Россия "Дяди Коли"

 

Все помутилось в России, все превратилось в дым и пошло прахом. Всякое дело стало безблагодатным, убыточным, малоплодным. Зло победило, направив свой основной удар в сплетение человеческих страстей и болезней.

На заре туманной юности епископ отдал дань монашескому романтизму, когда начинающий подвижник грезит о пустыне, в которой, оставшись наедине с дикой природой и Богом, преобразит в аскетическом подвиге свою душу. Но в XX веке у российских монахов отпала потребность в поисках далеких земель, не тронутых проповедью Евангелия: в «землю пусту» превратилось их отечество. Не найти лучшего места для стяжания нетленного венца, чем в советских ДОПРах и зонах: только претерпи в них Христа ради до конца — мученического, конечно.

Столь замечательные условия для спасения души возникли в родных краях не в одночасье. Не на этих страницах углубляться в историю их зарождения и развития, о том написано множество исследований. Пунктиром обозначим главную линию. На исходе средневековья западные интеллектуалы, протестуя против фарисейства воцерковленного мира, заложили в основание европейского дома философию свободного разума и на этом пьедестале воздвигли рукотворное божество — науку. Казалось бы, создав жизнь на началах разумности, люди должны стать лучше и добрее. Однако вера в науку, отрицающую Творца, привела народы к одичанию нравственному. Вместе с «устаревшим» христианством выплеснули и человечность, и, словно оскал черепа, извлеченного из недр земли, обнажилась безблагодатность самодостаточного Адама. «Эпоха во всемирном масштабе стала такой, что все направлено исключительно на уничтожение верь», — записал епископ в начале пятидесятых годов.

Советские коммунисты — наследники безжалостной к людям российской власти, преемники интеллигентской мечтательности и беспощадной стихии народного разгула — стали апостолами нового учения на одной шестой части земной суши. Они последовательно воплощали в жизнь мистическую сторону материалистического миропонимания. Есть только победоносная Материя, в жертву которой

 

с помощью генерального Плана приносятся судьбы не дозревших до понимания истины людей. В результате вечную жизнь приобретает Партия, коллектив новых существ, которым принадлежит земное и историческое пространство. Одного из представителей этого вида разумных животных владыка наблюдал на Демиевке. «Теперь я постоянно вижу, с какой любовью сосед в форме "прогуливает" свою немецкую овчарку и зверем набрасывается на жильцов-старушек, если они осмелятся выйти на улицу в парадную дверь, а не с черного хода отнятой им у них квартиры. Человека такие люди не жалеют, но к животным и всякой твари бездушной чувствуют какую-то сентиментальностью»⁶¹³.

Дорога скорби («сорок лет страданий ради верности канонам») привела дядю Колю под конец жизни в Иерусалим, но только русский (как называл Киев Хомяков), колыбель нашей истории. Древний город, стоящий у истоков отечественного христианства, превратился в одну из новостроек коммунизма. Бродя по его улицам, он наблюдал мир, где все вечные ценности вывернуты наизнанку. Сталинский лжеклассицизм, высотки с готическими шпилями, фонтаны, дворцы с колоннами. Лозунг: все для счастья человека. И здесь же среди смеющихся, подвыпивших толп чекистские ищейки ведут тайную охоту на людей.

Вскоре после своего приезда познакомился епископ через Зину с Василием Михайловичем Севастьяновым, происходившим из старинного дворянского рода, отмеченного в геральдической «шестой книге». До войны работал он в военкомате врачом; в тридцать седьмом году арестован и осужден по сфабрикованному фантастами из НКВД делу за то, что якобы злонамеренно заражал красноармейцев сыпным тифом. Вернувшись из лагеря к жене, Лидии Ивановне, работавшей медсестрой, он не мог прописаться, а значит, и устроиться на работу. На первых порах удалось договориться с дворником, и за регулярную мзду тот не доносил по начальству о «незаконном» жильце.

После многих лет духовного одиночества владыка нашел в нем созвучного своей душе собеседника, благодарного читателя и надежного человека. Вскоре Севастьяновы становятся его духовными детьми. Когда они приходили⁶¹⁴, чувствовалось их любовное отношение к епископу (не потому, что старались всегда принести гостинец, — это был лишь знак, выражавший внутреннее сопереживание).

 

В разговорах на духовные темы всплывали фантасмагории окружающей действительности.

«Вчера Лидия Ивановна, — записывал дядя Коля, — рассказывала про сестру (врачом служит на юге). Когда "ликвидировали кулака как класс", и ее взяли. У них был хутор. В ГПУ чего-то от нее допытывались. Потом стали мучить. Посадили в одиночку, напустили воды, в которой плавало множество голодных крыс, бросавшихся на нее. От применения этого изобретательного средства воздействия она сошла с ума. Была в психотделении. Стала поправляться, но врач-коллега сказал: "Будет комиссия, и на экспертизе я советую вам вести себя по-прежнему, это облегчит вашу судьбу". Она так и сделала. Ей дали пожизненную инвалидность и выпустили»⁶¹⁵.

В советской реальности приличный, достойный человек мог быть только сумасшедшим. За нормальными людьми велась охота. Вскоре дворник, испугавшись за себя, отказался брать деньги, а значит, сообщил куда следует о нарушителе режима большой зоны. Василий Михайлович днем стал скитаться по знакомым, часть времени проводил у Зины и под покровом темноты возвращался домой (жили они на улице Саксаганского). За его квартирой началась слежка. Однажды ночью нагрянули с проверкой, и он, чудом оставшись незамеченным, вынужден был уйти. Пошел на вокзал, а там также облава... Вырвавшись из милицейского оцепления, всю ночь блуждал по городу. Зина устроила его к своим родственникам, в семью военного, тайного христианина, жившего на Печерске; там гонимый пожилой человек⁶¹⁶ поселился безвыходно.

В ночь на 21 июля 1952 года (на «летнюю Казанскую»)⁶¹⁷ владыка неожиданно сказал Вере:

— Ты знаешь, у нас умер кто-то очень близкий.

На следующий день пришло сообщение, что Василий Михайлович внезапно скончался от инфаркта. Смерть для этого загнанного Системой человека была избавлением и радостью, свободным он перешел в другой мир. Владыка записывал:

«Вчера... в 11 часов 10 минут ночи умер неожиданно Василий Михайлович. Ночью об этом было сказано. Лидия Ивановна... пришла за 5 минут до смерти».

А до этого, отработав рабочий день в поликлинике, на минутку забежала к мужу «и ушла от него в 6 часов вечера

 

по больным ("а то судить будут") и в военкомат, где служит еще, и это во второй раз после трудового дня».

«— Он взглянул на ковер у постели, — говорит она, — там что-то было вышито... и показал нам всем с улыбкой на него.

Безусловно, он не на ковер показал, а на какое-то видение: может быть, пришел ангел смерти с благой вестью... Поцеловал ее, простился. Потом перекрестился большим крестом, вытянул ноги, сложил руки и крепко закрыл глаза и рот... Был в сознании, значит, до последней не то что минуты, а секунды... Принесла карточки... На карточке мертвый Василий Михайлович действительно улыбается. Никогда такого не видела»⁶¹⁸.

В июне дядя Коля, зайдя в магазин, услышал разговор о том, что на Западной Украине вновь «"выселяли целыми округами" (было об этом что-то и в "Правде")... В общем, это то же, что было перед последней войной, когда в Сибирь и еще куда-то увозили спецпереселенцев»⁶¹⁹.

Дракон продолжал заглатывать людей. Конца и краю не было видно кровавой тризне. «Еще одно заключение мне не перенести», — говорил владыка Вере.

Этот (1953) год начинался зловеще. В феврале епископ услышал «Logos»: «Все равно выселять будут, поезжайте вперед». На Страстной — на полюбившейся ему Владимирской горке (бродя по ее аллеям, он много думал о будущем исцелении России: а в тот день вовсю бушевала весна, и повсюду был разлит «особый живительный воздух»), откуда пытался заснять живописный вид на реку, — он был, с помощью бдительных комсомолок, задержан милицией. «Пошел доснять катушку на ротонде, — записал в дневник, — и каким-то "девушкам" показался подозрительным»⁶²⁰.

Из записной книжки еп. Варнавы. Из предосторожности он себя обозначил в третьем лице, как бы набрасывая сюжет к роману, а сотрудников МГБ назвал «жандармами».

«Сколько раз... ходил смотреть ледоход на реку. Был Великий Понедельник. На ротонде было много народу. Так как... захватил с собой <фотоаппарат> Roll и прочее, чтобы снимать, то начал выбирать место еще издали. И так как вся баллюстрада была облеплена народом вприжимку, он решил туда не подниматься, а присоседился сбоку от нее. Это давало ему возможность и вверх смотреть, и вниз. Но ледоход прошел: плыли всего две льдинки, которые он и

 

пытался снять. Но снять художественно. И пока возился с фотометром и фондоскопом, скоростями и прочим, подошли и встали рядом две какие-то девахи. Он после жалел, что не посмотрел, какие они. Только краем глаза он у себя, у локтя, почуял одну из них. Потом перешел на другую сторону, посмотрел в монокль. И опять как будто рядом эти же, он опять не оглянулся, но почувствовал их присутствие... И пошел домой.

При выходе из сада два "бобика" (офицер и рядовой). Он прибавил шагу, они тоже, он замедлил, они обогнали. Но у дома углового, у филармонии, офицер сказал:

— Зайдите сюда... Это ваш портфель?

— Мой.

— Что в нем?

— Фотоаппарат...

— Следуйте за нами.

...Пошел, не понимая, в чем дело. Пришли. Офицер попросил предоставить ему отдельную комнату, кабинет заведующего. Дали секретарскую.

— Что вы снимали?

— Ледоход. Разве нельзя?

— Можно.

— Тогда в чем дело?

— На вас пало подозрение.

— Подозрение? В чем?

— Не могу сказать.

Отобрали адрес.

— Документы дома.

Жаль. Это бы сразу разгрузило дело.

— Вы фотограф, но я, как советский человек, по долгу
службы обязан вас задержать. Пройдемте с нами.

Пошли. До площади. Посадили в троллейбус. Привезли в главное управление полиции. Завернул к "дежурному". Два жандарма. Один из них в телефон говорит (пять аппаратов было перед ним на столе), другой так стоял. Задал один-два вопроса: фамилия и чей портфель. Удовлетворившись ответом, велел вывести. Сопровождавший и представлявший вывел в коридор, велел посидеть.

— Сейчас мы проверим, посидите.

Сидел, может, полчаса, может, час, может, полтора часа. При нем была записная книжка, которая могла скомпрометировать.

 

Коридор был такой. Направо шли диваны, на которых сидели дожидавшиеся своей очереди к следователям. А налево шло четыре-пять дверей к последним... Боясь, что могут обыскать, решил выдрать листки, изорвать в клочки и выбросить в тут же стоявшую плетеную корзину. Ячейки были по дюйму: клочки бумажек пролетали через них, но другого выхода не было. Коридор был общий, полный всегда чужого народа, и кто бросил, нельзя было угадать.

Пришел молодой жандарм, очень важный, с плутоватым лицом. Вместе с офицером. Ничего не сказал. Только посмотрел и обронил:

— Посидите. Еще придет один человек и сводит вас еще в одно место. Вот и все.

И сделал неуловимую интонацию с двусмысленной концовкой.

Через полчаса опять этот же офицер или жандарм — в памяти не осталось — привел полицейского, и тот повел через несколько улиц. Уже смеркалось. (А взяли его в шесть часов вечера.) Когда в глухой улочке поравнялись с музеем, то у здания с одной дверью, без дощечки, сопровождавший сказал ему: "Отворите".

Там просвечивала лестница на второй этаж.

— Отворите дверь сейчас же направо.

Яркий электрический свет. Сидит простоволосая женщина обычного вида за машинкой и разговаривает с девочкой лет семи-восьми. О мирных вещах: о больной маме, об обеде и базаре.

—Начальник здесь?

— Нет.

— Скоро придет?

— Скоро.

Лицо конвоира вытягивается. Ему скучно и неинтересно. Пошел позвонить по телефону. Ему ответили, чтобы он остался и подождал. Он стал курить. Вошел человек в кепке и штофном пальто. Конвоир встал и пошел с ним в кабинет. О чем-то пошушукались. Вышел и попросил... пройти... За столом сидел уже офицер в армейской форме.

Конвоир было попросился уйти совсем, но его не пустили. Возможно, подумал офицер, не понадобится ли еще. Начался простой формальный допрос: "Имя, отчество, фамилия, год рождения, адрес... Когда приехал сюда". (Это острый в то время был вопрос.) Вдруг входит высо-

 

кий молодой человек в штатском: пиджак, галстук. Офицер сейчас же вскочил и уступил место. Тот по его шпаргалке переспросил и стал задавать вопросы из биографии: где жена и прочее.

— Ну, что же вы делали?

— Снимал ледоход.

— Но за что же вас взяли?

— Не знаю. Разве нельзя фотографировать?

— Можно, но смотря что.

— Чего же нельзя?

— Мост, например, железнодорожный.

— Но в чем же дело? — спрашиваю.

— Да мы сами, — сказал старший, показывая на младшего, — не знаем. Нам сказали девушки, что вы прятались...

Промолчал, как будто не расслышал: "Ах, вот кто донес". И постарался, хотя и повторив скороговоркой "опасное" слово, перевести разговор на что-то другое.

— Я прятался?

В самом деле, это было смешно. Положил портфель с футляром на парапет, аппарат поставил на балюстраду, и чего бы прятаться?..

А тот снова:

— Вы как-то вели себя странно. Нужно бы прямо при
всех вынуть аппарат и снимать свободно. А вы как-то навели подозрение.

В общем, за это время вопрос о его прописке уже был выяснен, сказать больше было нечего, нижний чин давно отпущен, и старший посмотрел только аппарат.

— Раскройте.

Младший не смел ничего возразить. Дисциплина у них железная и прямо удивительная. Хотел было он сказать только, что нельзя уже будет проявить пленку, но старший передал аппарат его владельцу и велел открыть, что тот дрожащими (от радости) руками и сделал.

Небольшая подробность. Старший спросил перед тем, чей это портфель. Младший:

— Его.

— Что в нем?

— Не знаю.

Теперь, когда пленка была вынута, старший сказал:

— Отрежьте мне кусочек.

Помощник сказал:

 

— Ведь все равно она теперь засвечена.

— Ну, ладно.

Помощник оторвал, и тот стал ее крутить.

Через одну-две минуты... отпустили. Домой... вернулся в одиннадцать часов ночи, хотя доехал на троллейбусе очень быстро⁶²¹.

Он думал, что дома его уже ждут с обыском непрошеные гости. Войдя в кухню, спросил у Веры:

— Никто не приходил?

— Нет, никого не было.

Придя с работы и не застав «дяди», она прилегла и услышала (это было шесть часов вечера, когда владыку задержали) над собой громкий вздох, похожий на глухой удар грозы. «Враг, наверное, сердится», — подумала она.

Через несколько дней владыка послал ее сфотографировать скульптурную группу спортсменов, стоявшую в скверике возле кинокопировальной фабрики. Дал с собой дорогой фотоаппарат, на котором все уже было им настроено, оставалось только навести объектив и нажать кнопку. Она была в стяженке, бедно, по-деревенски, одета. Только начала фотографировать, как ее окружили девчонки с повязками дружинников.

— А что она снимает? — волновались они. — Это шпионка.

Отвели к участковому. Вера не растерялась и объяснила ему:

— У нас на конфетке (недалеко находилась конфетная фабрика им. К. Маркса. — Прим. П. П.) есть фотокружок, и я снимаю на заданную тему. Разве у нас запрещено снимать?

Милиционер полез в фотоаппарат и, конечно, засветил пленку. В конце концов ее отпустили под неодобрительные возгласы бдительных комсомолок:

— Зачем отпускают, может быть, это шпионка?

«Неразвитые агенты переусердствовали», — записал владыка⁶²². Но случившееся тревожило, и он вопросил Бога, не означает ли это перемену времени и окончания отпущенного ему срока. Ответ («голос», Log.) был таким: «Политически ты свободен»⁶²³.

Значит, путь еще оставался открытым (и надо, по намеченному плану, трудиться для будущего церковного собрата), хотя город кишмя кишел соглядатаями в форме и без.

 

Из записных книжек еп. Варнавы. В строительном тресте, где работала Вера, на ноябрьские праздники «y телефона должны быть дежурные, на этот раз обязательно партийные, также должны быть дежурные машины с шоферами. Все дежурства круглосуточные»⁶²⁴.

«А в городе... в лавках... ничего нет... Потихоньку — так как за это дают срок — бьют свиней...»⁶²⁵ Срок — до семи лет — дают и за продажу красок для покраски яиц к Пасхе.

«...За данными о количестве милиции скрывается целая армия... Милицейскими все заполнено: все улицы, перекрестки, площади и прочее. Это все в форме.

Что на базарах существуют специальные отделения милиции, к этому привыкли, как будто так и надо. Но эти отделения (не считая отделений КГБ) сделаны и при парках культуры и отдыха. Милиционеров здесь тоже очень много... Так что отдыха от "культуры" здесь нет. "Парковые милиционеры" и спецвоенные забивают не только все дорожки, но и аттракционы. Делать им совершенно нечего, и они умирают от скуки»⁶²⁶.

Куда ни придешь, всюду многочисленные барбосы (по должности и по добровольному внутреннему запалу) требуют документы: без предъявления паспорта вздохнуть не дадут.

«Пришла в мастерскую... женщина зарядить шариковую ручку... Стоит работа одну рублевку. А он вынул книжку с квитанциями размером в ученическую тетрадку, вложил две копирки и стал записывать, спрашивать точно: имя, фамилия, адрес (главное!) и т. д. Я говорю, дороже бумага стоит.

А вот в букинистическом отделе книжного магазина по улице Ленина, 40, здесь контроль уже совсем крепкий. Сдавал старые книжки. Ну, опять потребовалась и квитанция, якобы "счет". Подробное наименование книжки, точный адрес, имя, фамилия. Так как, несомненно, их уже надували, давая вымышленные данные, они придумали выход. Подхожу к кассе за деньгами, кассирша спрашивает паспорт (не только имя, фамилия, но и адрес проверяется, при этом и прописка). А в Киеве по крайней мере четверть населения без прописки живет... Делают ночные облавы...»⁶²⁷

И этот мир-оборотень, в котором преступление во имя Идеологии считалось праведным делом, откуда даже сквозь железный занавес доносились стоны и просачива-

 

лись реки человеческой крови, прогрессивным Западом воспринимался как передовой отряд цивилизации.

В ноябре 1952 года дядя Коля прочитал сообщение в «Литературной газете» о посещении Киева делегацией американских профсоюзов. Члены делегации предъявили хозяевам карту, на которой вокруг украинской столицы «значилось огромное количество лагерей принудительного труда»⁶²⁸. Орган советских писателей с пафосом отмечал, что американцы, на вертолете облетев над городом, ничего похожего на концлагеря не обнаружили и «с краской стыда на щеках вынуждены были признать, что их обманули в Америке». «Но где же им разобраться, пришлым-то? — прокомментировал епископ. — В связи с этим вспоминаю случай на строительстве у Веры. Там, где оно находится, недавно был лагерь, и только на днях при расширении территории сломали обширный карцер при его бараках. Они теперь, конечно, отремонтированы, приняли приличный вид. И всего удивительнее, что многие рабочие этого строительства сидели в этом же лагере. Их можно назвать всех по фамилиям. Это, что называется, ирония судьбы!..»⁶²⁹

Но в мире, поставленном с ног на голову, жить нельзя, даже если людей погонять дубинами и пулеметной очередью. В Хронике событий, которую вел владыка, отражено страшное моральное растление, заразившее подсоветский народ. Беспросветное пьянство, трущобы рабочих «общаг», где лицемерное партийное начальство каждый вечер делает обход (заглядывая в шкафы и под кровати: не спрятался ли там какой-нибудь кавалер) и запирает на ключ женские комнаты, чтобы не допустить «разврата», и где каждую ночь все равно происходит «любовь вповалуху»^*. Почти в каждой семье кто-нибудь арестован, всюду неблагополучие, тоска, нищета. Хуже всего приходится детям этого социалистического Содома, которых родители не стыдятся и о которых почти не заботятся. Эпидемия самоубийств (покончил с собой даже второй секретарь райкома партии Кагановичского района города, обитатель партийного эдема,

 

обладавший и властью, и финансами: «Счастье не в деньгах и не в материальном обеспечении. Золотой рай социализма — фикция... в буквальном смысле пшик!» И этому несчастному он «ничего не дал»⁶³⁰. Свел счеты с жизнью и юноша, окончивший школу с золотой медалью, но провалившийся при поступлении в институт: не выдержал несправедливости «взрослой» жизни) и уголовных преступлений. Даже «культурный» отдых похож в этой завоеванной стране на бунт.

Из записок еп. Варнавы. «Пляж. Из быта.

Всю предшествующую неделю и даже две стояла жара. Большой градусник на Почтамте, на Крещатике, прикрепленный когда-то на солнечной стороне, не выдержал, на днях... перестал работать, разбился... Температура в тени была до +34 градусов Цельсия и больше.

Вчера, 15 июля (н. ст.) 1951 года (воскресенье), весь город разъехался — по лесам, рекам, паркам, озерам. На пляже на Днепре была каша, сплошная масса человеческих тел. Одних билетов на перевозе продано 270 000, да сколько-то было "зайцев". Безусловно, всего было 300 тысяч и даже больше народу. Сидели в воде до ночи. Было одиннадцать утопленников. Чтобы выбраться домой, стояли в очереди на паром по четыре часа.

В голосеевском лесу (проходил им) и на "ставках" (прудах) похожая картина. Один пруд занят под рыбу, в другом вода ключевая, тоже никто не хочет лезть в воду. В основном, пришли "побалакать".

Парни, девки, игра, смех, повальное пьянство, приставанки. Одного избили и бросили в пруд. Он утонул. Народу пропасть. Позвали милиционера. Он сказал одному шоферу (машин много, на них приезжают сюда из города), чтобы тот отвез его в город. Тот согласился, но потребовал, чтобы и сам милиционер с ним сел, ибо утопленник был весь в синяках: "По дороге меня задержат и скажут, что я убил его". Милиционер был взбешен отказом и сопротивлением, бросился на шофера и стал его бить и душить. И задушил. На глазах у толпы. Народ бросился на милиционера и самосудом хотел его покончить. Случившийся тут генерал, видя, что сейчас и милиционеру будет смерть, так как толпа начала уже его рвать и катать, скомандовал сидевшим в воде и на берегу солдатам выстроиться и бросил их на толпу. Милиционера едва живого отняли.

 

Соседняя наша организация по "напоям"... вывезла все свои киоски и повозки с водкой, пивом, минеральной и газированной водой в лес, всего несколько сот точек. Да каждая семья и группа обычно с собой привозят рюкзаки, сумки и "авоськи" с винами и закусками. При таком возбуждении температура тела и настроение, конечно, сильно повышены. Про сцены или случаи изнасилования и говорить нечего. Недавно было убийство двенадцатилетней девочки на этой почве».⁶³¹

«И вот смотрю я вокруг себя и вижу только одно, — обобщал епископ, — человек еще не успел узнать, что такое истинная любовь (конечно, не евангельская, а мирская), чистая, верная... бесхитростная, простая, а уже пьет горькую чашу, отравленную желчью страданий не только душевных, но и физических...»⁶³²

Как бедный пушкинский Евгений, блуждая по Петербургу, оглядывал величественное и одновременно бездушное творение Петрово, так и нищий, но далеко не несчастный дядя Коля, целеустремленно пробирающийся к Небесному Иерусалиму, тщательно по дороге осматривал грандиозное и уродливое строение перевернутого мира, возведенного по всем правилам «научного» коммунизма. Огромная страна превратилась в бутафорский храм... Епископ постоянно отмечал в «Записных книжках» сходство официальной ритуализированной советской действительности с установками Церкви.

Мир наизнанку. «Коммунисты борются против религии (об этом сам Сталин во всеуслышание заявил, и десятки лет это проповедовали пером и мечом, а что теперь несколько церквей отремонтировали для совершения богослужений посредством наемников, отказавшихся от своих обетов, то это — политический трюк и временная "кампания").

Но в то же время коммунисты такое поведение показывают, которое свойственно лишь религиозникам. Следовательно, коммунизм — та же религия. Коммунисты — это неофиты, это прозелиты, это "правоверные", в старом магометанском смысле. И никакие их богохульства, никакие доводы против Церкви... не могут обелить их в глазах настоящих "свободомыслящих" (которыми партийцы хотят быть). У них все есть, что и у нас, церковников, и даже больше. У нас нет уже этого "пафоса", как теперь принято

 

выражаться, и воодушевления, с которым люди умирали за "единый аз"! А нам постоянно указывают на "мученические" подвиги — Александра Матросова; многих корейцев и так называемых китайских добровольцев ("мученичество" поставил в кавычках, потому что, по Христову учению, такое страдание — это сатанинский подвиг, он не "венчается", ибо сделан не во имя Христа, Мф. 12, 30; 2 Тим. 2, 5). Вместо церковных проповедников... у них свои — "агитаторы". Перед глазами у меня лежит "Памятка агитатора о том, как проводить беседу" — своеобразное пособие по коммунистической "гомилетике".

В антирелигиозных книжках Церковь обвиняется в том, что она многое якобы взяла у язычников (праздники и прочее). И что же мы видим? Коммунисты берут у ненавистной им религии и попов то же самое! У нас крестины — у них октябрины, у нас крестные ходы — у них демонстрации, у нас кресты, хоругви и иконы во время этих крестных ходов — у них портреты вождей и плакаты, у нас мощи угодников — у них тоже "мощи" на Красной площади... Это последнее — самый поразительный, невероятный факт! Перешибли даже презираемых и столь ненавидимых монахов. К монахам народ сам ходил, а здесь зазывают, рекламируют, водят даже иностранные делегации...

Нет возможности перечислить все доказательства того, что марксизм и коммунизм восприняты у нас в России, особенно среди молодежи, как религия. Все настроения "активистов" показывают их религиозность. Следовательно, вместо Бога Живого завели себе, как древние евреи, мертвую Материю и приложили к ней божеские атрибуты: вечность, бесконечность (все то, что жизнь и опыт опровергают на каждом шагу...)»⁶³³.

«Bce своровано у Церкви и у старого времени: священников не судили, а сначала снимали сан... Так же и у коммунистов... И форму для ГПУ (последнюю) взяли у донских казаков, как известно, самых черносотенных, бывших на содержании у Николая II»⁶³⁴.

В гигантской аудитории, размером на весь СССР, ведется нескончаемая агитация в пользу идеального советского человека: передовика производства, общественника, «святого коммуниста» (творческие союзы за соответствующую мзду выполняют социальный заказ, указания очередного партийного съезда: «а так как нельзя представить себе ква-

 

дратного круга, то им приходится фантазировать и получается отвратительная картина»)⁶³⁵. Газеты переполнены морализирующими статьями. Общества друзей Советского Союза миссионерствуют по всему свету: подкупом и демагогией. Произведения классиков марксизма-ленинизма-сталинизма издаются в сотнях миллионов экземпляров (за тридцать лет, прошедших со времени Октябрьского переворота, отпечатали почти миллиард книг и перевели их на сто один язык).

«А у нас, — спрашивал владыка, — в старой России, монахи за сто лет издали из творений святых отцов хоть тысячную часть этого количества? Полные жития святых и творения великих богословов и мистиков Церкви, отпечатанные на латинском Минем и болландистами, гнили на полках академических и патриарших библиотек (даже макарьевские Четьи-Минеи на славянском языке издавали светские ученые-филологи), и никто не распорядился, чтобы отчислять нужную сумму для их издания, чтобы найти людей, которым, понятно, надо бы обеспечить покой, помещение, полную свободу от всех других обязанностей и занятий (что очень легко было сделать нашим лаврам) и заплатить им за перевод этих драгоценных церковных сокровищ. И вспоминается пророк: Младенцы просиша хлеба, и несть им разломляющаго… (Плач. 4, 4)⁶³⁶.

Бурная деятельность пропагандистской машины, пусть и развитая в недобрых целях, вызывала у дяди Коли покаянные мысли. Эти бы силы да на Божьи дела...

Суровые литературные комиссары требовали от деятелей искусства оставить внешние красивости и сосредоточиться на изображении Идеи, «совсем по-монашески» опекая и писателя (художника), и читателя (зрителя). Дядя Коля и в этом умел найти для себя назидание: «У партийных критиков, — писал он, — забота и душепопечение, как у пастыря на приходе... И хороший бы "поп" был из критика, тонкий, вдумчивый, подходчивый...»⁶³⁷ Своеобразная аскетичность большевистских требований в отношении художественных произведений (да и самого стиля жизни народных масс) заставляла епископа обратиться на бумаге к будущим подвижникам:

— Монахи и монахини, насельницы монастырей и пустынь! Так ли вы ежедневно заботитесь о чистоте своих помыслов и боитесь, как бы не увлечься какой-либо «внешней

 

красивостью»? Безусловно, на Страшном Суде Господь Иисус Христос пристыдит некоторых и святых подвижников такими примерами и поставит многих безбожников выше христиан⁶³⁸.

Мир, взяв внешнюю оболочку церковных установлений, выкинул из них «все чистое, целомудренное, не гневливое, божественное» и голую форму заимствований наполнил «своим безбожным содержанием (монашество — партия)».⁶³⁹ Антропология марксизма представляет человека гордым олимпийцем, реализующим себя в пароксизме страсти. Искусство порабощения масс требует использовать страсти как цепи, которыми вольный гражданин намертво прикрепляется к кайлу и тачке и в трудовом подвиге созидает будущее. Смысл такого существования открыт бывшим семинаристом, товарищем Сталиным, в его творении «Основной закон социализма», где последний сформулирован раз и навсегда: «Обеспечение максимального удовлетворения постоянно растущих материальных и культурных потребностей всего общества».

Впрочем «закон этот старый-престарый» и впервые «изобретен» был сатаной, искушавшим Христа в пустыне. И Спаситель «указал путь к его ниспровержению, как лживого начала, увлекающего человечество в сторону от настоящего пути»⁶⁴⁰.

Антихрам, антипроповедь, лжедобродетели... И отпавший от Бога наш народ «позволяет делать с собой что угодно и, как стадо баранов, идет покорно на убой»⁶⁴¹.

В войну партия начала кампанию по воспитанию «советского патриотизма», для чего сочла целесообразным снять табу, лежавшее на русской национальной истории, ее героях и достижениях. Русский народ превратился в старшего брата союзных народов; сразу же присяжные агитаторы объявили о его гениальности, проявляемой во всех сферах человеческого творчества. Земля принадлежала ему по праву первородства. (Это делалось для вящего ослепления «винтиков» и наилучшей управляемости ими в ходе всемирно-исторической борьбы, ведущейся усатым вождем, за окончательное торжество передовой Идеологии.) В науках он «впереди планеты всей».

«Мы как были отсталыми, — писал по поводу подобных настроений епископ (первая половина пятидесятых годов), - так и остались (раньше полагали, что мы отстали от за-

 

падных народов на четыреста лет, а по-моему, едва ли не на более). Ибо только недалекий и неразвитый человек, хотя бы ему дали и диплом академика (обычно за заслуги, ничего общего с наукой не имеющие), может думать и обольщаться тем, что "мы и сами с усами". Мы имеем подражательный талант, а не самостоятельно открывающий новое.

Мы возьмем, например, немецкую "Лейку" или "Кон-текс" и сделаем по их образцу ФЭД или "Киев" — в точности до последнего винтика, до формы отделки, так что когда в комиссионке стоят рядом эти подержанные аппараты, то их издали отличить нельзя, только по цене. Если фотоаппарат Цейса стоит восемьсот рублей, то наша "Москва" вдвое дешевле. А в остальном — полная копия. Хоть бы какой рычажок сделали направо, если он у немцев сделан налево... Так же обстоит дело и во всех прочих областях знания.

И так, если угодно, и до революции было. Когда еще студентом мне приходилось писать сочинения, то я брал темы, по которым не было пособий на русском языке... Ибо заграничные руководства были дешевы по цене, сжаты и оригинальны. "Воды, присущей русским ученым", там не было. (А если взять русскую литературу на ту же тему, то она обычно бывает пересказом иностранной. Получается: "тех же щей, да пожиже влей".)»⁶⁴²

Талант, который придавал русскому народу его неповторимую своеобразность и глубину, — это дар любомудрствования о Боге. Епископ считал, что русский человек не во внешних науках преуспел, а в ином: «В практической философии и психологии религии, в аскетизме. Это тоже наука...»

В роковой час Россия не отвергла сатанинского соблазна (выбрала хлеб вместо души) и лишилась единственного своего сокровища: веры. На ее месте воздвигнут СССР, этот антимир, где царствует князь мира сего, где введены в з⁶⁴³акон потогонная система и каторжный труд. Ушла благодать из жизни, и ничем ее не заменишь. В ком есть гнев и раздражительность, у того нет радости и света надежды⁶⁴⁴. Мгла опустилась на Русскую землю. «Сколько надо христианину иметь веры, — записал епископ, — чтобы не прийти в отчаяние, когда все рушится! Когда на людей ничто не действует, не только религиозная проповедь с амвона, но и светская, со стороны "их же пророков", как выразился

 

апостол Павел, — со стороны философов, писателей, поэтов»⁶⁴⁵.

Но дядя Коля неспроста бродил по улицам Киева. Ему приоткрывались будущие перемены, подспудно вызревавшие в тайниках народного сознания.

Из записей еп. Варнавы. 1950 год. «Лазарева суббота. Сегодня за всенощной (под Вербное Воскресенье) народ стоял во Владимирском соборе и вокруг него, не только на площади, но и на проезде бульвара Шевченко. Так что автомобильному движению мешали. В храм не было возможности проскользнуть. Все с большими пучками верб, перевитыми цветами. Уж никак не "старухи"... Семьи полностью: старшие — деды и отцы, бабушки и матери, молодежь обоего пола и дети всех возрастов. Сколько женщин, столько и мужчин. Компания молодых людей стояла, разговаривала. "А что будет в это время через неделю! — сказал один из них. — Прошлый год здесь было море народа".

Сильна и крепка вера в колыбели русской Церкви...

6 апреля 1950 года. Великий Четверг — Двенадцать Евангелий (под Благовещенье Пресвятой Богородицы). Та же картина. Люди стояли на улице пред храмом. Со свечами. Мужчины всех возрастов... И военные, и рабочие, и интеллигенты, в шляпах и в кепках, и прочие»⁶⁴⁶.

«1950, март (Великий пост). Рассказывала знакомая студентка Строительного института Н., что у них недавно комсомолку исключили за то, что она говела и причащалась в Покровском монастыре (Киев)»⁶⁴⁷.

«Вот у человека отняли религию, а он к ней рвется. Даже теперь, в антирелигиозной обстановке. Все это доказывает, что религия неистребима, что душа рвется к Богу, хотя бы была воспитана и в безбожник»⁶⁴⁸.

Для дяди Коли смысл исторического существования России заключался в одной великой цели: быть вместилищем церковного народа, который стремится в Небесный Иерусалим. («Тысячелетнее долготерпение в скорбях и гонениях, разорениях и тяжкой доле» является одним из вершинных проявлений русской духовности.) Отказавшись от этого своего высшего предназначения, Россия превратилась в страну, несущую угрозу для всего мира.

Предчувствия. Как внезапно пал соблазненный русский человек, так должен и подняться внезапно. В Семнадцатом году толчком к перевороту послужили уличные волнения в

 

хлебных очередях. Так же и сейчас, внешне случайно, в уличных скоплениях масс вдруг вспыхнет от страшного, но уже настоящего, реально прочувствованного голода, обнищания и развала протест. В то время нельзя будет показаться на улицу — такая зальет землю ненависть к насильникам и лжецам. Не различая правого и виноватого, без нравственного суда, толпа будет косить все и вся вокруг. Поэтому владыка велел всегда иметь в доме запас круп и сухарей на несколько месяцев.

Иногда, накануне официальных праздников, он говорил Вере:

— Вот увидишь, сегодня объявят о заварухе.

Купил как-то две бутылки вина, чтобы вскрыть их при «перемене» и конце коммунизма.

Смерть Сталина вызвала у епископа прилив надежд. Умудрялся в стерильной, идеологически отцеженной периодике находить признаки неуверенности правящих тиранов в надежности собственного положения. «Все газеты говорят... о возможном восстании против Советской власти... Везде, везде эта мысль... И все и везде пронизывающая мысль о возможном свержении большевиков...»⁶⁴⁹ Крестопоклонной неделе, в апреле 1954 года, он писал: «Скоро, скоро уже заваруха и переворота»⁶⁵⁰.

...В разгар холодной войны советские правители вытянули пугало атомной катастрофы. В стране нарастала истерия. Епископ говорил:

— Войны не будет, но будет заворот внутри.

После вспышки слепого гнева народ будет охвачен страшной духовной пустотой, на дне которой произойдет таинственное пробуждение совести, покаянный переворот, и тогда начнется выстраданный расцвет православия.

Это его убеждение было столь сильным, что долгое время он ждал перемены со дня на день. К ожидаемому дню отпускал бородку, чтобы быстрее вернуться к настоящему своему облику. Иногда в массовые советские торжества включал радио, ожидая сообщения о беспорядках и сигнала тревоги. Потом сбривал бороду, по каким-то признакам считая, что взрывоопасный момент прошел.

И наконец однажды обронил:

— Нам тошно, и мы думаем, что перемена будет скоро,
но как в Ветхом Завете пророки предчувствовали и ждали
избавления, но не дождались, так и мы не дождемся.

 

Иногда в каком-то услышанном разговоре или в подсмотренной бытовой сценке он видел ослепительный свет, пробивавшийся сквозь убогие декорации театра истории. В мае 1954 года Вера пересказала ему смешной случай, почти анекдот, происшедший с сыном одного из ее сотрудников. Владыка при этом ощутил такой поток света, что краткая запись выслушанного им юмористического приключения превратилась в эсхатологическое свидетельство исключительной силы.

«Вчера инженеры из треста приезжали на стройку. Один из них увидел из окна общежития ребенка, который что-то строил, подражая старшим, отцу. Инженер спрашивает:

— Ты что строишь?

И думает, что он скажет про какое-нибудь "высотное здание". А тот:

— Церковь!

Инженер опешил:

— А где же у тебя батюшка?

— А на батюшку материала не хватило.

Признаюсь, мы в эти годы не сумели бы дать такие поразительные ответы (пусть не совсем логичные, но ведь ребенок!) и такие убедительные. Ребенок вел разговор в плоскости идей своей "постройки", а инженер, конечно, имел на уме другое.

А убедительность детских слов заключается еще в третьем, далеком от всего этого, хотя и связанном с ним, обстоятельстве. Хотели уничтожить религию. Теперь сами отцы, "ровесники Октября", — безбожники. Дети растут в антирелигиозной обстановке. В Киеве как "архитектурные заповедники" остались две-три церкви. А благодать Божия действует. Для нее нет границ и препон. И вся эта история убедительно показывает, что в глубинах народного духа произошел перелом духовный. Невидимый и долженствующий быть страшным для большевиков.

Кончилось сатанинское царство — наступает заря, даже не заря, а легкий, едва заметный, рассвет, сереет небо, приближается Царство Христово»⁶⁵¹.

Ей, гряди, Господи! — восклицали в таких случаях первые христиане.