"Трифон едет!"

 

В следственном деле епископа в графе «семейное положение» указано, что арестант «одинокий». Крестный и тетя Нюта (в монашестве Вирсавия) умерли, для остальных родственников он давно был как отрезанный ломоть, тем более теперь, когда каждый думал лишь о своем собственном спасении. Ближайшие воспитанники попали вместе с ним в застенок, а другие, молодые, неопытные, далеко, и над ними висит дамоклов меч преследований. Церковь как земная организация разгромлена и не может следить за судьбами своих питомцев, даже если они служили ее «кормчими». Действующие епископы, когда попадали в воронку ГУЛАГа, уже, как правило (впрочем, не относившееся к тем, кто переходил в стан победителей, в роль «Евдокимов»), не выныривали на поверхность церковной действительности, и если кто и заботился о них, то только горстка верных из прежней обширной паствы. Тем более, что могло ожидать его, давно ушедшего в затвор, на узкую тропу личного подвига? Плита забвения, которой придавила его эпоха, должна была помочь палачам доделать свое черное дело.

Машина подавления все глубже его заглатывала, медленно, не спеша пережевывала. Лагерная администрация, желая избавиться от бесполезной обузы, упорно заталкивала в психушку. Психиатрические больницы переполняло

 

множество разнообразного люда. Изредка попадались нормальные. Большинство же составляли те, кто запутался в многообразных силах, наполняющих мир, и темноту разъедающих губительных страстей принял за часть своей личности, за основу бытия, сливаясь с ними, ими расшатываясь и направляясь к гибели. Чем-то эти несчастные напоминали состояние всего общества, обманувшегося лживыми приманками идеологии и утратившего здравые понятия о жизни и своем назначении на земле.

Человек, сорванный со своего места глухой ночью, теряет ориентацию в пространстве. Бредет ощупью, словно слепец, по дороге. Ведет себя несоответственно своему положению и окружающей обстановке. По лицу блуждает улыбка, а нога занесена над пропастью. Его ограбили (впрочем, добровольно все отдал проходимцам), а он считает себя центром вселенной, передовым представителем отряда homo sapiens (так мыслили себя советские поколения), хозяином страны, где привольно дышится. За ним планомерно охотятся (требуются дрова для котла всемирной революции), и он одобряет все мероприятия по собственной поимке. Чтоб сохранить человеческое достоинство, надо осознать происходящее, но мыслительная способность чревата контрреволюционной деятельностью, и потому гони мысли прочь. В такой перевернутой реальности отдохновение можно получить только в бреду. Страсть защищает от необходимости сознательного выбора. Бесконечный поход за «клубничкой», пьянство всегда и везде, обожествление всех носителей власти. Ты жалкий раб, отдавший своих детей на съедение дракону. Но зато какие эмоции! Подобная внутренняя жизнь — октябрь Семнадцатого выдал ей мандат идеальной — венчалась главным, “царственным чувством” — ненавистью. Только в гневе обретешь свободу. И, обрушив его на голову слабейших, уляжешься спать умиротворенным.

В клиническом описании психически больных, как заметил владыка, работая над аскетикой, отсутствует главный пункт: духовная основа происходящего с личностью. «Навязчивые идеи» подавляют волю, и человек, не желая того, совершает преступление. Он больной, говорит наука, и не отвечает за свои поступки. Религия смотрит на это иначе. К греху сознательное существо влекут его падшая природа и демонские внушения. Отвергнуть последние

 

мешает принципиальное отрицание как нравственных заповедей, так и духовного мира. (Коммунисты распоясали народ, потом потребовали от него не убивать друг друга без приказа. А это оказалось уже не выполнимым.)

В стенах психиатрической лечебницы владыку окружила толпа одержимых темными духами, знакомые ему по церковной практике <збесноватые>.

- Там сумасшедших нет, — отзывался он о пациентах психушек, — а есть бесноватые.⁵¹⁶

Администрация и обслуга больницы относились к ним, как к скотам бессмысленным, на которых жалко было и свинцовой пули. Особенно тяжело пришлось ему там в первый раз, зимой 1933-1934 годов, «когда мороз на дворе был минус 50 градусов по Цельсию и больше, а в палате минус 25 (дров не было ни полена)». “Больные собирались (в одном белье, а некоторые и без) в кучу на разложенных на полу матрацах в один общий клубок, переплетались, как змеи, и покрывались одеялами со всех коек, как тентом, и тем спасались... А верх <этой горки> выходящий пар от их дыхания одевал инеем. "Это что? — говорит сестра. — Бывало так, что плюнет кто на пол, и плевок замерзает. А это что теперь? Благодать". Но и при такой благодати все синели и дрожали от холода».⁵¹⁷

Пользуясь статусом «психа», постоянно ночью расхаживал с папкой под мышкой по палате и коридору, обдумывая свои будущие работы. Он мысленно рассуждал о том, как писать для теперешней молодежи; она не будет читать авву Дорофея, «Лествицу», ей нужен роман, в который необходимо вложить что-то назидательное и в то же время мистическое... Всюду копошатся кучи заключенных, греющихся друг от друга. И вдруг из одной поднимается дегенеративный тип и, погрозив кулаком, кричит вслед: «Я тебе покажу культпросвет!»

Раньше, — размышлял владыка на своих прогулках, — бесоодержимые (припадочные, кликуши) большею частью встречались в среде простого народа. (Представители высокопоставленных классов умели скрывать эти вещи, живя среди неверия и разврата.) “Крестьянки, обычно очень религиозные, не оставляли церковной молитвы и после того, как им случалось впадать в смертные грехи. Бес, вошедший в них чрез эти грехи и страсти, приходил в храме в неистовство. Поскольку теперь и церквей-то нет, все разломали

 

или отвели под складочные места, то, следовательно, врачи совершенно не знакомы с тем, что происходило <с их пациентами> в религиозном мире, хотя бы в Николо-Угрешском монастыре под Москвой (там тоже не то лагерь сейчас, не то еще что-то в этом роде). Современная медицина, составляя клинические описания психиатрических заболеваний, не знает того, как часто "сумасшедшие", например слабенькие женщины, "боятся" идти прикладываться к святыне или ко св. Чаше и их едва-едва могут удержать силой десять мужчин. И мало того, что те упираются, но самый вес их тела увеличивается. Ведь ничего, казалось, не стоило бы дюжему мужику одному взять такую "даму" и подвести к святыне, нет, куда тут, несколько человек с трудом несут худенькую особу, словно десятипудовый памятник на кладбище. Я хорошо насмотрелся с детства на подобные картины во многих местах”⁵¹⁸.

Наблюдая теперь пациентов сумасшедшего дома, дикие припадки эпилептиков и психопатов, он видел то, <чего врачи не видели”. Когда приступ проходил, изо рта очнувшегося “выходило как бы дымное облачков, а с ним и нечистый дух — нечистая страсть.

«Я спрашивал, — вспоминал епископ уже на свободе, -"очнувшихся" бесноватых (особенно с высшим образованием), что они чувствовали, например, во время припадка. Большею частью они отвечали, что испытывали приступ страшного гнева. Не беса чувствовали как постороннее существо, а переживали субъективное чувство страсти гнева.

У святителя Димитрия Ростовского есть слово на тему "Есть ли ныне чудотворцы?". Там он говорит, что гневливый человек — это бесноватый. И кто укротит такого или себя самого, тот сотворит настоящее чудо»⁵¹⁹.

Но мир отрицал и саму невидимую реальность, и необходимость борьбы с грехом, выращивая пороки и объявляя их болезнями. Он строил счастливое будущее, которое смахивало на ад. И гнев для него — великое революционное чувство, признак силы и мощи.

В стенах психушки, в лабиринтах лагерной системы мир, не стыдясь, раскрывал свое животное нутро, совершал свой унылый карнавал.

Из набросков к автобиографии: «Старичок-сумасшедший пел, все санитарки его заставляли петь, пройдет некоторое время, и опять поет скорбную "Долю бедняка":

 

Ах, ты доля, моя доля,

Доля бедняка,

Тяжела ты, безотрадна,

Тяжела, горька!

Не твоя ль, бедняк, могила

Смотрит сиротой?

Крест свалился, все размыло

Дождевой водой!

Не твои ли, бедняк, слезы

На пиру текут?

Не твои ли, бедняк, песни

Сердце грустью жгут!

Не твоя ль жена в лохмотьях

Ходит босиком?

Не твои ли это дети

Просят под окном?

Пел задушевно, в песне стонала душа, и все в палате чуть не плакали. А потом переходил вдруг на такую похабщину, какую и в советское время редко услышишь, бесшабашную, невозможную песню:

Взяли девки кузовки,

Пошли в лес вот по грибки.

Угораздил Дуньку бес

Забрести далеко в лес...

Потом... пошли такие дела, такие дела, со всеми анатомическими подробностями.

Санитарки краснели от стыда, не знали куда деваться, но, считая, очевидно, что все равно находятся среди бессловесных животных, открыто горели темной страстью и с наслаждением смаковали подробности. Потом некоторых, разгоряченных, захватывали не раз в ванной с кем-нибудь из больных (как выражаются юристы, in statu flagranti — в состоянии страсти), ибо бесов всех мастей немало в психбольнице, и "Дунькиных" и не "Дунькиных" в частности»⁵²⁰.

Томская психбольница (и ее тюремное отделение) находилась далеко за городом, за горой Каштак, за лесом, где когда-то была спичечная фабрика, а сейчас вся та местность была изрыта землянками спецпереселенцев, высланных раскулаченных крестьян.

Среди «больных» встречались иногда интересные люди, и можно было услышать истории, от которых на душе ста-

 

новилось тошно. Один из них рассказывал, как врачи испытывали на пациентах лекарства «и просто отправляли к праотцам в трудных случаях»⁵²¹. (Беляеву также хотели назначить уколы, но каким-то чудом он отбился от этого.) Соприкоснулся там владыка с иеродиаконом Константином Гесселем, сидевшим за «религиозную психопатию». Диакон (много переживший человек: в свое время был под расстрелом, но уцелел, выбравшись из могилы; тогда казнили епископа Никодима, автора ряда текстов в многотомных «Подвижниках благочестия», которого вместе с подведомственным духовенством взяли во время совершения литургии, «присоединив сюда же и мать игуменью, вывели на кладбище и, нанеся десятки резаных ран, прикончили»)⁵²² подарил ему службу Пасхальной недели и катехизис⁵²³ (что косвенно свидетельствует о режиме тогдашних учреждений карательной медицины — в чем-то более мягком, чем установившийся в годы «застоя»). Попав сюда уже в следующий раз, владыка за пайку хлеба смог выменять у одного из «придурков» обрывок Нового Завета (Послания апостолов и Апокалипсис) на славянском языке.

Однажды разговорился с сумасшедшим, в руках которого заметил гимназический учебник по церковной истории. («По нему когда-то и я учился, — заметил владыка. — И это меня заинтересовало».) Оказывается, это был учитель какой-то районной неполной средней школы, «начитался Нилуса и теперь попал в эту колонию». Этот чудаковатый педагог смотрел на происходящее в России вполне безмятежно, с вершины бесстрастной вечности: коммунисты, как саранча, пройдут и исчезнут...⁵²⁴

Но пока с лица земли во множестве исчезали их жертвы.

Один раз во время молитвы (а когда он не молился?) владыке был голос: «Там твою собачонку пригревают». Он переживал за свою маленькую паству; надеялся выпросить у Бога облегчения выпавших ей испытаний; несмотря на внешне безнадежное свое положение, мечтал об организации в каких-то новых формах совместной церковной жизни... От услышанного возросла тревога, ведь речь шла о его правой руке, Валентине. Несколько лет спустя, уже после освобождения, дело прояснилось...

Сестры Долгановы отбывали ссылку на севере, в городе Сыктывкаре. Условия там были не из легких: на квартиру их не пускали, на работу не принимали, приткнуться неку-

 

да. Они чувствовали себя одинокими. Регулярно ходили в служащий храм, хотя ни от священника, ни от прихожан, запуганных властями и арестами, помощи не встретили. Валентина, страдавшая хроническим туберкулезом, вскоре заболела... (С 1934 года, после отбытия очередного заключения, сюда же под плотный надзор соглядатаев выслали архиепископа Феодора (Поздеевского). Он, посылая своим чадам причастие, удивлялся и не мог понять, почему «варнавины» послушницы ходят в “официальную” церковь.)

Жил там ссыльный врач из Киева В. И. Серов (сын расстрелянного полицмейстера, сменивший фамилию), который, благодаря профессии, неплохо устроился. Он пожалел Валентину; сначала она просто ходила к нему мыть полы, а потом поселилась у него насовсем. После освобождения они свой брак зарегистрировали (между тем, за тринадцать лет до того Валентина тайно принесла монашеские обеты)...⁵²⁵

Когда-то в Нижнем, в Печерском монастыре, владыка ввел по воскресным вечерам чтение (собственно, всенародное пение) любимого им “утешительного” канона ко Пресвятой Богородице, «поемаго во всяком обстоянии и скорби душевной». Он считал, что этот древний канон, ежедневно вычитываемый, приносит большую пользу душе. Автор замечательных молитв, монах Феостирикт, сочинил их в тюрьме, куда попал во время иконоборческого движения и где смертельно заболел и подвергся многочисленным бесовским нападениям. Гонимый сочинитель чуть не погиб, но зато, устояв в истине, “пришел в сокрушение, раскаялся во всемм и чудесно исцелился. Сам превратившись в бесправного узника (почти доходягу), владыка видел в истории с Феостириктом “пример терпения и благодарности при перенесении скорбей>, образец того, как нужно вести себя на месте «озлобления», «то есть в тюрьмах и подобных учреждениях прошедших и будущих цивилизаций»⁵²⁶ Он находил, что, попустив страдания, Промысел Божий вел его к очищению от грехов, к Небесному Иерусалиму, даже если и пришлось бы по дороге сложить свои кости в лагерной безымянной могиле с биркой на ноге. Но он надеялся выбраться из этого земного ада и в своей кажущейся оставленности на Голгофе ждал помощи свыше и избавления, предчувствуя новые возможности для подвижничества и проповеди.

Помощь пришла неожиданно.

 

В середине февраля 1934 года владыке — в психушке под Томском — был голос: «Трифон едет!» В начале марта Беляева вывели в приемную: там ожидала его Вера Васильевна Ловзанская. “Племянницам. Увидев ее, он сказал: «А мне голос был: Трифон едет, Трифон едет. А это, оказывается, ты». Присутствовавшие при этом врачи не удивлялись, чего не услышишь от психов... Не сразу, со скрипом, но в конце концов администрация разрешила не только свидание, но, под расписку, позволила его брать на прогулки.

«Первый раз пришла в психбольницу (по дороге мучила мысль: здесь ли он?), узнала, что владыка там, и ушла обратно, — вспоминает Ловзанская, ныне престарелая инокиня Серафима. — Надо было хлопотать у начальства о свидании, он ведь был заключенным».

— Он мой дядя, — говорила она главврачу. — Это все,
что осталось у меня от матери, поэтому он мне так дорог.

Приезд духовной дочери сыграл в последующей жизни епископа столь значительную роль, что необходимо подробней описать предысторию этого самоотверженного шага.

В Нижнем среди верующих прошел слух, что владыка находится в психбольнице под Томском⁵²⁷. Вспомнив обещание, данное старшей подруге, Вера решила ехать к духовному отцу, чтобы быть поблизости от него, пытаясь облегчить его положение. Выбор дался нелегко, друзья по церкви обратили внимание на перемену в ее облике: «Ты ходишь скорбная, как с креста снята». Чтоб родители ничего не знали о задуманном дочерью, вещей с собой не взяла, положила в чемоданчик одно ситцевое платье, а ватное одеяло заранее, тайком, отнесла на вокзал, в камеру хранения. Как всегда, выручила Елизавета Германовна Карелина: продала одну золотую монету в Торгсине и купила там для отъезжавшей бывшее большой редкостью постное масло (его можно было выгодно продать); а средства, вырученные за антикварный кувшин (из карелинской коллекции), пошли на билет до Томска.

На заводе, где Вера работала, ее ценили и не хотели увольнять. Пришлось объясняться:

— Еду в Сибирь, к жениху.

Выдвиженец, заместитель директора, попытался отговорить:

— Мы тебе здесь жениха найдем, — смеялся он. — Ты
там замерзнешь, как птичка...

 

Но в разгар зимы она все-таки благополучно упорхнула - без ничего (и время такое настало: в изобилии имелась одна нищета), «голая», с маленьким чемоданчиком — и уже с дороги сообщила родителям: "Папа, прости, я от вас насовсем уехала”.

По стечению обстоятельств (которые часто не стыкуются с нашими внутренними состояниями, стараясь поставить в неловкое положение и вытолкать в мир мертвых видимостей), в одном купе с ней ехал прославленный Ботвинник, живой символ кипучей, расцветшей талантами жизни в первой стране социализма. Странная девушка не обращала на него никакого внимания. Он спросил: «Вы знаете, кто такой Ботвинник?!» — «нет». Гроссмейстер удивился и объяснил. Она не проявила никаких эмоций. («Мне-то что?» — подумала про себя.) Она не замечала его презрительного недоумения. Будущий чемпион мира привык видеть в глазах окружающих священный трепет перед той миссией, которую ему выпало нести на этой земле. Девушка погрузилась в себя и казалась сосредоточенной, словно очень занятой каким-то важным делом. Какие могут быть дела у таких маленьких, явно старорежимных созданий?

Десять лет назад, после ухода владыки в юродство, блаженная Мария Ивановна благословила троих нижегородских верующих читать за него акафисты. Вере же велела ежедневно прочитывать акафист мученику Трифону, которому, по преданию Церкви, дана особая власть помогать верным, попавшим в тяжкие, «злые», обстоятельства, когда ниоткуда нет помощи и уже, кажется, погасла последняя надежда, а впереди одна тьма... Выехала она из Москвы в день памяти святого Трифона (1 февраля ст. ст.).

... «Трифон приехал», и зажегся теплый очаг надежды.

Вере удалось найти жилье в Томске и устроиться на работу в государственный банк. «Я же молоденькая девчонка была, — вспоминает Ловзанская (ей тогда едва минуло тридцать лет). — Только Господь помогал».

«В четыре часа утра встану, печку истоплю, напеку, что нести в больницу, и иду»⁵²⁸. В выходной владыку отпускали со мной на целый день>.

Стояла суровая сибирская зима. Они гуляли по тайге. Нашли пещерку, и там Вера писала письма под его диктовку (пытался использовать момент и нащупать тропу к оставшимся на свободе друзьям? Если это так, то ничего в

 

этом направлении сделать не удалось), разговаривали. Владыка был очень худ. Тощий, в серой цигейковой ушанке, грязной куртке.

Несколько раз его отправляли в лагерь, а через некоторое время опять возвращали в психушку. Однажды — первый случай его внезапного “исчезновениям в лабиринтах ГУЛАГа запомнился ей навсегда — приходит она в больницу (а идти далеко, за город), в регистратуре говорят: «Беляева нет». Ошеломленная, вышла во двор и здесь увидела владыку на телеге (вместе с еще одним заключенным), медленно катившей по осенней грязи. Догнав, узнала, что его везут недалеко, в «первую трудовую колонию». Пошла рядом и так проводила до самой зоны.

Под Томском располагался целый куст колоний: четыре мужских и одна женская. Но обстановка в том лагере, куда перебросили владыку, была особенно зловещей, в основном здесь содержались малолетки, безжалостные бесенята. Когда в следующий раз Вера привезла передачу, то обнаружила, что епископа там уже нет...

Наконец из Бийска его отправили в Мариинские лагеря. Приближался конец срока. Карательная машина словно начала нервничать, стараясь напоследок запихнуть ускользающего узника поглубже, перемолоть в прах и развеять над сибирской промерзшей землей... Случайно узнав от одного из своих банковских клиентов (зэка из колонии, в которую запрятали епископа), как добраться до нового места пребывания владыки, — а в банках были счета всех местных зон, откуда постоянно приезжали хозяйственники, часто заключенные, для выбивания нужных денежных перечислений, — она, взяв отпуск, едет к «дяде» на свидание.

Доехала до узловой станции Юрга — главная ветка шла на Алма-Ату, ветка влево — на Томск, а вправо — на Алтай. Обычно, добравшись сюда, сдавала вещи в камеру хранения — «и еду, куда мне надо, а потом вернусь и еду в другую сторону». В тот раз (декабрь 1935 года?), измотанная тяжкой работой и неустроенным бытом, Вера заснула в здании вокзальчика. Разбудил начальник станции:

— Куда едете?

Спросонья и от переутомления она сказала:

— Дайте подумать. Уже не знаю, куда и еду...

 

Такой ответ в эпоху строгой и всепроникающей бдительности казался подозрительным.

— Ваши документы, — раздалось неминуемое, как справедливое возмездие в революционных фильмах, требование.

Бумаги были в порядке, и суровый чиновник неожиданно увидел перед собой не врага народа, а смертельно уставшего человека, и в конце концов именно он достал ей билет.

Добралась до Мариинских лагерей. Стояли лютые морозы. Комендант зоны, толстый и раздражительный, взятый на эту должность из заключенных, был особенно придирчив и долго не соглашался предоставить свидание. Наконец Вера выпросила необходимое разрешение на суточное свидание.

И вот уже ее с Беляевым — в этой последней своей зоне он был дневальным — ведут тайгой в Цаплино, где стоял домик для свиданий. (А до этого где-то надо было переночевать: возвращаться в Мариинск нет ни сил, ни возможности. Умолила дежурного зэка-телефониста, диктовавшего в трубку статистические сводки, пустить ее в лагерную контору, расположилась на стульях. Но вскоре нагрянула охрана и в пятидесятиградусный мороз выставила постороннюю гражданку на улицу; через несколько часов незаметно проскользнула в сени и пристроилась на поленницах.) Заключенные метко прозвали избу для встреч «Цаплей», так все было издевательски устроено, наспех, куцо, словно стоишь на одной ноге. Несмотря на трескучий мороз, в помещении одинарные окна. Всюду кишат вши. В центре избы стоит печка, к ней вплотную приставлены две узкие лавки, лежа на которых можно обогреть один бок, когда другой стынет на холоде. Воду для кипятка добывали, растапливая снег. Постоянно входил к ним охранник, осматривал комнату, даже ночью проверка — наведывался конвой, но не обыскивал (у Веры захолонуло сердце: на себе она хранила несколько мелких драгоценных вещиц, подаренных Карелиной, оставить их в Томске не решилась, захватила в дорогу).

Расставаясь, она отдала «дяде» свою черную на меху дубленку и уехала в Томск в его пальто, которое на ней доставало до полу.

Силы у обоих кончались. Казалось, конца и краю нет путешествиям владыки по островам архипелага ГУЛАГа и

 

бесконечным розыскам, предпринимаемым его племянницей⁵²⁹. Но уже истекал срок его мытарств по советским «:райским» зонам — и окончательное определение было принято, конечно, не в земных инстанциях. Лагерная администрация, в свою очередь, так измучилась бесплодной возней с бесполезным сумасшедшим зэком, числившимся за центром, что заранее запросила органы в столице о его дальнейшей судьбе; ответ пришел краткий: освободить. Так, даже несколько раньше ожидаемого (и в бумагах прописанного) времени — в феврале 1936 года — чудовище извергло епископа из своего нутра⁵³⁰. Можно сказать, что ему повезло. Пойманный в чекистские сети во время чистки Москвы, когда не было времени возиться ни с ним, ни с его упрямыми сообщниками, промыслительно занесенный общим потоком каэров на край света, он, под покровом юродства, успел проскользнуть в щель между двумя волнами красного террора (заканчивалось эпоха Ягоды, а Ежов еще не запустил маховик новых казней)... Высокий, худой как жердь, мужчина брел по дороге к очередной станции, рядом спешила маленькая изящная девушка с саквояжем. На сохранившемся фотоснимке не видна та тропа, которая сквозь сибирскую тайгу и трущобы советских городов вела путников вдаль, за серую полоску горизонта. «У6ыл в Томск», — гласит запись казенного документа.