влечет к себе все новые и новые души. Люди ждут и ищут истины. Молодые по крупицам собирают драгоценное духовное наследие, приговоренное к забвению. Для новых поколений исторический опыт не прошел даром.

И в этом чуде — наше будущее, в нем — основание надежды.

Не мне судить о сроках, но мы вернемся. И детей наших вырастим русскими.

И потому — мы не прощаемся ни с кем.

27 марта 1974 года Наталья Солженицына».

А новые люди все приходили и приходили. Кто-то предложил вести счет посетителям и сотому вручить «приз» — стакан водки. Но сотой, кажется, оказалась жена генерала Григоренко, и приз не был должным образом оценен. Стодвадцатыми оказались А. Д. Сахаров с женой.

Я ушел около полуночи. Последние гости расходились в третьем часу ночи.

Самолет улетал из Москвы 29 марта в восемь часов утра. В аэропорт нужно было приехать за три часа до отлета для прохождения таможенного досмотра и выполнения необходимых формальностей. Решили такси не заказывать, а все — и семья Александра Исаевича, и провожающие — поедут в аэропорт на машинах друзей.

Я подъехал к их дому около четырех часов. У подъезда уже стояли 3 или 4 машины. Несмотря на глубокую ночь и темень, во дворе перед домом слонялось довольно много «посторонних» людей: были здесь и «влюбленные» парочки, и пожилые «пенсионеры», которых, надо полагать, мучила бессонница. Один из этой публики держал открытую

 

тетрадь: он подходил к каждой вновь подъезжавшей машине и демонстративно записывал ее номер. Чуть поодаль стояло несколько машин с какими-то людьми.

Неожиданным было появление нескольких свободных такси, которые никто не вызывал. Они остановились в прилегающем переулке, а водители подошли, предлагая свои услуги.

Отъехали только около пяти часов. В мою машину сели дети.

В аэропорту, куда мы приехали через полчаса, семью Александра Исаевича ожидала большая группа иностранных корреспондентов. Кроме того, сюда подъезжали еще и другие провожающие.

Всего собралось на проводы в зале ожидания человек пятьдесят. Непрерывно вспыхивали «блицы» корреспондентов, некоторые снимали портативными кинокамерами.

Процедура досмотра и необходимых формальностей проводилась довольно долго, но подчеркнуто корректно, и никаких эксцессов не произошло.

Потом было довольно тягостное прощание.

Около половины восьмого объявили посадку на самолет. В какой-то момент, когда уже отделенные от оставшихся, но еще в здании аэропорта отъезжающие поднимались в верхний зал для выхода на летное поле, Наташа с Ермолаем на руках подошла к перилам и крикнула стоявшим внизу:

— До свидания! Мы вернемся!

Екатерина Фердинандовна плакала и махала руками оставшимся.

Меня все время не покидало какое-то чувство ирреальности происходящего: почему все именно так, в какое время мы живем? Казалось, что достаточно только проснуться, и все станет совсем по-другому.

Ровно в восемь самолет поднялся в воздух, увозя из России всех членов семьи А. И. Солженицына...

А на другой день зарубежные радиостанции передавали подробный отчет об отъезде из Москвы семьи Александра Исаевича, упоминая и обо мне среди провожавших.

 

Я понимал, что мое деятельное участие в судьбе семьи Александра Исаевича не останется без последствий. Эти «последствия» проявились достаточно быстро.

2 апреля 1974 года утром меня пригласили в отдел кадров института, где между мной, начальником отдела кадров Костроминым и моим новым начальником, Игнатовым, состоялась такая беседа.

— Тов. Горлов, в связи с тем, что Вы, к сожалению, не прошли конкурс, мы вынуждены Вас уволить по сокращению штатов, — начал Костромин. — Но, исходя из необходимости Вашего трудоустройства, мы предварительно предлагаем Вам перейти на имеющуюся вакантную должность старшего инженера с окладом 140 рублей (я в это время получал оклад 340 рублей). Другой вакансии в институте нет.

— Я думаю, — сказал Игнатов, — что, если бы Вы согласились, нам бы удалось дать Вам наивысшую ставку для старшего инженера — 150 рублей. А работу Вы будете выполнять прежнюю.

Я спросил:

— Как это — работа прежняя, а оклад в 2,5 раза ниже?

— Ну, так уж получается, — мои собеседники развели руками.

— Я могу еще работать шофером: у меня профессиональные права и 20-летний стаж вождения автомобиля. Может быть. Вы можете использовать меня на этой работе?

— Ну, зачем же так, — обиделся Костромин. — Мы Вам предлагаем интеллектуальную работу, по Вашей специальности.

— Когда я должен дать ответ?

— Сегодня, в крайнем случае — завтра утром.

К этому времени дирекция института издала ряд организационных приказов, которые как будто давали возможность провести со мной намеченную акцию: сначала формально предложить какую-либо явно неприемлемую для меня должность и после моего отказа — уволить.

На другой день, после беседы с начальником отдела кадров и новым начальником своего отдела, я заявил им, что считаю высказанный мне ультиматум издевательством

 

и оставляю за собой право опротестовать действия администрации. Одновременно я отправил письмо в райком партии.

В этом письме я упомянул о беседе с «главным лицом» в районе, где находится наш институт, первым секретарем райкома партии Чаплиным Б. Н. По рассказам, это был умный человек, имевший ученую степень кандидата наук. Его отец, в прошлом один из видных деятелей партии, секретарь ЦК ВЛКСМ, был расстрелян Сталиным в 1937 г. Когда после «сентябрьского» митинга в нашем институте на меня «повели наступление» со всех сторон, друзья советовали мне встретиться с Чаплиным и попытаться с ним откровенно обо всем поговорить: может быть, он и даст команду нашему директору оставить меня в покое. В середине октября 1973 г. я записался к нему на прием и он меня принял. Однако состоявшаяся беседа, хотя и была довольно продолжительной, ни к чему не привела. Он не отходил от ортодоксальной линии и тоже призывал меня осудить Солженицына: тогда зарубежная пресса, дескать, потеряла бы ко мне всякий интерес, и у меня все стало бы очень хорошо. Я же говорил ему, что зарубежная пресса потеряла бы ко мне интерес еще раньше, если бы действиями администрации этот интерес не подогревался. В заключение он все же сказал, что «наведет справки» и что все будет «объективно и по справедливости». Думаю, что на встречу со мной он пошел из чистого любопытства: посмотреть, что это за «зверь», который дружит с Солженицыным.^*

4 апреля начальник отдела кадров вручил мне копию следующего проекта приказа по институту:

«I. В связи с реорганизацией отдела автоматизации проектирования строительных конструкций в научно-исследовательский и проектно-экспериментальный и упразднением ряда штатных должностей в проектной части:

Гл. специалиста Горлова А. М., не избранного по

конкурсу ст. научным сотрудником, перевести с 1 апреля с. г. на должность ст. инженера проектной части того же отдела с окладом 150 рублей в месяц».

Одновременно он попросил меня написать на этом проекте, согласен я с таким приказом или нет.

— А зачем Вам нужно, чтобы я что-то писал? Он мне обстоятельно разъяснил:

— Если Вы согласны, то мы подписываем приказ и переводим Вас на должность старшего инженера. Если не согласны, то мы пишем приказ об увольнении Вас с работы, получаем на нем визу месткома профсоюза — таков, к сожалению, порядок (это его слова. А. Г.) — и освобождаем Вас от работы по сокращению штатов.

— А если я ничего не напишу?

— Тогда мы повторим то же в присутствии трех свидетелей и Ваш устный отказ что-либо написать на проекте приказа нам будет достаточен для Вашего увольнения.

— Ну, что же, давайте разыграем этот спектакль: я отказываюсь писать свое мнение об этом проекте.

— Хорошо, — и он ушел со своими бумагами. Судя по проекту приказа, дирекция поняла нелепость своих предыдущих постановлений. Здесь уже речь идет просто о сокращении штатов в проектной части. Но тогда непонятно, при чем же здесь я: ведь в научной части, куда я уже оказался переведенным, сокращений нет? И какое ко всему этому отношение имеет упоминание о конкурсе?

В конце дня меня пригласили в кабинет начальника отдела, где были начальник отдела кадров и профорг отдела. Начальник отдела кадров, как в суде, торжественно зачитал уже цитировавшийся проект приказа.

— Тов. Горлов, все ли Вам ясно в этом проекте?

— Да, все.

— Согласны ли Вы написать свое мнение о нем?

— Не согласен.

— Понимаете ли Вы, что за этим последует?

— Догадываюсь.

— Тогда мы составляем акт, что в присутствии здесь находящихся официальных лиц Вы отказались визировать проект приказа.

 

Он вынул уже отпечатанный акт, на котором он и «понятые» расписались.

В этот день у меня состоялась еще одна любопытная беседа: я позвонил после трехмесячного перерыва в НИИ оснований справиться, а что же там? Вроде бы и ВАК в своем последнем письме в прошлом году интересовался, как с диссертацией Горлова?

Трубку взял ученый секретарь Глушко:

— Я слушаю!

— Здравствуйте, это говорит Горлов...

Больше я ничего не мог сказать: он поперхнулся и начал надсадно кашлять. Я терпеливо ждал, а он все кашлял и кашлял и никак не мог остановиться! Прошла минута, другая... Мне стало совестно за свой звонок: жил себе человек спокойно, а тут на тебе — опять Горлов! Наконец, он выдавил:

— Здравствуйте, я очень рад Вас слышать.

— Я хотел узнать, как мои дела?

— Какие дела?

— С диссертацией.

— Какой диссертацией?

Я минуту помолчал, а потом сказал:

— Которую, если верить Вашим извещениям, я уже защитил. Когда и где я могу получить диплом доктора?

— Ах, вот Вы о чем! Вы еще и шутник, тов. Горлов! Знаете ли, еще никак. Мы изучаем Вашу характеристику и не знаем, как быть. У нас сейчас как по пословице: и кой-куда не сесть, и ягодку не съесть!

Я никогда такой пословицы не слышал и не понял поэтому, куда нельзя сесть.

— Ну, а когда же что-нибудь прояснится?

—Не знаю, не знаю. Мы о Вас не забываем и, если будет что-то новое, позвоним.

Итак, «изучают» характеристику. Ну, что ж. Как говорится, Бог в помощь. Но все же интересно: сколько времени понадобится ученым из НИИ оснований на изучение этого «манускрипта»?

Заседание институтского комитета профсоюза — местком, который должен был дать согласие администрации на мое увольнение, — состоялось 24 апреля. Перед

 

этим дирекции и председателю месткома пришлось проделать трудную работу, т. к. члены месткома, узнав о повестке дня, с его заседания под разными предлогами разбегались. На месткоме не было никого из профсоюзного бюро моего отдела или вообще кого-нибудь, кто бы мог выступить в мою защиту. Присутствовал заместитель директора Мастаченко, начальник отдела кадров, наблюдатели от партбюро.

Местком собрался в конце дня, за 45 минут до конца работы, с тем, очевидно, чтобы заставить членов месткома, спешивших домой, решать со мной поскорее, не затягивая. Мне рассказали, что перед этим было заседание партбюро, на котором партийным членам месткома было приказано поддержать увольнение меня с работы.

Разговор начала председатель месткома Панфилова, изложив в следующей интерпретации историю дела:

— Директор обратился в местком с ходатайством дать согласие на увольнение с работы члена профсоюза Горлова А. М.. Такое решение дирекции связано с тем, что в институте происходит сокращение штатов проектной части и должность тов. Горлова сокращена. Учитывая гуманность нашего законодательства, Горлову была предложена другая имеющаяся должность — старшего инженера. Правда, при этом несколько уменьшался его оклад («несколько» — это, как я уже писал, в 2,5 раза. А. Г.) но другого выхода, к сожалению, нет. Так как Горлов от перевода на предложенную должность отказался, то теперь директор, к своему большому огорчению, вынужден его уволить. Тов. Горлов, Вы хотите что-нибудь добавить?

— Добавить к чему?

— К тому, что я сказала: может быть, я что-то упустила.

— Вы упустили, что сокращение штатов носит, я бы сказал, довольно странный характер: на 800 человек в институте и среди них на несколько десятков должностей уровня главного специалиста сокращается одна единственная должность и именно моя. Это тем более странно, что я работаю в институте 13 лет, со дня его основания, и во всех официальных документах меня характеризовали

 

как специалиста высокой квалификации: я имею большое число благодарностей, премий, наград.

— Это к делу не относится. Сокращение производится в интересах производства, а не Ваших лично.

— Вот как? А мне казалось, что профсоюз для того и создан, чтобы защищать в первую очередь интересы трудящихся.

Моя реплика, судя по всему, поставила председателя в тупик, так как за этим последовала пауза. На помощь поспешил заместитель директора:

— Это демагогия. Все прекрасно знают, что в нашем государстве все принадлежит народу, а потому интересы производства и личные интересы трудящихся неотделимы.

— Странные у Вас понятия о демагогии. Во всяком случае, могу только заверить присутствующих, что хотя я и трудящийся, но не считаю, что мое увольнение в моих же интересах, — я начал распаляться и понял, что наговорю много лишнего, если не возьму себя в руки.

— Товарищ Горлов, — снова вступила в разговор председатель, — Вы уводите нас в сторону. Объясните, почему Вы отказываетесь от предлагаемой Вам должности?

— Хотя мне и непонятно, как можно серьезно задавать такой вопрос, поясню: я не могу добровольно согласиться с переводом меня на должность, не соответствующую моей квалификации, да еще и при таком огромном уменьшении оклада.

Все члены месткома сидели как будто набравши в рот воды, глядя в пол: никто не проронил ни слова и не задавал вопросов. Председатель сказала:

— Ну, что же, все ясно. Давайте голосовать. И тут я решил потянуть время. Хотя я и понимал, что вес-уже за кулисами решено и любые доводы и просьбы бесполезны, как-то не хотелось, чтобы вот так просто все решилось. Я сказал:

— Учитывая, что я уже 25 лет являюсь аккуратным членом профсоюза и 6 лет работал на ответственных должностях в месткоме института, я прошу отложить решение о моем увольнении на одну неделю. Я обжаловал решение Совета института, отказавшего мне в должности старшего научного сотрудника, и прошу местком дождать-

 

ся рассмотрения моей жалобы. Возможно, это повлияет на мою позицию в отношении перехода на низшую должность.

Задержка, очевидно, никак не предусматривалась официальным сценарием, и против этого сразу энергично запротестовал заместитель директора и начальник отдела кадров. Но несколько членов месткома сначала довольно робко, а потом и активней стали говорить что-то вроде «а почему бы и нет?». Создавалась некоторая неопределенность в настроениях, потребовавшая «наведения порядка», и мне сказали:

— Тов. Горлов, выйдите, пожалуйста. Мы обсудим этот вопрос и Вас позовем.

— Куда выйти?

— Можете идти к своему рабочему месту. Вам позвонят.

Я вышел и прождал около получаса: наверное, не просто было убедить всех членов месткома отказать мне в столь мизерной уступке. Закончился рабочий день, все стали расходиться по домам, и в это время меня снова позвали.

— Итак, тов. Горлов, мы рассмотрели Вашу просьбу и большинством голосов решили в ней отказать. Поэтому теперь переходим к основному вопросу: о санкционировании Вашего увольнения, — начала председатель.

И тут меня охватило какое-то странное ощущение, очень похожее на усталость от бессмысленного, нелепого спектакля. Вот сидят 20 взрослых человек, все прекрасно знающих и понимающих, как марионетки выполняющих чью-то волю, говорящих не то, что думают или вообще не говорящих...

Поддавшись импульсу, я поднялся и сказал:

— К сожалению, рабочий день кончился, а я сегодня задерживаться не могу: меня не предупредили заранее о сегодняшнем заседании, и я вынужден уйти.

— Как это уйти? Мы же не решили еще главного, из-за чего здесь собирались!

— По-моему, всё уже давно решено, и моё присутствие здесь не обязательно.

— Но мы же собирались специально, чтоб Вам помочь

 

урегулировать трудовой конфликт! А Вы хотите так грубо хлопнуть дверью.

— Я очень признателен за участие. Но это, будем так называть, заблуждение: собрали (а не собрались) вас всех сюда действительно, чтобы помочь, но не мне, а директору, и не урегулировать конфликт, а выгнать меня с работы. В остальном все правильно. До свидания, — и я ушел.

Правильно ли я поступил или нет — в тот момент мне это было глубоко безразлично. Потом оказалось, что мое поведение на месткоме ничего не прибавило и не убавило в ходе дела. Однако на два дня решение отложилось: дирекция не хотела давать повод для возможного обжалования мною её действий из-за того, что местком заседал без меня. Поэтому было решено заседание месткома повторить через день, но уже утром.

Как и в первый раз, заранее меня не предупреждали, а в начале рабочего дня, 26 апреля, ко мне пришла секретарша месткома и улыбаясь сообщила:

— Тов. Горлов, Вас опять к 9 часам приглашают на местком для увольнения с работы. Вот распишитесь здесь, что я Вам об этом сказала.

Я постарался изобразить на лице такую же жизнерадостную улыбку и, расписавшись где мне было указано, сказал:

— Обязательно, обязательно. Вот только пришью пуговицу к пиджаку (у меня действительно оторвалась пуговица и я её собирался пришить).

С пуговицей я провозился довольно долго и минут на десять опоздал. Весь местком уже был в сборе. Про пуговицу, очевидно, было сообщено, т. к. все внимательно посмотрели на мой пиджак.

На этот раз пришли и сам директор, и парторг института. Мне рассказали, что на их присутствии настаивала председатель месткома, заявив, что Горлов очень хитрый, что управиться она с ним не может, что он опять что-нибудь придумает и обязательно сорвет заседание месткома.

Когда все расселись, председатель Панфилова начала:

— Итак, товарищи, мы продолжаем заседание нашего

 

месткома, начатое позавчера. Как вы помните, оно было прервано бестактным уходом с него тов. Горлова, — она остановилась и посмотрела на директора. — Тот одобрительно кивнул, и она продолжала.

— Сегодня, я надеюсь, тов. Горлов никуда не торопится и мы сумеем по-деловому решить вопрос. Для тех, кого в прошлый раз не было, напомню, в чем существо дела: дирекции требуется согласие профсоюза на увольнение Горлова с работы в связи с сокращением штатов. Горлову была предложена хорошая инженерная должность, от которой он отказался. Тов. Горлов, объясните членам месткома, почему Вы отказываетесь от предлагаемой должности?

— Я уже объяснял в прошлый раз.

— Объясните еще раз тем, кого раньше не было.

— Так, может быть. Вы бы им и объяснили, тем более, что эти объяснения никому не нужны и ни на что не повлияют.

— Но не можем же мы принять решение о Вашем увольнении без подробного обсуждения этого вопроса! Как же будет выглядеть протокол нашего заседания? Уважайте Вами же избранный профсоюзный орган!

— Хорошо, повторяю: предлагаемая мне должность требует значительно более низкой, чем я имею, квалификации и при этом мой оклад уменьшается в 2,5 раза. Меня это не устраивает.

— А почему Вас это не устраивает?

Разговор шел вполне серьезно и никто даже не улыбнулся заданному мне вопросу: все сидели с торжественными, каменными лицами. Ну, что делать? Неужели начать объяснять древнюю притчу о том, что лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным?

— А почему это меня должно устраивать?

— Я думаю, что чисто по-человечески понять тов. Горлова можно. Но, тов. Горлов, что бы Вы стали делать в этой обстановке на месте директора? — Это в разговор вступил заместитель председателя, носивший длинную нерусскую фамилию — Эпельцвейг. Хотя по документам он и числился русским, эта фамилия доставляла ему, по его рассказам, много хлопот, вызывая подозрения у кад-

 

ровиков. Наш новый директор, впервые услышав его фамилию, сразу же спросил: он что, еврей?

— А на моем был бы директор? — попробовал уточнить я.

Но тут вмешался сам директор, решивший не допускать обсуждения такой любопытной ситуации:

— Товарищи, не отвлекайтесь: все ясно и пора кончать. В создавшейся ситуации у нас нет иного выхода, как уволить Горлова.

— Но мое увольнение по сокращению штатов будет незаконным, — привел я свой последний аргумент.

— Это почему же?

— Потому что сокращение Вы проводите в проектной части института. А я уже несколько месяцев как переведен в научную часть, где сокращения нет. Вы с таким же основанием можете издать приказ об увольнении меня, например, из Совета Министров — я там тоже не работаю.

— Да, но в научную часть Вас перевели временно, до конкурса. А конкурс, как известно. Вы не прошли.

— Так Вы меня хотите уволить по какой статье: по сокращению штатов или как не прошедшего конкурс? — осторожно спросил я.

— По первому с учетом второго, — решил помочь директору начальник отдела кадров.

— Я не знаю, что у Вас идет за первое, а что — за второе, но нельзя же уволить одного человека по двум разным статьям?

— По сокращению штатов.

— Но где было сокращение, там не было меня.

— А разве Вам будет лучше, если Вас уволят из научной части как не прошедшего конкурс?

— Мне-то безразлично. Просто тогда Вы совершите другое беззаконие: меня перевели в научную часть без моего ведома да еще на вакантную должность. Поэтому неясно, как меня можно уволить оттуда, куда я переведен в нарушение закона.

Члены месткома, которым нужно было вскоре голосовать, молча поворачивали головы в сторону говоривших.

Председатель месткома многозначительно оглядела присутствующих и сказала:

 

— Мы, конечно, все понимаем, что тов. Горлова консультируют юристы международного класса. И нам нужно быть готовыми к самым изощренным юридическим ловушкам, в которые нас попытаются завести. Поэтому, — подвел он неожиданное резюме, — обсуждение надо прекратить и перейти к голосованию.

Вот и вся логика? Я сказал:

— Местком, конечно, может голосовать за моё увольнение, невзирая на мою долголетнюю работу на производстве и в профсоюзе. Но при этом члены месткома должны еще и понимать, что, кроме всего прочего, они голосуют за нарушение трудового законодательства.

Не обращая внимания на мои слова, как будто меня здесь и нет, председатель объявила:

— Приступаем к голосованию. Кто за то, чтобы дать дирекции согласие на увольнение Горлова? Кто против? Кто воздержался? Итак: единогласно при одном воздержавшемся. На этом заседание местного комитета закончено, все свободны.

Я встал, сказал, кажется, еще «спасибо за внимание» и отправился к себе в комнату.

Весь этот день приводил в порядок бумаги, просматривал разные записи, выбрасывал ненужное.

К концу дня уже был подписан приказ об увольнении меня с работы. На передачу дел мне отвели один день — 29 апреля.

С 30 апреля 1974 года впервые за 20 лет своей непрерывной трудовой деятельности я стал безработным — накануне международного праздника солидарности трудящихся — 1 мая. Никаких сбережений на такой случай я не имел, а надежды на какое-то трудоустройство по профессии в свете развивающихся вокруг меня событий представлялись мне весьма проблематичными.

А через несколько дней мне позвонили из Черемушкинского райкома партии:

— Тов. Горлов, мы просим Вас зайти в связи с Вашей последней жалобой на действия администрации. Я чуть было не расхохотался в трубку:

— Ваше приглашение немного запоздало: администрация уже сделала со мной все, что ей требовалось.

 

— Но мы же должны закрыть дело по Вашей жалобе? Поэтому, пожалуйста, приезжайте.

Любопытство взяло верх, и я поехал. Принял меня инструктор Фаломеев — ничего не решающий технический работник райкома. Он очень важно меня встретил, пригласил сесть и сообщил следующее:

— Я очень внимательно изучил Вашу жалобу и пришел к выводу, что нет оснований подозревать администрацию Вашего института в тенденциозности.

— И это все, что Вы хотели мне сказать?

— Да, все. А что бы Вы хотели еще услышать?

— Но ведь это можно было передать и по телефону, не заставляя ехать на свидание с Вами через весь город.

— Что же здесь особенного? Вы теперь человек свободный, да и машина у Вас есть. Почему бы не прогуляться.

— Да-а. А мне казалось, что инструктором райкома партии должны были бы взять умного человека.

— Ну, зачем же Вы так говорите «умного человека»? — обиделся он.

— Я же сказал — «мне казалось».

— Что казалось?

— Насчет умного.

— Ну, тогда ладно. А то я Вас, наверно, неправильно понял. У вас есть еще вопросы или, может быть, Вам что-то неясно?

— Теперь уже все ясно, а потому и вопросов нет. На том и расстались. Я еще пообещал, что не буду больше тревожить райком своими письмами, так как наконец осознал бессмысленность этого труда.