Последний этап

1963 Киев

 

Предчувствие смерти.

Хрущевские гонения на религию.

Смерть.

Погребение.

 

Состояние здоровья, сильно пошатнувшегося у епископа еще в заключении, постепенно ухудшалось. Его мучили приступы грудной жабы, удушье, холодели руки; из-за тромбофлебита постоянно болела нога. По его собственному признанию (1954 г.), во время ходьбы, после десяти-двадцати шагов, нужно отдыхать. А в целях экономии порой приходилось идти пешком, трешка на трамвай не всегда имелась. Возвращаясь из города, с трудом и долго поднимался к себе в гору. Иногда падал. (Как-то нес квас, стало плохо, упал...) Горка вырастала в неодолимое препятствие. Однажды зимой на работе Веру позвали к телефону, дядя Коля передавал (сам он никогда не звонил, в крайних случаях просил кого-нибудь из прохожих), что ему плохо и он находится в центре города, на такой-то улице. Он ждал ее в продовольственном магазине, грея руки у отопительной батареи. Она наняла такси, но на горку шофер отказался въезжать. «А я не выйду», — сказал дядя Коля. Тогда таксист обратился к милиционеру, проходившему мимо...

— Укатали Сивку крутые горки, — говорил владыка.

В июне 1950 года он проходил с Верой по Крещатику; в районе Бессарабки она забежала в булочную. Когда вышла, увидела: епископ стоит с побагровевшим лицом и, словно пьяный, шатается⁷⁰⁰. Подъехала скорая. Больного доставили в близлежащую больницу (тут же на Бессарабке); в приемном покос сказали: «Не имеем права вас отпустить, у вас тяжелое состояние». Он попросил разрешения попрощаться с племянницей, вышел к проходной (Вера сидела около санпропускника) — и только его и видели⁷⁰¹.

К врачам обращался в исключительных случаях (но весной 1952 года согласился на операцию глаза, которую успешно провела ассистент академика Филатова, окулист Холина)⁷⁰² и лекарств почти не принимал. Только уступив

 

Просьбам близких, побывал на приеме у знаменитого гомеопата, профессора Попова. «Какой тяжелый больной», — сказал тот. Когда сердце прихватывало особенно сильно, дядя Коля брал под язык одну крупинку гомеопатического лекарства.

Владыка физически слабел, и ему в откровении было велено читать определенную молитву, конец которой он записал: «Во смирении соблюди ум мой и здравие телесное сохрани»⁷⁰³.

В том же году составил список вещей, необходимых в предстоящей дороге, — он все собирался “ехать”, — и напротив графы “молитвослов” сделал характерную приписку: «Молитвенник читать не как "правило", в определенные часы, а вместо Иисусовой молитвы ("память Божия"), без определения времени, весь день, во время занятий, еды и прочего (как при изучении греческого языка). И все же это как-то походит на монашеское правило: "Аще убо ясте, аше ли пиете, вся во славу Божию творите", и книжка всегда пред глазами на столе».

Переживал из-за того, что многое не доделано:

— Мы должны подражать жизни своих святых, — говорил епископ. — Путь Христа ради юродивого Николая я прошел, а апостола Варнавы не окончил.

Но голос свыше («Logos») утешил: “Наследники будут строить”.

Закрыта Киево-Печерская лавра, взорвана ночью Троицкая церковь, в которой работала Зина Петруневич. Волна новых гонений на Церковь доставляла его душе тяжкие страдания. Ему было сказано (29 июля 1961 г.) о духе сталинизма: «He верьте — он жив». И тогда же: «Приобретай дом в собственность». Вновь и вновь он сознавал, что только малая Церковь, только малое стадо («дом») может выдержать испытание временем.

В мае 1962 года епископ занес на бумагу знаменательные слова: “При таком положении (здоровья), по сути дела, я делать ничего не могу... (Выходит, что же, на сломку?)» Озерницкой, на вопрос о самочувствии, ответил: “Другие постарше и работают. При запрокидывании головы — головокружение... Очень ослабел. Стал не такой быстрый”.⁷⁰⁴

В августе того же года последовала новая запись, взятая им в рамку: “Второй раз предупреждение о внезапной смерти. Плохо запомнил, но «сказано» понятно и кратко”.⁷⁰⁵

 

В город владыка выходил все реже и реже и только с палочкой — из-за боли в ногах: синюшных, отечных, с язвами на голенях. Перестал выходить и в сад, под любимую вишенку. В зиму 1962-1963 годов уже и вовсе на улицу не показывался, сидел в сенях и, приоткрыв дверь, дышал в образовавшуюся щель. Ел все меньше и меньше, спал также очень мало. В это время сильно исхудал и говорил Вере: «Ты думаешь — худеют от пищи. Нет, не от недостаточной еды худеют, а от страха смерти».

Но вот у Ларисы Семеновны не получилось заговеться перед Великим постом. Узнав об этом, епископ пригласил ее в гости в четверг на второй неделе (7 марта н. ст.). «Когда я пришла, — вспоминает Озерницкая, — на столе у владыки стоят оладьи, кетовая икра, рыбные котлеты (все то, что владыка обычно постом не ест). Владыка:

— Не заговлялась ведь...

Вера спросила:

— А мне можно есть?

Старец сказал:

— Все, что поставлено на столе, всем можно есть. Разве ты не знаешь?»⁷⁰⁶

Для подвижников старость — время расцвета и жизни преизбыточной. Смерть епископа и стала вершиной его жизненного пути. Сохранилось описание последних дней старца, составленное Ларисой Семеновной Озерницкой. Картина, преисполненная утонченной и торжествующей внутренней красоты.

«Вдруг, — пишет мемуаристка, — без всякой видимой причины, на пятой седмице Великого поста (с двенадцатого по восемнадцатое марта старого стиля 1963 года) и, как выяснилось позже, за сорок дней до своей смерти владыка все оставил, то есть перестал читать, перестал писать свои труды, ушел в себя, говорил о своей смерти и, заботясь о келейнице, отвечал на ее вопросы: как поступать в том или другом случае без него».

Главный завет его был простым:

— Я тебя об одном прошу, — говорил он Вере, — не надейся на людей, а надейся только на Бога.

(За несколько лет до этого она однажды удивилась вслух: у людей столько страданий и тягот, а я такая счастливая. На это владыка заметил: подожди, придут такие скорби, что и не понесешь.) Двадцать первого марта (н. ст.)

 

он передал записку Озерницкой и Петруневичам, в которой сообщал, что на вопросы о мирских вещах отвечать больше не может, пусть спрашивают только о духовном⁷⁰⁷.

Дал указание, в какую одежду его облечь⁷⁰⁸.

«С первых чисел апреля, — продолжает Л. С. Озерницкая, — боли в груди участились, усилились, особенно по ночам. Владыка не лечился, а только клал грелки на сердце и левую руку и принимал по полтаблетки валидола (это, можно сказать, гомеопатическая доза в аллопатии). Появилась одышка и изредка головокружения, но владыка в постели не лежал. В ночь под Благовещение ему стало "очень плохо"... Ежедневно состояние больного постепенно ухудшается. Выписанные лекарства больной почти не принимает: от них ему хуже.

На первый день Пасхи (Пасха в этом году пришлась на 1/14 апреля) владыка обычно приглашал к себе духовных детей, а в этом году... только на четвертый день пригласил их к себе».

На первый взгляд, казалось, все, как обычно: привычный разговор за чашкой чая. Но на сей раз это была — «прощальная беседа».

«После благословения владыки все сели за стол. Владыка сел в свое самодельное кресло и сказал:

— На первый день Пасхи я так себя плохо чувствовал, что думал, не смогу вас вообще принять, а вот и смог.

После короткой паузы, владыка вдруг согнулся несколько над столом, как бы желая спрятаться, повернул личико влево (так он всегда делал), как бы смущаясь оттого, что надо говорить о себе. Лицо его засияло, глаза засветились неземным благодатным светом... и он сказал:

— Домой пора, домой! Слышу голос... Не хочется. Держат дела. Многое надо окончить...

И, вновь помолчав, добавил:

— Лучше этого времени не будет».

Тут Зина Петруневич, говорившая обычно без умолку при посещениях владыки, перебила его. Он замолк, лицо стало грустным, задумчивым, и весь вечер среди бесконечных рассказов Зины (о знакомых и о родных) не проронил больше ни слова. Только вставил две фразы, относившиеся к поднятым ею темам. Одна касалась умиравшего в те дни опального священника Гавриила Вишневского (у которого епископ в первые дни по приезде в Киев останавливался):

 

— Умирает о. Гавриил... Многому можно поучиться.

И другая фраза была тоже о смерти:

— Страшно умирать, надо готовиться к смерти.

«С 15 (28 н. ст.) апреля владыка лежать не может (появляется одышка), а сидит днем и ночью в своем кресле, опершись предплечьями рук о бедра и склонив голову к коленям. Глаза закрыты, лицо бледное, сознание ясное, на вопросы отвечает, но сам в окружающей жизни не участвует, почти ничего не ест и не пьет. Ноги сильно отекли. Пульс — сто в минуту, ритмичный, слабого наполнения, дыханий двадцать восемь-тридцать в минуту, температура нормальная. С благословения владыки я пригласила на 16 (29) апреля профессора-медика, Анатолия Петровича Полещука. С профессором владыка разговаривал, рассказал кратко анамнез болезни, жалобы. Отвечал на все вопросы профессора и даже улыбнулся своей милой улыбкой и что-то тихо сказал, когда профессор начал уверять, что здоровье его поправится от лечения. Профессор назначил лекарства и советовал лучше делать уколы камфары, чем принимать ее внутрь. Назначил анализ мочи, крови и ЭКГ, сказав, что у больного инфаркт или глубокий склероз, состояние тяжелое (просил, когда будут готовы анализы, пригласить его снова).

17 (30) апреля владыка принял лекарства один-два раза и отказался их принимать, так как появилась тошнота. Перестал есть и пить. Днем и ночью сидел неподвижно в кресле, не вставая. От уколов, назначенных профессором, отказывался и только после настойчивых просьб келейницы в течение нескольких дней наконец второго мая согласился, и духовная дочь-фельдшерица сделала укол камфары.

3 мая. Владыка продолжал сидеть в кресле с закрытыми глазами и в той же позе. На все вопросы отвечал, поднимая голову, а потом снова отключался от всех и от всего, закрывая глаза, сидя неподвижно днем и ночью. Вечером та же духовная дочь сделала второй укол камфары, но надо сказать, что уколы никакого эффекта не давали: пульс, дыхание без изменений, только нарастает физическая слабость.

С четвертого мая владыка уже не входил в контакт с окружающими.

Была вызвана машина городской скорой помощи: фактически для регистрации врачом факта болезни (так как

 

владыка нигде и никогда не лечился), чтобы можно было оформить справку о смерти без вскрытия».

Приехавшая врач подошла к больному и спросила: «Папаша, что с вами?» Он ничего не ответил. Не глядя больше на больного, она записала: склероз. Давала еще какие-то медицинские советы Ларисе Семеновне, но последней было и так ясно, что «владыка уходит с земли по повелению Божию и ничто из медикаментов помочь не может. Уколы и все лекарства оставили».

Последние две недели (кроме трех заключительных дней перед смертью) епископ сидел, согнувшись, на раскладушке. “Я боялась, — вспоминает инокиня Серафима, — что он упадет, раскладушка низкая.

— Владыка, вы же можете задремать и упасть на пол! Он только говорил:

— Ничего, потерпеть надо. Надо потерпеть — в этом наше спасение.

Я хотела его поднять. Но он сказал:

— Тебе же тяжело. Не надо.

(Жалость к ней переполняла его. «Пойди, купи себе из еды, чего хочешь», — сказал он.)

С раскладушки — по просьбе окружающих — он перешел за стол. Три дня владыка медленно умирал, сидя за ним.

«Владыка еще больше согнулся, — пишет Л. С. Озерницкая, — голова его почти касалась колен. Для облегчения положения умирающего духовные дочери... пододвинули к нему стол, положили на него подушку, на нее — согнутую в локте правую руку владыки и на руку — его голову, повернутую влево: к образам. Левая рука владыки лежала на коленях. В такой позе, с закрытыми глазами, безмолвно и не двигаясь, владыка сидел в кресле^* до смерти. Казалось, что он без сознания, но когда Зина Петруневич начала громко взывать к нему: "Приехала Анна из Москвы" (Зина вызвала ее телеграммой без ведома старца), то владыка приподнял голову, открыл глаза, взглянул в ее сторону и снова ушел от всех, продолжая сидеть неподвижно.

За четыре-пять дней до смерти владыка поручил Зине взять на себя заботы о погребении и похоронить его «в тво-

 

ем городке” (так он шутливо называл участок земли, который она всеми правдами и неправдами заблаговременно приобрела на Байковом кладбище). Незадолго до этого Зинаида Саввишна проводила в последний путь о. Гавриила и знала, как все оформлять и как “добиваться” разрешения на захоронение. Тогда же епископ попросил, чтобы она сообщила о его кончине митрополиту Киевскому Иоанну: возможно, тот даст какое-либо облачение, хотя бы иерейское. Но Петруневич отказалась выполнить это поручение, а все необходимое удалось своими силами сшить вовремя. Вера, присутствовавшая при разговоре, огорчилась:

— Вас же, владыка, тогда заберут во Владимирский собор.

— Как же ты гордо думаешь, — заметил он. — Скажут: с собаками зарыть. Да еще придут и обыск сделают.

Кроме нескольких духовных детей, которых епископ окормлял лично, у него были «заочные дети», обращавшиеся за советом через Зину. К таковым принадлежала Мария Федоровна Титерник (в монашестве Мастридия)⁷⁰⁹ «Как-то он сказал Вере: “Наверное, она придет ко мне еще живому. Я слышал голос: "Мария Федоровна, пожалуйста, проходите"». За три дня до его смерти она пришла к ним в домик со своей сестрой Татьяной Федоровной Садовской (в монашестве Таисией). И Вера встретила ее этими же словами: “Мария Федоровна, пожалуйста, проходите»⁷¹⁰.

Шестого мая, в день великомученика Георгия, ничто не предвещало быстрой развязки. Л. С. Озерницкая вспоминает: “6 мая (23 апреля), в понедельник седмицы о расслабленном, в восемь часов утра состояние владыки прежнее: тот же пульс, то же спокойное, ровное дыхание. Кажется, что нет никакой перемены в состоянии здоровья владыки, нет ничего угрожающего жизни”⁷¹¹.

Мария Федоровна с сестрой вспомнили, что дома не закрыли форточку, а Лариса Семеновна отправилась за черным платьем, так что рядом с владыкой остались только трое духовных детей: Вера (инокиня Серафима), Зина Петруневич и Анна Емельяновна, приехавшая из Москвы.

Келейница не успела прилечь отдохнуть, как ее позвала Зинаида Саввишна. Владыка уходил навсегда.

В девять часов тридцать минут по московскому времени он “приподнял голову, посмотрел на окружающих, как бы благословляя их в последний раз, опустил голову на подушку, вздохнул два раза более глубоко, чем обычное, — за-

 

кончилось его земное странствие⁷¹². Две слезинки тихо скатились по щекам почившего.

«За время, пока уложили покойного владыку на скамейки, на которых он при жизни отдыхал днем, лицо его совершенно изменилось. С лица исчезла тень скорби, оно помолодело, засветилось». (Казалось, замечает Л. С. Озерницкая, сейчас епископ встанет и сбудет совершать Божественную литургию”.)

Теперь надо было решить, как проводить наставника в последний путь. К митрополиту Вера и Зина не пошли (Зина хорошо знала, как тот всего боится). С 1955 года опять существовали жесткие инструкции, по которым приносить покойного в храм запрещалось. Духовенству также не разрешалось, под угрозой больших неприятностей (вначале выносилось административное предупреждение, присуждался штраф, а в следующий раз могли возбудить уголовное дело), сопровождать усопшего к могиле, служить на кладбище или на дому. Расцвела в огромных масштабах неслыханная ранее практика “заочных отпеваний”. Подавляющее большинство священства не смело нарушать требования светской власти.

Посоветовавшись с Мастридией и Таисией, согласно пришли к мнению, что единственный, кому можно довериться и открыть о смерти владыки, — это о. Алексей Глаголев. Решение замечательно точное, так как о. Алексея можно назвать тем редким христианином, в котором не было страха, в личности и в жизни которого главенствовала любовь ко Христу.

Алексей Александрович Глаголев по рождению принадлежал к просвещенному церковно-профессорскому кругу. Его отец, замечательный пастырь и ученый-гебраист, преподаватель Киевской духовной академии, казненный в чекистских подвалах, возглавил в смуту пятого года крестный ход, преградивший путь толпе погромщиков. А через восемь лет, будучи официальным экспертом по делу оклеветанного еврея Бейлиса, которому приписали совершение ритуального убийства, он спас честь русского духовенства, авторитетно засвидетельствовав о полной абсурдности обвинения. Отцовский навык всегда выступать «на защиту угнетенных и невинно осужденных людей, независимо от их национальности и вероисповедания»⁷¹³, унаследовал и сын. В молодости последний принадлежал

 

к общине легендарного священника киевской интеллигенции и молодежи Анатолия Жураковского. Община была разгромлена красными гонителями религии, а Алексей Александрович претерпел краткий арест в застенках НКВД и, вследствие “запрета на профессии”, будучи прекрасно образованным, долгое время мог устроиться только чернорабочим. Во время немецкой оккупации он принял духовный сан. Используя свое положение настоятеля Покровского храма, самоотверженно спасал евреев, которым грозило уничтожение в Бабьем Яру, укрывал украинцев и русских, подлежавших отправке в Германию. За свою деятельность подвергался задержаниям, угрозам со стороны гестаповцев, чудом избежал расстрела.

Вера и Зина поняли, что именно этот пастырь сделает все должным образом, поймет масштаб события и их собственное горе.

Петруневич отправилась к о. Алексею и попросила: “Прошу вас именем моего отца: отпойте одного умершего в затворе владыку”. Выслушав ее рассказ, о. Алексей тут же, собрав все необходимое, отправился на Никопольскую улицу. Он, между прочим, одобрил решение духовных дочерей епископа не обращаться к экзарху. «Вы поступили правильно, — заметил он, — потому что владыка Варнава не знал современного положения вещей в Церкви». Итак, в тот же день, шестого мая, в день памяти великомученика Георгия, священник переступил порог “Богом данного” дома. Епископ еще лежал на скамьях, и о. Алексей, приподняв воздух, поразился неземной красоте лица почившего подвижника. Долго и сосредоточенно вглядывался в черты усопшего, затем сказал:

— Да, это лицо настоящего святителя. Как жаль, что я его раньше не знал.

Священник облачил владыку и помазал все его тело маслом, привезенным из Святой Земли (нашлось у Ларисы Семеновны). Началось отпевание...

До погребения на третий день у гроба круглосуточно читалось Евангелие (по благословению о. Алексея).

На кладбище владыку везли в специальном, «похоронном», автобусе, в закрытом гробу, без венков и цветов⁷¹⁴, сопровождавшие тихо пели: «Святый Боже...»

Старое Байковое кладбище (участок № 1-а). От ворот до могилы гроб несли на руках.

 

Из воспоминаний Л.С. Озерницкой. «День был ясный, солнечный, теплый. На небе ни облачка, все одеты легко... Вдруг, в последний момент перед опусканием гроба в могилу (уже веревки были подложены под гроб), при ярком солнце пошел в течение полминуты дождь — такими крупными редкими каплями, как с кропила, когда вас в храме священник окропит святой водой. Присутствовавшие не успели даже чем-либо прикрыться или раскрыть зонтики, как дождь прекратился... Солнце продолжало ярко светить. Бог, вместо священника, окропил могилу смиренного раба Своего. Через несколько минут вырос холмик земли, на нем сразу поставили крест и посадили живые цветы»⁷¹⁵.

На табличке внизу креста была сделана надпись, где, уже не скрываясь, указали действительное отчество почившего и годы жизни⁷¹⁶: «Николай Никанорович Беляев. Род. 12 (25) мая 1887 г. Умер 23 апреля (6 мая) 1963 года»⁷¹⁷.

По стечению обстоятельств, могила находится у западной стены Покровского храма, когда-то бывшего на этом месте. (Теперь рядом, неподалеку отсюда, погребены о. Гавриил Вишневский, 3. С. Петруневич, О. С. Петруневич, Л. С. Озерницкая.)

Так тихо и незаметно закончилось земное странствие епископа Варнавы. На заре счастливой юности, преисполненный надежды достичь Града Божьего, он отправился из дому в путь. Великие идолы Государства, Власти, Счастья любой ценой и Силы подчиняли своему влиянию не только тогдашнее русское общество, но и Церковь; старые предания и ложные идеалы, прикрываясь священными именами и целями, уводили иногда далеко от Божественного Спасителя. Идя по “узкой” дороге, епископ порой оступался, но любовь к Распятому и Воскресшему всегда выводила его на тропу, ведущую в Небесный Иерусалим. (Церковного миссионера, «несмотря на заранее принятые меры, — писал владыка, — может постигнуть неудача. Гонения, преследования, допросы. Что ж, все это в порядке вещей».)⁷¹⁸ Бог дал ему счастливую возможность много терпеть, страдать, превратиться в «маленького человека», болеющего о деле евангельской проповеди, и выдержать все до конца. («Есть маленькие, "простые", как теперь говорят, люди, — приведем вновь слова владыки, — которые делают незаметно свое дело и которыми мир стоит. А Господь сказал в притче: "В малом ты был верен, над многим тебя поставлю",

 

Мф. 25, 21. Скажет Он это и теперь всякому кающемуся и старающемуся охранить себя от всего плохого и нечистого посреди ужасной обстановки мира».)⁷¹⁹ В уничижении епископ нашел то, что искал. Все земное прошло, мечты о великом служении, свойственные юности, оказались миражом, надежды на то, что удастся убедить мир в необходимости веры для его же блага, рассыпались в прах. Осталась только любовь ко Христу. Она же пребывает во веки.