Концлагерь (или откуда начинается рай?)

1933—1936 Алтай. Психушка под Томском. Мариинские лагеря

 

Смысл и назначение ГУЛАГа.

«Дело» Петруневич.

Работа на прокладке Чуйского тракта.

Гибель о. Киприана.

Епископ несет в лагере подвиг юродства.

Лагерный быт.

Случаи прозорливости владыки.

Палачи. Лагерный фольклор. Блатные

 

В фантасмагорическом космосе социалистического государства лагерь выполняет важную идеологическую роль. По замыслу своих создателей — и по настоящую пору числящихся в вождях мирового социалистического движения

 

— он является не простым карательным учреждением, а наилучшим местом для перевоспитания человеческого материала и убеждения его в непобедимости коммунистических идей. Именно ИТУ («истребительно-трудовое учреждение»), любимое детище нового строя, делает очевидным и наглядным примат материи над духом. Здесь выковывался прославленный советский коллективизм, идеально нивелировался человек, отшлифованный до блестящей пустоты в душе. Нормы социалистического общежития, поведения берут свое начало отсюда, мутной жижей растекаясь по всей стране.

Лагерь по своему устройству напоминает монастырь, только вывернутый наизнанку. Если в обители жизнь организована на началах свободного самоотречения и сознательного выбора, то зона принудительно вгоняет человека в образ животного, развязывает «низ», страсти, и убеждает в истинности лишь одной сверхчеловеческой и над мирной силы — власти Главного Писаря, держащего в своих руках нити управления Системой. Методично и упорно из десятилетия в десятилетие на этом полигоне воспитывали говорящего зверя. Туповатые вертухаи, не блещущие знаниями надсмотрщики умеют использовать греховную сторону падшей природы Адама. От постоянной сосредоточенности на зле, которым зона окружает заключенных, они теряют образ Божий, утрачивают духовную почву и, обессилев, с покорностью навеки превращаются в рабов материи (и, конечно, Слуг Народа, которые ее организуют в общественный социум). Еще в лубянском застенке, а потом за колючей проволокой владыке сразу бросилось в глаза, что карательные учреждения страшны расслаблением воли, которое там культивируют как единственную радость, доступную обрубку плоти. Душа развращается навсегда, отказываясь от себя ради легко доступной грязи и греха. «В концлагере... есть рассеяние, нет труда монастырской молитвы, так ненавистного диаволу, следовательно, нет борьбы с бесами; там некоторые неплохо устраиваются, как я видел собственными глазами»⁴⁸⁴. Некоторые — слишком многие, миллионы, — соглашаются на смерть завтра, лишь бы сегодня была чечевичная похлебка, из чего и родился новый, советский, народ.

Лагерь наиболее полно воплощает естество падшего мира: постоянно творимое насилие и взаимное поедание. Для

 

уголовников и «воспитателей» (палачей) он — дом родной, но и всякую жертву (и тех, кто не сломился на следствии и держится за свое достоинство) он старается превратить в«своего», приобщить — чрез возбуждение греховных наклонностей человеческой природы — к своему адскому мраку. Грязь, голод, холод, позорное бесправие, унизительное сведение имярека к инвентарному номеру, к скотским отправлениям и бессмысленному труду загоняют людей в отчаяние, из которого нет выхода. Мировая бессмыслица совершает на пятачке земли, огороженном вышками и опутанном колючей проволокой, свою тризну, сооружает здесь свои капища.

Верующий, попадая в этот ад, вскоре обнаруживает, что отбыть его, просто отмучиться не получается, ибо тьма требует всего человека, засасывает в свой жернов, и надо как-то отодвинуться от черной воронки, отгородиться, хотя ты и связан по рукам и ногам своим бесправием. Если бы на свободе заботилось об узнике вольнолюбивое общество, добивалось освобождения, требовало пересмотра дела... Но нельзя мечтать о том, чего нет, что было еще осуществимо при «проклятом» царском режиме; нечего надеяться и на почти уничтоженную Церковь. Поэтому нередко церковные люди, попавшие в заключение «за религию», отказывались от принудительной работы, гноились в штрафных бараках и карцерах, лишь бы, как формулировали они словами древнего пророка Давида, «не ходить на совет нечестивых» (Пс. 1, 1). Известно, что на Соловках такие «отказники»помещались в отдельном корпусе. В невольничьих колодках верующие были совершенно беспомощны перед насилием как со стороны карателей, так и «блатной кодлы». Писатель Олег Волков, более четверти века путешествовавший по ГУЛАГу, сравнивал участь русских узников христиан XX века с судьбой исповедников древности, которых выпускали на арену цирка к хищным зверям. Тигры и львы, считал он, были милосерднее человекоподобных хищников...⁴⁸⁵

После долгого этапа, через всю страну, учитель и ученик прибыли на край света, на окраину далекого Бийска, где в заречной части города располагался центр алтайских «исправительных» учреждений. Лагерь встретил их огромным полотнищем, протянутым во всю длину административного здания, на котором аршинными буквами была выведена

 

назидательная надпись: «Социалистическая собственность есть вещь священная»⁴⁸⁶.

В УРЧе (учетнораспределительной части) происходил медицинский осмотр новоприбывших заключенных,  записывали их анкетные данные,  выясняли профессии. Молоденькая фельдшерица Зина Петруневич (тоже 58 статья) заполняла,  склонившись над столом,  карточки на вновь прибывших «пациентов» и вдруг услышала прозвучавшие рядом необычные слова,  что-то церковное. «Что такое? — встрепенулась она. — Кто говорит?» В стороне,  у соседнего стола,  вновь зазвучала странная речь:

— Ваша специальность?

— Кормчий.

С интересом обернувшись,  увидела в спину обнаженного по пояс,  худого высокого зэка...

Четверть века молитв,  строгого уставного поста,  отказа себе во всем,  что скрашивает и без того скромное существование рядовых людей,  десятилетия надежд и непрекращающихся усилий сделать действительность более милосердной и согласной с евангельскими началами — все пошло насмарку,  развеялось как дым. Какой смысл находиться в мире,  в котором нет места Христу? Епископ решил не жалеть себя и не принимать условий новых рабовладельцев,  а неукоснительно идти узкой тропой «в вечный немеркнущий свет» Небесного Иерусалима. Он готов был сложить свои кости,  лишь бы не затянуло болото малодушия и дебелого бездарного безбожного существования ради «куса хлеба» (но понимал,  что «теперь "чистое" юродство — с обличениями,  резкими поступками и тому подобным — невозможно; его должно заменить "чудачество"»)⁴⁸⁷. Уже в полусумраке товарного вагона,  невольником путешествуя на восток,  невидимой тканью пламенеющего сердца осязал,  как близко подошел к нему мир потусторонний,  в котором улавливались,  проступали очертания будущего скитальчества.

Из набросков к автобиографии. «Когда ехал по этапу на Алтай,  дорогой было показано,  что меня ожидает в первый год (даже само место ссылки,  забор...)⁴⁸⁸,  а когда по Алтаю здил,  каждую ночь видел то,  куда повезут дальше и какие встретятся искушения»⁴⁸⁹.

...Сразу после прибытия на зону нескладного длинного «Дурака» урки обворовали начисто,  вплоть до оловянной ложки. В этот же день,  вопросив Бога,  епископ услышал

 

голос: «Здесь есть наша девушка» — и после молитвы получил указание, кто она. Это была Зина.

Вскоре после вышеупомянутого случая при приеме новоприбывших заключенных, когда она невольно обратила внимание на «кормчего», к ней подошел молодой человек со светлым выражением лица и, представившись иеромонахом Киприаном, сказал: «Среди нас находится епископ, ему был голос: в лагере есть наша девушка. Эта девушка — вы. Помогите владыке с вещами, его обокрали». Так она узнала, кто такой «кормчий». Уркаганы «уважали» врачей, и когда Зина велела им: «Все, что взяли, верните», — ее послушались и быстро принесли украденное.

Она была поражена, и не только потому, что владыка догадался о ее религиозности и обратился к ней за помощью. Не так давно, пройдя чрез знаменитую Бутырку, она по приговору «тройки» получила три года по 58й статье как раз по доносу сломленного на допросе епископа, которому как-то оказала существенную помощь. И навсегда для себя решила: «Ни с каким архиереем больше не иметь дела».

По происхождению Зина была сербка (и фамилия ее правильно читается на сербский лад: Петруньйович), родилась в семье киевского протоиерея, настоятеля Ольгинской церкви (и одновременно законоучителя), о. Саввы. Митрополит Киевский Антоний (Храповицкий), уезжая из города ввиду приближавшейся Красной армии и уже сидя в вагоне поезда, предложил ему отправиться вместе в свободный мир, но священник отказался. Позже, когда обновленцы захватили Лавру, он приютил в своем приходе изгнанную монашескую братию (в народе говорили: «принял Лавру»). Попал в списки неблагонадежных, неоднократно арестовывался и в конце концов оказался в сибирском концлагере.

Воспитанная в патриархальной благочестивой семье (помнила еще, как дедушку, о. Михаила Петруневича, почитал народ за его благочестие) — с трех лет дети наизусть читали молитвы, от младенчества приучались давать милостыню, — Зина обладала открытым, доброжелательным ко всем характером. Поэтому для нее естественно было навещать гонимых. Устроившись работать в лучшую киевскую клинику к известному хирургу Пхакадзе, что давало широкие возможности для помощи преследуемым собратьям (и малодушного архиерея поддержала тем, что выписала

 

какую-то медицинскую справку,  облегчавшую его участь,  а он,  надеясь выторговать у властей свободу,  донес о своей благодетельнице),  она ездила в места ссылок,  посещала заключенных в лагеря духовных лиц,  провозя на себе Св. Дары.

(Она обладала хорошим голосом и в тюремной камере пела духовные песни. Следователь на допросе попросил исполнить «Странника» — это был ее «коронный номер».

— Птичка в клетке не поет,  — ответила Зина.)

Очутившись в беспощадных жерновах карательной системы,  она,  несмотря на природную жизнерадостность,  пребывала в отчаянии. «Какая я несчастная!» — жалела себя постоянно. Но — редкое везение,  в Бийске ее оставили прилагерной медчасти на должности врача. Медицинский персонал,  набранный из «заключенного контингента» (среди сотрудников больницы встречались и верующие),  обладал в те времена значительными привилегиями. Отдельное помещение для жилья,  улучшенное питание,  сменная работа, право свободного выхода за пределы зоны.

Когда владыку через некоторое время определили в партию зэков,  угонявшуюся в горы,  на строительство дороги,  к ней вновь подошел Киприан с просьбой о помощи,  иона все же включила Беляева в список больных,  которых должны повезти машиной. К этим двум невольникам она испытала доверие: так началось их сближение,  так в земном аду (по слову Христа: «Где двое или трое собраны во имя Мое,  там Я посреди них») епископ обрел новую духовную дочь.

Позже,  пользуясь своим положением,  Петруневич вызывала юродивого к себе в санчасть для осмотра и,  сидя напротив него,  исповедовалась. Ей исполнилось в это время 25 лет,  характер энергичный,  веселый,  внешность привлекательная; в лагере за ней увивалось много ухажеров,  и ей нравилось внимание мужчин. Владыка ее одергивал: «Разве за этим тебя Господь сюда прислал?» Но на исповеди всегда держалась откровенно и искренне,  и епископ был этим неизменно доволен. (Уже в Киеве он высказал другим то,  что подметил в ней давно: «Зину Господь слышит, потому что она девица,  и ей дано поэтому кое что предвидеть».)

Этапировали владыку на один из дальних лагпунктов вблизи Семинского перевала,  в горную живописную деревушку с мрачным названием Топучая. Машина с больными

 

мчалась по узким горным дорогам,  словно на гонках,  шофер и охрана были навеселе. Здесь в числе других каторжников работала духовная дочь даниловского старца архимандрита Георгия Елена Чичерина (1908 г. р.),  оставившая свои лагерные воспоминания. Однажды она увидела,  как на пригорке вблизи селения,  лежавшего в болотистой долине⁴⁹⁰,  со всех сторон окруженной горными кряжами,  появился новый московский этап,  среди которого находились епископ и его воспитанник.

Система алтайских лагерей снабжала рабской силой могущественное ведомство «Шосдорстрой»,  прокладывавшее Чуйский тракт,  автомобильную дорогу в Монголию. Частично этот тракт (тянулся на протяжении 625 километров от Бийска до границ Маньчжурии) уже в царское время,  с 1903 по 1913 годы,  был приспособлен для колесной езды⁴⁹¹, но во многих местах путь шел по каменистой почве,  часто по сырому грунту (в ненастную погоду превращавшемуся в грязь),  усыпанному обломками гранита. Кремлевские вожди,  не забывавшие присматривать за судьбами азиатского континента,  объявили строительство автотрассы стратегической задачей государственного значения,  отведя на ее выполнение четыре года. Отрядили сюда людишек,  непригодных для жизни в социалистическом рае и не прошедших в узкие врата советского Уголовного Кодекса (лишь вблизи границы их заменяли вольнонаемные рабочие),  вооружив их доисторическими орудиями производства (кайлом,  тачками и лопатой). Как в древних рабовладельческих империях,  всякое строительство должно для надежности полагать в свое основание обильные человеческие жертвоприношения.

И не только в древних. Уже находясь на свободе,  владыка натолкнулся на знакомые сюжеты в книге Андре Жида «Путешествие в Конго».

Положение туземцев во французских колониях в Африке в чем-то напоминало состояние русских крепостных крестьян,  а еще более походило на жизнь современных советских рабов — зэков. Одной из главных задач колонизаторов была забота о создании сети хороших дорог для транспортировки грузов. Эту важную стратегическую цель ставила перед собой французская администрация. «Так было нужно,  — писал в отчете один из тамошних чи-

 

новников. — Вопрос снабжения важнее всех остальных, оружие, боевые припасы, товары для обмена должны передвигаться». А потому конголезцев безжалостно сгоняли из их деревень для прокладки очередной трассы или же впрягали в «режим обязательной переноски грузов», что вело к вымиранию населения, к запустению края. Писатель мог наблюдать несчастных, потерявших человеческий образ негритянских женщин, работавших над починкой дороги под тропическим ливнем. «Многие из них кормили грудью младенцев, не переставая работать. Приблизительно через каждые двадцать метров по сторонам дороги попадаются большие ямы около трех метров глубины. Из нихто эти бедные труженицы без всяких рабочих инструментов доставали песчаную землю для насыпей. Не раз случалось, что рыхлая земля обваливалась, засыпая женщин и детей...» А когда аборигены какой-либо деревни отказывались выполнять приказания начальства, расправа была сурова. «По дороге сержант Иемба забирал в каждом поселке по два или по три человека и, заковав их, уводил с собой».По прибытии в Боданбере началась расправа. «Двенадцать человек были привязаны к деревьям... Все привязанные были расстреляны сержантом... За этим последовало зверское избиение женщин, которых Иемба закалывал ножом. Наконец, захватив пятеро маленьких детей, он запер их в хижине и поджег ее». Выделенные курсивом слова были подчеркнуты епископом; они красноречиво говорят о тех ассоциациях, которые возникали в его сознании при чтении. Он также строил стратегическую дорогу на границе с Маньчжурией и наблюдал похожие картины пыток своих собратий по неволе. Французские колонизаторы в Африке и советские коммунисты в России преследовали отчасти схожие задачи по взнуздыванию и беспощадной эксплуатации местного населения. Только французские власти действовали с оглядкой на общественное мнение в своей стране, и потому не с таким размахом и неистовством... За что же любимой стране посланы такие звероподобные правители, одержимые неслыханным презрением к своимсоплеменникам?⁴⁹²

Через несколько дней после прибытия этапа Чичериной представился «молодой мужчина в синей холщовой куртке», сразу вызвавший у нее доверие и симпатию. «С его от-

 

крытого,  благородного лица смотрели на меня большие светлые глаза». Выяснилось,  что он священник и сидел в камере с ее старшим братом. Интересно,  что для девушки, еще малоопытной в духовном отношении и плохо разбиравшейся во внутрицерковных направлениях (архимандрит Георгий,  например,  велел своей молодежи не вникать в суть разделений,  возникших в Церкви в связи с «Декларацией»),  главным при встрече с братом во Христе — причем при встрече в экстремальных житейских условиях — являлся вопрос: не еретик ли он? С присущей ему мягкостью о. Киприан развеял возникшие опасения. «Не зная,  что в лагере с духовных лиц снимают облачение и стригут волосы,  — пишет Елена Владимировна Чичерина,  — и решив, что он,  наверное,  обновленец,  я строго спросила,  какой он ориентации. На это,  улыбаясь,  он ответил,  что работал в канцелярии Синода в Москве. Тогда я пригласила его к нам. Мы... вскоре подружились»⁴⁹³. Скупые строки воспоминаний рисуют гармоничный,  иначе не скажешь,  характер, внимательного и доброжелательного человека,  за обликом которого угадывается аскетический опыт и умелая рука подлинного воспитателя. (К Чичериной,  которую не знал лично,  подошел не сразу,  сначала «приглядывался к походке» женщин и наконец точно определил ту,  которую искал.)

«Чудная,  светлая личность был этот о. Киприан. Всегда ровный,  светлый,  ясный,  на вид русский витязь,  полный сил и здоровья». Мелочная зависть,  въедливая злоба и в конце концов смертельно опасная ненависть избирают таких открытых к добру людей,  где бы те ни находились,  своей удобной мишенью. Поставили его сразу на тяжелые земляные работы. Потом за честность назначили кладовщиком,  но честность его же и погубила. «За... неподкупность, нежелательную для окружающих,  его оклеветали и отправили в штрафную командировку к самым отъявленным разбойникам и жуликам. Много пришлось ему претерпеть... Но он все побеждал своей кротостью. Будучи дневальным в палатке этих разнузданных людей,  он им не перечил,  не укорял,  старался услужить (дневальный следит за печкой,  за сушкой одежды,  за кипятком),  любил их, и когда вскоре умер в больнице в расцвете лет,  то один из них вспоминал о нем со слезами»⁴⁹⁴.

Кончину любимого ученика предскажет учитель. Но это еще предстоит впереди. А пока,  привезенный в качестве

 

рабсилы на укладку дороги, епископ на работу не вышел, на вопросы не отвечал и вскоре был отправлен назад в Бийск. Он твердо осуществлял задуманное — перевоплощался в сошедшего с ума мира сего, не в притворца «придурка», а в самого настоящего, взаправдашнего. Это позволяло не подчиняться лагерной системе, быть от нее в какой-то степени свободным, могло, при удачном стечении обстоятельств, защитить от ее стальной хватки, затягивающей навсегда в жерло смерти, телесной или духовной. Но в любой момент — прежде чем начальство и солагерники признают его «больным» и согласятся с его правом на свободу от режима «исправительного учреждения» — жесткие условия игры в «дурачка» могли стоить ему жизни.

Служители советских карательных органов всегда смотрели на психически больных как на обременительный для государства баланс, который при первом подвернувшемся случае стоит сбросить с довольствия, пустить в распыл. (Официальные лица в неофициальной обстановке доверительно — или в пылу гнева — сообщали, что в случае военных действий, обострения внутреннего положения психов предписано уничтожать. Политика Гитлера в этом отношении была для них образцом разумности.)

Но другого пути для Беляева не существовало. Еще лишь соприкоснувшись со звериными нравами зоны, уже испытывая давление со стороны врага, когтящего сердце тоской, он решает не сворачивать в сторону компромиссов, даже если придется умереть.

«Дело было в первые дни приезда на Алтай, — вспоминал он. — Скорби были еще только впереди, а я уже, похоже, стал унывать, или просить Бога о помощи, или еще что-то в этом роде... И вот видение, лег после обеда отдохнуть, и заявляется диавол, черный, лохматый, с рогами, и стал меня душить. И голос — не то мой с гневом, не то со стороны: "Ешь, ешь, ешь, если тебе Христос позволил!.."

Из этого надо было вывести заключение, что, во-первых, не всегда получишь помощь <в ответ> на молитву, ибо и Господь не услышан был: а) в саду Гефсиманском, б) на кресте...

Потом я это испытал бесчисленное количество раз, хотя и получал извещение от Бога, что Он слышит мою молитву.

Во-вторых, что сатана сам ничего не может, <если то не будет попущено> от Бога...»⁴⁹⁵

 

Владыка постоянно творил умную молитву, вернее, она в нем струилась, была «самодвижной» (глядя на его тюремный снимок, это понимаешь каким-то шестым чувством). Возможно, просил Творца, чтоб укрыл в тихом, пусть самом убогом, углу и позволил вязать ткань добрых положительных дел, вместо того чтобы постоянно противостоять злу, идти без передыха по канату над пропастью? Но небо как бы оставалось глухим, продолжали терзатьдушу бесы во плоти. Не настал ли час неизбежной расплаты за ту «тишину», которой пользовался при Евдокиме? Рано полученное епископство не уравновешивалось ли теперь необходимым уничижением, умалением предельным? И Церковь, великая, обнимавшая недавно миллионы православных, располагавшая тысячами храмов, не свелась ли в эти годы к внутренней клети горстки ее верных детей? Промыслительно посланные очистительные страдания, свободно принятые, потом обернутся желанным и чудесным выходом.

В бараках царил настоящий содом, урки избивали слабых, приводили женщин-рецидивисток, которые голыми расхаживали среди нар.

В женском корпусе та же картина: у Зины была своя каморка — знак привилегированного положения, одна из зэчек приводила потихоньку в барак мужчину и «укладывалась с ним тут же у ее комнаты между коек на полу. Другой раз они устроились на крыше, у всех на виду». Кавалеры приходили к своим пассиям танцевать⁴⁹⁶.

Из-за матерщины и адского быта владыка весь день проводил под открытым небом, блуждая в своей длинной сатиновой рубашке возле барака; то начнет что-то шептать, то, став на колени, возденет руки, а потом заплачет, закрыв лицо ладонями. На работу — в головной зоне на окраине Бийска — не выходил («Не хотел на советскую власть работать», — несколько упрощенное объяснение его последней келейницы). Из-за этого его отправляли то на один лагпункт, то на другой. Переводили то в штрафной барак на уменьшенный паек (100 граммов хлеба и миска бурды)⁴⁹⁷, то в слабосильную команду. Исхудал так, что превратился вщепку. Если приводилось есть — ел всегда медленно, тщательно пережевывая пищу: так создавалось ощущение сытости. (Позже говорил: «Пережевывай <каждый кусок>до 80 раз».) Как психически больной (а таковым его счита-

 

ли все,  даже верующие) получил неписаное право разговаривать только с тем,  с кем ему самому хотелось,  и потому почти всегда молчал или же изрекал нелепости⁴⁹⁸. В баню не ходил и три года своего срока не мылся. Белье не менял; оно на нем все истлело.

Одна из бывших заключенных вспоминала: «От работы в лагере владыка отказался — бить дорогу из камней,  что лежала от Бийска до Маньчжурии. За это ему дали минимальный паек... Определили жить в бараке,  в котором помещены преступнейшие из уголовников,  где постоянно звучала матерщина,  рассказы о воровских и преступных делах,  насущных по их состоянию. Потому он большую часть дня проводил в прогулках возле бараков,  где первый раз увидела его. Жаль его было»⁴⁹⁹.

Несколько лагерных медработников,  также отбывавших срок за религию,  приметив в этом «шизофренике»прозорливый ум и духовный опыт,  прониклись к нему уважением и стали помогать. Случилось это не в один миг,  и даже не в какой-то определенный период времени,  а постепенно,  растянувшись надолго,  на весь лагерный срок. Верующие знали,  что среди них находится епископ,  но это не сделало их внимательнее,  не обострило внутреннее зрение(не говоря уж о том,  что ни у кого — кроме Петруневич,  которая свое знакомство с владыкой восприняла как знак свыше,  — не возникло побуждения искать духовного руководства или,  как в древних житиях,  объединиться вокруг него в тайную,  и конечно «контрреволюционную»,  общину). Все были равно придавлены бедой и видели в ненормальном только несчастного. И жалели,  конечно. Только столкнувшись со случаями поразительного предвидения им будущего,  стали присматриваться к нему... (и сохранили в памяти то,  что рассказывается сейчас на этих страницах).

Татьяна Михайловна Широкова⁵⁰⁰,  санитарка лагерной больнички,  также воспринимала («по простоте души») владыку ненормальным и,  жалея его,  частенько подкармливала,  всегда приговаривая: «На тебе,  Беляев,  покушай»⁵⁰¹.

В долагерной жизни псаломщица Ильинской церкви села Лупичи Вятской области⁵⁰²,  «чадо Божие поистине» (так отозвалась о ней ее подруга в разговоре с автором этих строк),  она пользовалась уважением среди верующих за простоту и прямоту характера. Ей дали 10 лет,  срок,  с которым она никак не могла примириться и молилась так: «Нет,

 

Божья Матерь, 10 лет я не согласна, это много. Пожалуйста, возьми на Себя два с половиной года. И ты, святитель Николай, возьми на себя два с половиной года. Угодник Божий Илия, я у тебя псаломщицей служила, читала, забери и ты два с половиной года. А <оставшиеся> два с половиной года я выдержу». При этом мысленно воображала лики Божией Матери, святителя и пророка. «Я и руками разведу, и головой покачаю, точно с живыми беседую».

Она пребывала как бы в тихом отчаянии, и Беляев нашел необычную возможность ее поддержать. Однажды он осведомился, какой у Татьяны срок, и, получив ответ, сказал: «Кто тебе дал эти десять лет?» — и, не дожидаясь ответа, продолжил: «Мужик». А затем, показав пальцем на небо, прибавил: «Там у тебя другой срок. Жди радости в Ильин день».

Через два месяца после этого разговора, проснувшись ранним утром в Ильин день, — рассказывала позже Таня, — «я почувствовала, что душа моя из лагеря ушла. Все ликует внутри». Заступив на смену пораньше, чтоб быстрее сделать всю положенную работу, прощалась с больными, говоря, что освобождается: «Пою вас чаем в последний раз».

— Как? Ты писала заявление?

— Писала.

— А куда подавала? И что, уже ответ пришел?

— Нет, не пришел.

— Да ты фантазерка! — смеялись над ней.

И вдруг вызывают ее в контору и вручают бумагу об освобождении: «Оформляйте, Широкова, документы».

— Вы не шутите? — то заранее ликовала, а то уже и не верит.

— Разве такими вещами шутят?

«Молитва ее и предсказание владыки исполнились. Она пробыла в заключении два с половиной года», — заключает свои воспоминания ее соузница.

Заключенной Марии Кузьминичне Шитовой, из духовных детей архимандрита Георгия (Лаврова), не имевшей полного медицинского образования, пришлось заведовать лагерной больницей. Она сочувствовала Беляеву, но считала его больным. «Пришла мне мысль послать его в Томск, — рассказывала она, — в психиатрическую больницу. На воздухе, в одиночестве провела с ним подробную беседу, но

 

ничего осмысленного не услышала. С диагнозом "шизофрения" отправила его в Томск,  откуда его,  продержав несколько месяцев,  вскоре вернули — психиатричка была забита по настоящему опасными сумасшедшими».

Волевая,  энергичная женщина,  она намеревалась вновь поместить несчастного в психушку. Но один случай переменил ее взгляд на странного зэка. «Как врачу,  мне была полная воля,  ходила в белом костюме куда хотела,  и никто не цеплялся. И вот я пошла в церковь,  причастилась (конечно,  никто не знал,  что я ухожу в церковь),  прихожу назад... Сразу же у ворот попадается Беляев и низко кланяется: "С принятием Святых Тайн,  монахиня Михаила". Я чуть не упала со страху. А про себя соображаю,  что это ему разболтали девчонки,  чада о. Георгия,  мои подельницы. Разозлилась. "Гады вы,  гады,  — думаю,  — надо же психу рассказать,  что я монахиня!"

В медчасти я напустилась на них:

— Ах,  болтушки,  болтушки,  все рассказали! Вы что,  хотите,  чтоб мне еще десятку прибавили?

— Да что рассказали-то?

—Что я мать Михаила.

—А ты разве Михаила? Мы и не знали.

...Вечером спрашиваю его: "Откуда вы узнали,  что я монахиня?"

Если угодно,  извольте <скажу>,  — смиренно отвечал (смиренный был). — Когда я первый раз вас увидел,  то как бы огорчился. Вы были хорошо одеты. И у вас такой румянец на всю щеку. Все расспрашивали,  где я был ранее и что делал. Я не отвечал. И вы долго меня испытывали,  чтоб послать в Томск. "Кто она такая?" — спросил я. Мне показали высокую рожь,  и вы выходите из нее в мантии. "О,  она, оказывается,  манатейная",  — подумалось мне. А за вашей спиной стоял архистратиг Михаил»⁵⁰³.

Но только перед освобождением (последовавшем в 1935 году) Мария Кузьминична пришла просить прощения,  что не кланялась «больному» в землю,  как епископу: «Потому отдам долг сейчас»,  — сказала и упала ему в ноги. «А мы еще увидимся. Вы меня еще в Москве встречать будете»,  — проронил он.

Немногие слова,  произнесенные им,  оказывались полны значения и вполне конкретного знания о скрытых для других обстоятельствах и настоящего,  и будущего. Так,  он

 

предсказал смерть любимого ученика. Еще перед отправкой в психушку неожиданно обронил при Зине: «Среди лета умер Нелидов». Обеспокоившись,  она отправилась на штрафную командировку,  где тот находился,  и застала его в здравии,  загорелым,  полным сил,  с кайлом в руках на прокладке «проклятого» тракта. Но вскоре (16 июня 1934 года) пришло известие о смерти Киприана от дизентерии. В это время Беляев был уже в больнице,  под Томском. Приехав туда в качестве сопровождающего медперсонала, Зина сумела увидеть владыку и повторить ему его давешние слова: «Среди лета умер Нелидов»⁵⁰⁴. По щекам владыки покатились слезы.

Жизнь концлагеря постоянно кружится вокруг смерти. Все здесь покрыто ее костлявой тенью. Наверху «обслуживающий персонал» обеспечивает выполнение особенно важных государственных задач и не забывает использовать данную ему власть в свое удовольствие,  пьянеет от чувства своего всемогущества,  утверждая себя в глазах трепещущих заключенных. Нет ничего,  кроме меня,  закон существует только для таких,  как я,  классово проверенных товарищей. Произвол руководящих кадров объективно служит делу партии. А внизу,  среди рабов,  которыми позволено мостить дорогу в счастливое завтра,  правят бал уголовники,  разливанное море разврата,  крови. Пустота завладела людьми и вяжет из их безумных дел сатанинскую сеть. Началась дозаветная,  допотопная жизнь,  когда не было заповедей не только новых,  но и «ветхих»,  когда человек руководствовался животным инстинктом.

Но и в новую,  христианскую,  эру люди тоже не в раю пребывали. Для Ивана Грозного тот день был не в радость, когда не убивал или не пытал кого-нибудь; только удовлетворив свою ненависть,  успокаивался. Древний русский летописец отмечал случаи озверения людей,  тягу властителей к кровожадности. В Ипатьевском списке,  под 6770 (1262) годом,  изложена мрачная,  будто взятая из двадцатого века,  история литовского князя Войшелка. Когда он сел княжить в Новгородке,  то «нача проливати крови много: убиваше бо на всяк день по три,  по четыре; которого же дни не убиваше кого,  печаловаше тогда,  ко лиже убьяшет кого, тогда весел бяшет»⁵⁰⁵.

Стоит ли упоминать какого-нибудь губернатора Москвы графа Закревского,  которого государь Николай I назна-

 

чил на эту должность с условием «подтянуть» первопрестольную? «Ну, он и подтянул», — замечает владыка на страницах одной из своих рукописей (и с иронией отмечает, что дом вельможи в Леонтьевском переулке «сохранился до времен большевиков» и находится недалеко от Лубянки, где уже самого епископа допрашивали преемники сиятельного генерала). Ссылаться ли на обыски, которые устраивала старшая саровская братия у дивеевских сестер, приходивших к преп. Серафиму?.. («"Взошли они, не бранили, ничего, оглядели нас зорко (эх, поспешили жить на 100 лет ранее, таланты пропали! — Прим. еп. Варнавы) и молча чего-то все искали, и приказали нам тут же одеться скорее и немедленно идти прочь". Это ночью-то, наломанных за день, выгоняют! И какие выражения? Как будто переживаешь наше время, а не 100 лет назад в лесных чащах и дебрях Сарова! Ох, уж эти непорочные подвижники. Гадюки целомудренные».)

Зло наступало во все времена. Но никогда оно не выдавалось за благодеяние, не превращалось с таким наглым самодовольством в благое божество, сообщающее рецепты счастливого существования.

Но вот марксисты выработали теорию, которую их главный практик-пахан, излагая боевой путь своей организации (знаменитая «История ВКП(б)», одобренная всем Центральным Комитетом), обобщил так: «...революционные перевороты, совершаемые угнетенными классами, представляют совершенно естественное и неизбежное явление». Стихия классовой борьбы отныне освящала всякую страсть, пакость и преступление. Страсть к убийству лежит в основе строительства «нового мира». Во имя народа можно теперь все.

В Бийском лагере одно из руководящих лиц избавлялось от личной гневливости с большой пользой для пролетарского государства. Бес гневливости, по терминологии аскетов, «перепродавал» своего подопечного демону убийства. В результате все «враги народа», сидевшие по делам своим в этом месте мучений, трепетали и терпели очередное поражение. Был, вспоминал владыка, «у нас один корпусной, — в своих странствиях по десяткам лагерей я всего насмотрелся и наслушался, — у него имелась страсть, о которой говорит пророк Давид (Пс. 58, 3: муж кровей). Ему нужна была жертва, и, найдя ее, он тотчас успокаивался.

 

Недели на две, впрочем, не больше. Когда они подходили к концу, он начинал нервничать, придираться; ребята знали уже, что это значит. И, конечно, приходили в ужас. На кого-то сегодня падет жребий? Конечно, в "успокоительных" средствах недостатка никогда не было. Предлог всегда можно найти... (Но его начальство, очевидно, знало об этой его страсти и судебную формулу "приговор приведен в исполнение" предоставляло осуществлять именно корпусному.) И насколько накануне он был сумрачен, суров, жесток, настолько на другой день бывал мягок, предупредителен, вежлив, весел, шутлив. А потом опять начинал темнеть, мрачнеть, и снова нужен был и "приговор", и новая жертва...»

Этим законом темного внутреннего мира, которым существовали вожди и их опричники, зажила вся страна. Историю о нраве корпусного владыка заключает печальным, но точным выводом: «Подобными средствами некоторые думают уничтожить свои страсти. А ведь в сущности такой метод борьбы со страстями у нас повседневен в общежитии и в малых масштабах»⁵⁰⁶.

Зеркальное отражение палачей — социально-близкие, шпана. Законы у каждой из этих сторон имеют родственный источник: распятие в себе совести. Но вывороченный наизнанку мир уркаганов не претендовал на вселенскую миссию, был прямее, сохранял искру пусть и уродливых, но все же человеческих чувств. В этих людских осколках еще можно было обнаружить зияющую, как рана, пустоту души, вызванную безбожием.

В уродливых блатных песнях, услышанных владыкой в Бийске (и позже записанных), проскальзывали сердечная тоска, искреннее чувство.

Однажды начальство разрешило провести «вечер смеха и всякого зубоскальства. Было домашнее ряженье, говорили в большой рупор из бумаги ("радио") "последние известия", включавшие новости дня и рассказы о местных событиях, переделанные язвительно и смехотворно в злые сплетни и анекдоты». Вот лагерные менестрели затянули эпическую былину эпохи индустриализации и разбойничьего разгула:

«Крыша красна,

Тюрьма бела,

Волга-матушка река,

Мы в тюрьме

 

Сидим напрасно,

Да заливает берега.

 

Стань ты, мама, рано утром

Да послушай на заре,

Не твоя ли дочка плачет

Да в белой каменной тюрьме...

Волга-матушка река,

Мы в тюрьме

Сидим напрасно,

Да заливает берега.

 

Мы не сеем

И не пашем,

Волга-матушка река,

Из тюрьмы

Платочком машем,

Да заливает берега...

Потом перешли к слезливотрагической:

Маруся, ты, Маруся,

Не думай, что я пропаду.

Даст Бог, я выйду на волю,

Жестоко тебе отомщу.

И мелодия такая грустная, лирическая.

Я руки тебе поломаю

И ноги тебе отрублю,

Сурово тебя покараю

И снова уйду в тюрьму.

И мотив все такой же грустный, увлекательно-красивый, спокойный!»

 

Во время каждого концерта исполнялся своего рода бандитский романс, удовлетворявший жажду романтических переживаний у преступников. «Решеточка» — песня «самая, так сказать, лучшая по музыкальности, печальная, полная тоски и разочарования, — отмечал епископ. — Ее многие любили.

Осыпаются листья осенние,

Хороша эта ночка в лесу,

Дай попробую я эту решеточку,

Принажму молодецки плечом...

 

Дальше бандит или вор мечтает, как он выйдет на волю и — передаю вариант, распеваемый украинцами:

Обниму мою милую женушку

И усну на грудях у нее.

Здесь нет похабщины и скабрезности, это в духе даже литературного украинского языка.

И подалася решетка железная,

И упала, о землю стуча,

Не услышала стража тюремная,

Не поймать вам меня, молодца!..

(И вот бандит или вор — дано в варианте украинцев — мечтает о том, как он вышел на волю, вернулся к любимой"марухе".)

Ах, зачем я ломал ту решеточку,

Ах, зачем я бежал из тюрьмы,

Моя милая славная женушка

У другого лежит на груди...»⁵⁰⁷

Не только бытовики, сидевшие ни за что, ни про что (например, по «постановлению от седьмого третьего», за кражу колхозного имущества: колосков с убранного поля или забытого кочана капусты), за желание прокормить свою семью в голод, вызванный хозяйствованием коммунистов, но и политические и даже религиозники держались тихо, покорно, укрываясь в углах и расщелинах земных, лишь бы дотянуть до желанной «свободы». В кругах лагерного ада все подчинено шабашу надзирателей и блатных. Но разве так бессильно сникали перед насилием первыехристиане на каторжных рудниках Римской империи? (В Риме тоже «были триумвиры, члены "тройки", triumviricapitales, или carceris lautumiarum^*, что, кажется, понятно и без перевода... В обязанность этой "тройки" входил надзорза тюрьмами и за приведением приговоров в исполнение. Lautumiae или latomiae (lapidariac собственно, слово это греческое, ср. в Евангелии от Матфея 27, 60) означает "каменоломни", а если по-нашему сказать, то "изолятор особого назначения", или каторжную тюрьму с особо тяжелым режимом и работами».)⁵⁰⁸

 

Среди разгула и бесчинств одного из «курортов» Страны Советов владыка старался разглядеть Смысл, найти зерно правды, которое, усвоенное душой, может дать плод добра. «Во всем можно найти Доброе, даже в недобром, — писал он, вырвавшись уже за лагерные ворота, — и Бога, даже там, где не ожидают видеть. Все зависит от ревности, от душевного произволения, от желания, и даже — не очень большого... Следовательно, необходимо пойти навстречу Божеству и призывающей нас благодати Св. Духа. Они зовут — посредством разных обстоятельств жизни, через случайно попавшую на глаза книгу, мысль, пришедшую неожиданно человеку в голову, может быть, даже через кощунственную шутку о Боге, — а мы должны откликнуться. Насильно заставить себя стать на ноги и пойти на зов к Отцу Небесному (Лк. 15, 18)»⁵⁰⁹.

Интересные наблюдения и еще более интересные выводы из них делает владыка в лагерной аптеке, куда его, после возвращения из психушки, устраивает Зина. Попросила она заведующего аптекой Артамошкина взять несчастного Беляева хотя бы к себе в регистратуру. Тот отказывался:

— Что я с твоим психом буду делать?

— Он умеет красиво писать. У него почерк хороший.

Как-то удалось уговорить... Владыка владел искусством каллиграфии, мог писать древним полууставом, разными шрифтами. Но любопытно то, что он сам согласился на эту работу, так как она хоть как-то была осмысленна, связана с милосердием и предложена близким человеком. Надписывал этикетки, заполнял карточки.

И мог наблюдать оригинальных пациентов. Заматерелых преступников, рецидивисток, чье плотское неистовство и одержимость страстями ставят их в один ряд с евангельскими мытарями и блудницами — все они «ошиблись», выбрав грех как единственную возможность для реализации своей жизненной энергии. Но в них, как ни парадоксально, владыка разглядел людей, которые в условиях полнейшего бесправия смогли преодолеть в себе страх, только это бесстрашие направлено на пустоту, на достижение удовольствий и, в конце концов, смерть. Лишь свободный человек может созидать жизнь; если бы новые вандалы направили свою энергию на служение ближнему, то наша история пошла бы по другому руслу... В некоторых чертах характера уголовников и их поведения епископ увидел вызов себе как члену

 

Церкви: с такой же «дерзостью» и неутомимостью необходимо ученикам Христовым служить Богу и в обстановке земного ада,  невзирая на все тяготы исторической реальности.

Из набросков к автобиографии: «Иногда приходили разные девицы,  "девахи",  как их называли по местному, сибирскому,  говору.

Одна была цыганка,  другая — "беглянка",  третья... и т. д. Последняя — из бывших беспризорниц,  лет пятнадцати,  пока еще не вышла из "малолеток"^* (для них специальный барак был),  однако физически была так развита... что редкая деревенская взрослая молодуха обладала такими формами. "Молочно-товарное хозяйство,  — как цинично выражался фельдшер,  — поставлено было "сверх плана" на сто с лишком процентов..."

Девахи заглядывали,  когда все были на работе,  к нам  барак и рассказывали обслуживающему персоналу всякие любопытные вещи из своей прошлой и настоящей жизни. Нередко с иллюстрациями и в сопровождении "документальных" данных. Так,  одна такая красавица показывала свою татуировку,  очень красиво сделанную. Но,  очевидно, перенесенную очень болезненно,  ибо она была наколота на нежной атласной коже стороны ног,  около паха. Надпись, сопровождавшая ее,  была невероятно цинична.

Они рассказывали,  как Инга,  так звали главную коноводку в соседнем женском бараке,  со своими товарками вчера "проиграла" в карты одну старушку из их отделения и,  вследствие этого,  раздела ее догола и гнала железным шкворнем через весь барак,  между нар,  к выходу на улицу. (Впоследствии эту Ингу расстреляли по совокупности всех ее проделок и злодеяний.)

...Их было четверо: одна,  после приговора "расстрелять", упала в обморок,  а остальные даже не изменились в лице. Они часто приходили к нам в амбулаторию (я тогда работал,  вел картотеку) на "вливания",  ибо все были сифилитички. Но что это были за девушки! Сколько красоты, изящества и огня — огня и энергии — в этих проститутках.

Одетые в лохмотья когда-то дорогих костюмов и платьев,  легкие,  грациозные,  как серны,  певуньи,  насмешницы,

 

злые и жестокие, как гадюки, мстительные, как осы, они заставляли меня всегда завидовать им и вздыхать и плакать о том, что такой источник колоссальной энергии пропадает зря, на зло, а не на добро... Почему у людей нет такой любви к добродетели? Во всяком случае, так же понимало дело их начальство, желая всеми силами их "перековки" (название газетное): переключить их силу и энергию на другие рельсы. Но они на все эти попытки отвечали смехом и издевками и полным презрением. Ничегонеделание, dolce farniente^* — вот было все их дело.

Они, бывало, когда их дела становились выше всякого терпения, запирались в изоляторе, где раздевались все догола — действительно, у них было жарко, — и каждому мужчине (не только врачу), приходившему с каким-нибудь обследованием или для опроса, было очень страшно туда заходить. Но они просили не стесняться и ничем не нарушали атмосферу "деловой обстановки".

Но если кто ради pruderie (из-за жеманства, щепетильности) хотел протестовать, то лишь подливал масло в огонь; тогда барак расходился, все равно как рассерженный улей. Да их и требовалось уважать. И всякий опытный и наслышанный о них человек это делал. А то был такой случай, когда заносчивый молодой стрелок из ВОХРы, раздосадованный непослушанием какой-то подобного рода красуни^** во время получения ими <ее товарками> обеда, вздумал было что-то сказать или сделать резкое, и ему это не простилось — большой котелок на пятерых человек с горячими щами, который держала, только что получив его, маруха, был моментально надет ему на голову. И он уже больше не встал.

Не все были изящны, ибо были среди таких, как выражались когда-то в дни моей юности, и "переспелки", не все красивы — ибо и на настоящую красоту я всегда смотрю, как на любой дар Божий и отображение сияния вечной красоты Бога, как впрочем и апостол смотрит, поучая жен пребывать в неизреченной красоте кроткого и молчаливого духа⁵¹⁰, — но вышеуказанные четыре были красавицы — и меня всегда возбуждали к высшим и лучшим, главным, мыслям и к умилению по Богу. Были в это время там и строгие монахини (конечно, тайные, ибо всем было извест-

 

но, что существовал неписаный обычай — или предписание— не оставлять не оскверненной ни одной монахини и попадьи!), были и целомудренные девушки, стремившиеся к Богу и только потому не попавшие в монастырь, что этого нельзя было сделать по общим условиям. Но лишь этих<проституток> я всегда сравнивал — как это ни кощунственно кому-нибудь покажется — с первохристианскими мученицами, этими энтузиастками новой религии, горевшими неукротимым огнем и любовью ко Христу, своему Небесному Жениху, и никакими казнями и мучениями непобежденными.

Конечно, у девах никакой идеи не было, которой бы они служили, но я от них того и не требовал, идея у меня была своя, а от них я брал только пример и побуждение для своего внутреннего делания. Придя к нам, повторяю, в амбулаторию, они в приемной, т. е. ожидальне, не в кабинете, бывало, перевернут все вещи, посмотрят, что лежит под каждым стулом, поленом и у меня под шкафчиком, стоявшим на столе и оставлявшим щель между ним и дном, — одним словом, везде. Не оставят ни одного человека в покое, ни старого, ни малого, ни простого, ни чиновного; все-то им нужно, все-то им любопытно и необходимо знать. Они смотрели на мир Божий глазами удивленного ребенка и в то же время с какой-то неиссякаемой и вечно обновлявшейся энергией. Этого было для меня достаточно. А то, что они были неисправимы, об этом-то и стоило плакать каждому»⁵¹¹..

Что же это за идея, которой не было у энергичных рецидивисток и которой руководствовался епископ? Думается, что это стремление к неутомимой, ни на мгновение не прекращающейся работе для созидания Церкви. Для положительного творчества в условиях, его отрицающих, в условиях распада и разложения всех форм существования культуры и порабощения духа.

В этот период было ему видение (Божией Матери): девушка, одетая в платье дореволюционного фасона («черная юбка, красная кофточка, сравни... "черный и красный крест"»), сказала: «Я твоя невеста!»⁵¹² Он постоянно ощущал поддержку небесных сил. Здесь, на Алтае, «в связи с Иоанном Кронштадтским», было ему «немало» сказано о будущей пустыннической жизни и дарах, которые в ней приобретет⁵¹³. Потом, на старости лет, говорил: «Где бы я ни находился, в лагере и Сибири, какие бы ни

 

случались обстоятельства,  но Пасху удавалось отметить празднично,  всегда были куличи и яйца». К этому времени пришла к нему с неожиданной стороны и видимая помощь. Выручать духовного отца приехала из Нижнего «дочка Верочка».

В Заречье была служащая церковь,  и иные из верующих тихонько помогали заключенным (у многих городских жителей,  в свою очередь,  сослали родных в чужие далекиекрая: «Вас сюда,  а наших-то отсюда»)⁵¹⁴. Петруневич завязала кое с кем из вольных отношения. И еще в томской психушке (лето 1934 года) владыка дал Вере Ловзанской адрес верующей женщины из Заречья,  на имя которой можно для него слать посылки (во второй половине восьмидесятых годов удалось найти фотокарточку епископа в доме одной из жительниц Бийска). Зина имела свободный выход,  отправлялась,  к примеру,  за лекарствами и,  забрав посылку, проносила продукты в лагерь под белым халатом,  привязав их к телу бинтами. Владыка почти все отдавал ей для раздачи («Я монах и мясное все равно не ем»).

Ловзанская чудом смогла посетить его в лагере: Зина провела тайком,  без разрешения. В амбулаторию привели зэка Беляева лечить зубы; Вера,  сидя у кресла,  смогла поговорить с владыкой,  пока Петруневич осматривала какого-то начальника из вольных. Запомнила,  как та говорила пышущему здоровьем руководителю: «Вам надо есть больше кислой капусты с клюквой!» — «а мы знаем,  что представляли собой тогда эти "комиссары" в галифе,  с кожаными леями,  в кожаных куртках или в кожаной "сбруе",  как,  помню,  выражались в тюрьме про них остроумные "урки",  и с убивальниками при поясе»⁵¹⁵.

Теперь появилась возможность помочь ближним. Когда Зина освобождалась,  епископ дал ей двести рублей,  с тем чтобы она посетила отца,  отбывавшего срок сравнительно недалеко,  на станции Алейск в Алтайском крае. Она отказывалась от денег. «У меня в Киеве мать,  брат и сестра. Мне нечем будет вернуть долг».

— Заедь повидаться,  может,  больше не свидитесь...

(Зина все же одумалась и посетила отца в лагере: это была их последняя встреча. Протоиерей Савва рассказывал, что епископ,  который ее предал,  попав в одну с ним зону,  нашел его,  упал в ноги и каялся в том,  что «засадил вашу дочь».

— Не вы засадили,  а Бог попустил.)

 

Кстати, при «выписке» произошел эпизод, характеризующий ее настроение. Вызывает начальник лагеря:

—Вы находитесь в исправительно-трудовом лагере, и мне желательно знать, исправил ли он вас? Отказались ли вы от религиозного дурмана?

—Верую во единого Бога Отца Вседержителя, — Зина стала читать вслух «Символ веры».

—Значит, нет?!

—Творца неба и земли...

Все-таки тиски разжались, и, получив «минус», она, вместе с художницей Зинаидой Осколковой, уехала в Калугу.

А я приеду к тебе в Киев, — на прощание сказал владыка, — и буду у тебя чай с вишневым вареньем пить, ты меня первой поведешь в Лавру.