Передача

По возвращении в Нижний из среднеазиатской «пустыни» Вера устроилась машинисткой на чугунолитейный механический завод имени Ульянова,  стоявший на берегу Волги (а после перешла в финчасть). Много времени занимала работа (начальники были выдвиженцы и мало смыслили в бумагах,  просили помочь. Директор смущенно бормотал: «Знаешь что,  я вот могу головой сообразить,  а писать-то я не могу. Так вот,  я буду тебе говорить,  а ты записывай»), все остальное время — церковь (где виделась с немногими близкими по духу сестрами). Из столицы доходили какие-то смутные слухи об аресте Долгановых. Неожиданно Анна Ненюкова,  которую в шутку называли послушницей Валентины,  получила от нее письмо: «Приезжайте,  есть возможность последний раз повидаться». Одновременно и к Вере пришла по почте записка от Елизаветы Фотиевны: «Приезжай и забирай бумаги» (что речь идет о рукописях — объяснять было незачем).

Девушки,  не мешкая,  сразу выехали в Москву. Только сошли на трамвайной остановке в Останкино с «девятки», а Валентина и Фаина идут навстречу. Из тюрьмы их отпустили домой взять вещи и выкупаться,  а назавтра назначили отправку в ссылку (на руках у них был уже литер на дорогу). Валентина сказала: «Сейчас такое время — не знаем,  что будет с нами через час. Может быть,  у нас только эта минута и есть. Поэтому ты,  Вера,  узнаешь адрес владыки и будешь держать связь с ним и с Киприаном,  а ты,  Аня,  с нами».

«Я Валентину очень любила,  — вспоминает Вера Васильевна Ловзанская. — Прямо-таки влюблена в нее была... Услышала эти слова,  и уже никаких разговоров не могло быть».

Дело помощи близким требовало беспрерывных больших усилий (в чем-то соразмерных усилиям палачей,  терзавших невинную жертву). Стали добиваться свидания; Аня просила о встрече с Киприаном,  а Вера — с владыкой. Хлопоты эти закончились несколько неожиданным и отчасти «преобразовательным» поворотом событий.

Обе наконец получили разрешение на свидание. Вера долго ожидала в шумном зале административного корпуса

тюрьмы («Ну, думаю, меня уже здесь и оставят»). Из-за перемены отчества Беляев Н. Н. (успел все же запутать анкетные данные) никак не отыскивался, канцелярская машина не срабатывала. И вдруг выдала сразу двоих: на несколько минут вывели владыку и Киприана (епископ уже юродствовал, и поэтому решили дать ему сопровождающего), одетого еще в рясу и с длинными волосами. Большая комната для свиданий разделялась длинным, узким коридором, с обеих сторон забранным сеткой, как в зверинце. На некотором расстоянии, словно в аптеке, были проделаны окошечки с обеих сторон. Внутри коридора прохаживался часовой с винтовкой. По вызову к окошечкам подходили — из разных «миров» — родные и заключенные. Разговоры велись на крике, и в гуле голосов трудно было что-то разобрать, сосредоточиться. Она передала им чемодан с одеждой и едой. Свидание длилось несколько минут.

В Останкино Вера забрала чудом уцелевшие рукописи, упаковав их в баул (в нем возили раньше кагор для причастия). Поклажа вышла тяжелой, но еще тягостней было на душе, снедала тревога: удастся ли необычный груз благополучно довезти. Уехать из столицы было не так просто, шла пресловутая злосчастная «чистка», и на вокзал не пускали без билетов. В залах ожидания, на перронах — всюду сидела на чемоданах «выметаемая», высылаемая интеллигенция. (Много милиции, и всюду шныряют крепкие молодые люди «в штатском» с цепким взглядом.) Выручил носильщик, откликнулся на просьбу и, за небольшую переплату, купил ей билет. В Нижнем жила она в родительском доме, в котором, тайком от отца и мачехи, спрятала рукописи, закопав их в узком подполе возле русской печи в надежде, что там место посуше и сырость не повредит бумаги.

...Почему одна свеча, бодро вспыхнув, вскоре затухает, не догорев, оставляя в воздухе едкий запах гари, а другая, поначалу чуть теплящаяся, медленно разгорается и после долго пламенеет ярким ровным светом, пока не поглотит весь фитиль, скрытый в расплавляемом огнем воске? Один человек, обратившись к Богу, только что по небу не летает, пышет энергией и берется за любые дела, служащие помощью ближнему, и вдруг, словно подрезанная выстрелом птица, сникает, падает в земную пыль. Другой обращается к вере как бы по обязанности, чуть не по принуждению, живет серенько, а вдруг, смотришь, оказывается, тянет за

собой тяжеленную повозку бесчисленных добрых дел, упорно тащит до самой смерти.

Валентина Долганова (не забудем,  что она монахиня Серафима,  постриженная владыкой в 1923 г.),  активная, волевая,  своеобычная (но и своенравная: так заботилась о блаженной Марии Ивановне,  что та сбежала из-под ее опеки),  четырнадцать лет самоотверженно помогала учителю в его служении Церкви (изнемогала и начинала мучиться непосильной ношей,  а дивеевская юродивая в том ее обличала и кое-что напророчила),  способствовала созданию монастыря в миру,  связывая его с такими же маленькими общинами ревнителей православия,  скрывавшимися среди развалин российского дома,  усеявших просторы СССР. Впереди ей предстояли нелегкие испытания: ссылка. Еще пламенеющая духом,  но уже на излете своего отважного парения,  она невольно — при случайной встрече на трамвайной остановке — подтолкнула Веру Ловзанскую к выполнению сокровенных предначертаний судьбы. Мария Ивановна давно говорила об уготованной ее «Любашке»дороге,  но какой — догадаться было невозможно. Неясным,  тревожащим и странным впечатлением оставались в тайниках сознания и ее давешние слова,  сказанные в мае 1933 года. Просто «дочка Вера» исполнила должное,  организовала передачу заключенным собратьям. Вернулась домой,  и началась прежняя будничная,  незаметная жизнь.

Через пятьдесят лет автор этого повествования вместе с Верой Васильевной Ловзанской,  восьмидесятилетней бодрой старушкой,  всегда расположенной к собеседнику и готовой помочь,  чем может,  первому встречному,  посетил в городе Горьком Анну Степановну Ненюкову.

В начале нашего века Ненюковы слыли среди нижегородцев людьми богатыми. Обитали они в своем доме в Благовещенской слободе,  а еще один особняк сдавали на Нижнем базаре⁴⁸⁰. Худенькая,  скромная девушка,  Аня привязалась к Валентине,  полюбила Печерский монастырь,  службы и проповеди владыки,  а потом как-то естественно попала и в «тайный» монастырь,  уехала в Среднюю Азию вместе со всеми общинниками. А тут грянула гроза, подул ветер гонений,  рассыпалось мирное существование, надо было не оставить в беде друзей,  попавших в самый эпицентр бури. Но... силы оставили ее. Приходилось правдами и неправдами получать высшее образование,  потом

устраиваться в местный университет преподавателем древнеанглийского языка, потом замужество, дети. Время не оставляло ни малейших надежд на перемену к лучшему, в храм зайти — и то опасно; помогать неосторожным людям, заклейменным и отверженным, — об этом нельзя и подумать. Устремления молодости, надежды, обеты — все растаяло как дым, как призрачный замок. Когда увидела нас, окаменела, не могла заставить себя не то что вспомнить прошлое, но сказать несколько обычных слов, полагающихся у людей при встрече после долгой разлуки (всетаки приехала подруга юности), ком стоял в горле, а в глазах ужас и страх. За стеной шумел большой город, красная империя строила коммунизм, и хозяйка дома физически ощущала занесенный над ее хрупким покоем молот всевидящего государства.

На своем пути в Небесный Иерусалим владыка часто возвращался мыслью к этой проблеме проблем — отчего человек часто изменяется к худшему, внутренне охладевает, тяжелеет? Незадолго до ареста, находясь на «нелегальном положении», возможно в доме на Акуловской горе в Пушкино, он писал: «Почему же ты так ежедневно и ежечасно погружаешься в материальное, что должно скоро кончиться? В дрязги, суету, земные интересы, что оставляет жгучую, мучительную на сердце тяжесть? Почему ты забываешь о небесном?..

"...не имеем здесь постоянного града, но ищем будущего" (Евр. 13, 14).

Каждый день будем класть камень за камнем, что я говорю "каждый день" — каждую минуту будем полагать начало спасению. Здесь — вздох горького... покаяния из сердца, там — слово участия, нежное и успокаивающее больного или несчастного... иногда слово не просто ласки, но, может быть, даже завернутое в материальную оболочку денег, пищи, одежды; здесь — подавление в себе минутной вспышки гнева, похоти, тщеславия. В результате — это даст день увенчанной борьбы и преуспеяния. Из дней составляется неделя, из недель — месяц, из последних — год, а это уже есть ценный — если бы это был действительно ценный! вклад в загробную, да и в здешнюю сокровищницу. Лишь бы не отступать. Лишь бы <идти> дальше, дальше. Бесшумно опадают лепестки белоснежных цветов вишневых веток в саду за окном и у меня на бюро в Китай-

ской вазе. Умирающие от легкого прикосновения, более нежного, чем золотистая пыльца на крыльях бабочки, они засыпают ароматным дождем чинаровый стол, книги, тетрадь, на которой я пишу. Один листок за другим, как бы отсчитывая уходящие невозвратно в вечность минуты моей жизни, отрывается, кружится, скользит, падает. Упал.

Оплывает свеча. Капля за каплей стекает янтарный воск на старинный бронзовый подсвечник. Неверно колеблющийся язык красновато-желтого пламени освещает последним отсветом углы моего убежища, и вещи бросают в полусумраке зловещие качающиеся тени. Последняя вспышка. Нет, еще одна. И не одна: свеча борется за свою жизнь. Но нет... Огонь замирает, иссякают силы ее, последние судорожные движения, потухла...

"Наше жительство — на небесах..." (Флп. 3, 20). На небесах... В Небесном Иерусалиме... (Откр. 21, 2). А не здесь, где все гниет, разрушается, умирает...

Бегут по пути в Небесный Иерусалим. Не идут, бегут. Начиная с апостола (1 Кор. 9, 2425). Бегут, как на спортивных состязаниях. Но, говорит св. апостол Павел, "я бегуне так, как на неверное", не впустую, а для высокой цели, и, подобно боксерам, бьюсь с противником (диаволом), но"не так, чтобы только бить воздух..."^* И чтобы оказаться вовремя у финиша и одержать победу в борьбе, апостол не жалеет сил при тренировке: "Усмиряю и порабощаю тело мое" (стих 27). В подлиннике передано красочнее: "…", — говорит, — "подбиваю глаза", "синяков наставляю" ему, телу-то...

А какая борьба! Какое напряжение всех тончайших струн души! Ведь если в мирской жизни — по ассоциации идей, мне пришел в голову пример из той же области, и я остановлюсь на нем, не ища других, — в невинном, как буд-

то простецком и спокойном теннисе столько требуется от чемпиона энергии и ловкости,  сосредоточенного внимания, острой сообразительности,  хладнокровной выдержки при всех случайностях игры,  как при чудовищных "сметах", бешеных "драйвах",  так и при мягких,  коварных "воллеях" противника,  то в духовной борьбе враги невидимые бесконечно пронырливее,  хитрее,  умнее и борются против нас с помощью самих же нас. Я разумею ту сторону нашей природы,  которая падка на все страстное и грешное.

Таков "Путь в Небесный Иерусалим" как образ практического поведения. А нам хотя бы не бежать,  а тащиться на костылях,  но по этой же дороге...»⁴⁸¹

Случайная встреча на перекрестке судеб. Каждый увидел глаза другого,  каждый все понял и... вернулся в свой угол. Плита жизни придавила всех,  завалила выходы и входы. Одни замерли,  готовясь к броску наверх,  другие поникли. А узников повезли на Голгофу.

Воронки,  конвой («Шаг направо,  шаг налево — применяем огневое оружие!»),  железнодорожный тупик⁴⁸².

Потом владыка вспомнит этот час: «Свисток паровоза. Гремят теплушки на стрелках. Тянется перед глазами длинный,  длинный эшелон. Двери вагонов наглухо закрыты,  и лишь в люках,  под крышей,  видны испитые лица. Зека. Семафоры,  стрелки,  пути. Много путей. Пути жизни... Вот мы и едем. Несутся вагоны вглубь,  в тайгу,  в холод одиночества»⁴⁸³.