Суд кесаря

Март-май 1933 Москва, Лубянка

 

«Дело» еп. Варнавы.

Следствие.

Поведение епископа и его духовных детей.

Разговоры с сокамерниками: творчество в тюрьме.

Приговор.

 

В ночь на пятнадцатое марта 1933 года возле дома № 39 по Первому Останкинскому проезду остановился воронок. В квартире № 2 начался обыск. (О. Киприана забрали перед этим на работе, в канцелярии Синода.) Владыка лежал с высокой температурой, и его не тронули, обыск был не тщательный (так как хозяин — ответственный работник), может быть, только в комнате Валентины, во всяком случае рукописей не нашли — они лежали в кухне, в ящике для посуды и стеклянной тары, в котором владыка сделал двойное дно (на пользу пошло пристрастие к потайным емкостям; интересно, что в деле нет указаний на изъятие каких-либо вещей, а это стоит признать большой редкостью). Сестер Долгановых арестовали; перед уходом старшая, Фаина, поклонилась владыке в ноги.

На следующий день, несколько оправившись от болезни, епископ сам направился на Лубянку, «выручать моих девчонок», и разминулся с машиной, набитой гэпэушниками, мчавшимися за ним. В материалах дела днем его ареста указано 16 марта.

Обвиняли его по знаменитой 58-й статье (пункты 10,11) в создании контрреволюционной организации (то бишь монастыря)⁴⁶¹. Основанием для возникновения дела послужила «докладная записка» некоего «служителя культа», Руднева Петра Николаевича, выпускника Московской духовной академии (окончил ее в 1916 г.), знакомого с владыкой еще со студенческой скамьи. Знал он своего сокурсника поверхностно, со стороны, а после окончания учебы и вовсе по слухам, о чем говорит большое количество неточностей в изложении известных фактов (художника Карелина называет психиатром; неправильно указаны годы хиротонии и ухода с кафедры; причины ухода изложены также искаженно, открыто провозглашенная владыкой цель его нео-

 

бычного путешествия — в Небесный Иерусалим — переврана: «Помешался будто бы на путешествиях в Африку и другие далекие страны»). Представлял епископа «взбалмошным», а потому склочным, вследствие чего тот«всегда вступал в ссоры с преподавателями и профессорами» (так естественно воспринимать обывателю всякое идейное несогласие, открыто выражаемое). Не расстался владыка Варнава с причудами и после хиротонии: «...держал себя странно, не так, как многие архиереи». При этом Руднев сообщает любопытную подробность, характеризующую поведение владыки в самом начале двадцатых годов: «...дело дошло до того, что иногда переодевался эскимосом и ходил по знакомым; в таком же виде приехал однажды в Зосимову пустынь». (Является ли это показание фантастическим отражением в сознании доносчика каких-то слухов, вызванных необычным поступком владыки, или же свидетельством о реальном символическом жесте, который Варнава, стремившийся к миссионерской деятельности, обращал к кругу его знавших, и только им понятном?) Однако сам «служитель культа» не считал епископа больным, совсем напротив: «По имеющимся сведениям, — докладывал он, — Варнава не был сумасшедшим, а представлялся таковым с целью большего удобства для маскировки своей контрреволюционной работы».

Подрывную деятельность он косвенно подтверждает указанием на то, что бывший викарий Нижегородской епархии, находясь в Печерском монастыре, «стремился создать общину из интеллигентной молодежи, которую наставлял в строго консервативном духе». Далее сообщает и факты, которые должны были иллюстрировать деятельность по созданию антисоветской организации. Константин Алексеевич Нелидов, «один из наиболее преданных учеников» епископа, «принимал в судьбе Варнавы (Беляева) весьма горячее участие... Возил его с собой в ссылку⁴⁶² в Кзыл-Орду и наконец привез в Пушкино, где поместил особо, приставив к нему для услуг монашек. Получилось полнейшее впечатление нелегального монастыря. Пребывание там Варнавы считалось секретным и держалось в глубокой тайне». В духе того времени необходимо было указать и на «поповские махинации»: Нелидов «поддерживал существование Варнавы путем спекуляции на его мнимом чудотворении и пускал к нему просителей с разбором». Другой

 

доносчик вторил: Долгановы считали епископа «святым» и «никого к нему не допускали, видно боясь, что могут расконспирировать его симуляцию сумасшествия».

Интересна еще одна линия, наметившаяся в «докладной записке», — указание на причастность к антисоветской деятельности Варнавы самого заместителя Патриаршего Местоблюстителя, который, следуя интерпретации его иподиакона, покрывал заговор. О создании тайного монастыря «знал... митрополит Сергий и отчасти архиепископ Питирим»⁴⁶³. У советской власти был испытанный метод: уничтожать попутчиков, предварительно использовав их, как это было сделано с обновленцами. Есть множество свидетельств, говорящих, что то же самое собирались совершить и с митрополитом Сергием. Но в данном случае, так как о. Киприан служил в канцелярии Синода, можно предположить, что его начальник знал о проживании владыки в Москве (и в Пушкино). (Это не противоречит отрицательному отношению епископа к Декларации митрополита Сергия, так как последний старался поддерживать отношения с «непоминающими», если они были людьми известными в Церкви и не противодействовали ему открыто.)

На допросе 22 апреля 1933 года появляется и второй лжесвидетель, Ковальский Федор Федорович («чертежник-конструктор "Нефтепроекта" и иподиакон митрополита Сергия Страгородского, 1904 г. р., одинокий»). Показания его просты и, в соответствии с задачами обвинения, четко сориентированы. Сестры Долгановы, а также иеромонах Киприан на квартире в Останкино обрабатывали его «в контрреволюционном духе». «Епископ Варнава, — показывал Ковальский, — притворившись сумасшедшим, фактически вел контрреволюционную деятельность, ставя своей задачей привлечение — вербовку молодежи в монашество и создание нелегального монастыря. Его контрреволюционная деятельность сугубо конспирировалась». «Я лично, — добавляет соглядатай, — на эту удочку контрреволюционной деятельности не пошел и участия в этом нелегальном монастыре не принимал»⁴⁶⁴.

(Внешнюю причину ареста можно бы искать и в оброненных как-то владыкой Варнавой словах, что его выдал бывший приятель по Московской духовной академии, «тонкий провокатор» архиепископ Варфоломей (Ремов)⁴⁶⁵, но кроме

 

устного свидетельства об этом факте и краткого глухого упоминания,  содержащегося в записных книжках юродивого писателя,  никаких других подтверждений тому нет.)

Следователи,  обнаружив в своих сетях епископа,  пытались раздуть дело,  подвергнув узника воздействию знаменитой «мельницы»: цепи непрерывных допросов,  угроз, оскорблений при одновременном помещении в одиночку, пол которой периодически нагревался,  создавая в камере нехватку воздуха (позже и до самой смерти владыка страдал тяжелой формой стенокардии). Замысел чекистов очевиден: если доказать,  что владыка не болен психически, то тогда понятно,  что заниматься он мог под прикрытием сумасшествия только подрывной деятельностью. Система вновь пыталась его сломить,  но епископ,  по слову пророка Давида,  защищался броней кротости и юродства.

«Вспоминаю,  как на Лубянке меня вызывали к современным Закревским,  — писал владыка десятилетия спустя. ...Разговор на пятьдесят процентов прерывался страшным криком и,  по выражению Пушкина,  чисто "русскими словами". Но меня постоянно насмешливо спрашивали:

        — Ах,  да вы не понимаете по-французски?

Но мне всегда импонировала кротость царя Давида,  который говорил про себя: Во утрия — с самого раннего утра, как встал,  — избивах вся грешныя земли... зубы грешников сокрушил еси (Пс. 100,  8; 3,  8) — это,  конечно,  надо понимать в духовном смысле,  в значении особого аскетического делания... И потому все эти штучки с "французским языком",  а потом уже и по-настоящему поставление к стенке (товарищ пошел к Давиду — я остался) были для меня как"стрелы младенец" (Пс. 63,  8)»⁴⁶⁶.

О чем говорит это загадочное «товарищ пошел к Давиду» и упоминание о «поставлении к стенке»? О пытках в кабинетах следователей,  во время которых один из неизвестных нам подельников владыки был расстрелян? Или о том,  что сокамерник его был взят на расстрел?.. Во всяком случае о том,  что смерть к епископу была тогда близка.

Изловив епископа,  чекисты,  кажется,  были этому удивлены.

— Как это мы не знали,  что вы столько времени жили в Москве? — спрашивали они.

Однажды во время допроса в кабинет «случайно» заглянул посторонний чин. Следователь высокопарно и много

 

значительно воскликнул, указывая на жертву:

— А ты знаешь, кто это сидит? Ты думаешь, это теперешний архиерей? Это же кадровый тихоновский епископ!

Так, воровски подменяя смысл слов, подводили под«кадровую» контрреволюцию. Или примеряли к нему петлю «шпионажа» и «измены», незаметно к ней подталкивая.

— Хочешь, мы выпустим тебя за границу?

— Нет, не хочу уезжать со своей родины.

А клюнешь на эту наживку — оформят расстрельную статью.

Его мучили за веру, за попытку жить согласно убеждениям. Но теперь пыточных дел мастера — в отличие от своих коллег в языческом Риме, честно и открыто предлагавших христианам переменить свои взгляды и принести жертву идолам, — прикрывали свое кровавое ремесло изощренной идеологией, пытаясь вызвать у узников согласие с бесчеловечным приговором, им выносимым. Эта садистская уловка называлась «идейным разоружением». Религию в СССР не преследуют, — цинично хохотали верные «слуги народа», — а наказывают лишь отдельных представителей духовенства за государственные преступления.

Российская империя превратилась в материал для коммунистической утопии, здесь должны были возвести «светлое будущее», и потому тот, кто смотрит в прошлое, предатель «социалистической родины». В конце двадцатых годов красный «царь» Сталин начал постепенно насаждать культ социалистического патриотизма (вместо культа затасканного «интернационализма»), и для иных православных русских эта идеологическая уловка стала камнем преткновения. Она с легкостью усыпляла совесть многих христиан и облегчала для нее соглашательство с духом времени. В своем знаменитом обращении к пастве («Декларации») митрополит Сергий писал с пафосом о«Советском Государстве», «Советской Власти», «Советском Правительстве» (все с большой буквы, как о понятиях священных, может быть, с расчетом на сознание кремлевского недоучившегося семинариста), и такой неподдельный холопий экстаз просвечивал сквозь строки его послания, что трудно уже различить, призывал ли он верующих к компромиссу (но что они могли получить взамен, кроме фиктивной «легализации», остается в тумане) или к«самоликвидации». И вливалось в души людей — на столе

 

тие вперед — на уровне подсознания, возбуждая темные древние архетипы коллективистского первобытного мировоззрения, — ядовитое убеждение, что верить можно только в Силу, что бог — это Великая Мощь Великого Государства и доказательством правильности твоего духовного развития есть твоя верность Державе, Партии, идолу Родины, в какую бы разбойничью банду они ни превратились, какими бы преступными путями ни развивались. Личность не принадлежит себе во веки веков. (Отсюда берет начало то смертельно опасное для нравственного здоровья народа представление, что каждое время рождает свою религию, содержание которой определяет земной богоподобный Царь. «Вчера мы верили в одно, потому что так надо было, а сегодня уже другие требования выдвигает жизнь, и мы верим в другое. Но все мы верующие», — излагает свое «Верую» человек толпы конца XX столетия.)

Епископ Варнава видел за этим подмену. Он, как аскет, привык не играть словами, не манипулировать понятиями, не прятаться в страхе от действительности. Для него вера была воздухом, и мучили его за то, что он осмеливался дышать.

«Следователь — когда я пытался перевести разговор на религиозную почву — говорил:

— Я не Христа твоего сужу».

О религии можно было спорить с палачами «во времена древних мучеников. Но теперь не так».

«В газетах и везде пишут, что не религию гонят, — писал на закате своих дней (и на закате сталинской эры) епископ, а духовенство, занимающееся контрреволюцией. Ведь теперь кружок, самый невинный и благочестивый, по изучению Евангелия и догматов рассматривается с политической точки зрения — это "группировка", статья 58. А религии, Церкви гонения де не касаются, последняя отделена от государства. И действительно, с марксистско-безбожной точки зрения монастырь, монахи, христиане — это контрреволюция.

Ленинизм и К° чему учат? Царству коммунизма на земле, а Евангелие — на небе. Христиане должны прощать обиды, терпеть и смиряться, а революционеры — негодовать, ненавидеть (капитализм, буржуев), восставать и в конечном счете убивать и уничтожать все "старое", в чем бы оно ни заключалось, если только оно не служит делу собствен-

 

ного ниспровержения, возвеличивания социализма и т. д. Так что хороший монах или христианин, верующий (и чем святее жизнь и духовнее, тем в большей степени), будет всегда в глазах безбожников ретроград, отсталый человек, контрреволюционер ("каэр"), а в очах политиков "соэ" (социально опасный элемент). За верующим прямого преступления нет, но "дух" его не нравится. А раз кесарь одержимый, то он, конечно, легко чует всюду религиозный дух(примеры из поведения бесноватых).

...Безбожие, которому противостоит Церковь, — это есть религия и вера. Христианин всегда враг власти ("народа", как теперь говорят, ибо всегда от лица народа говорится). В конечном счете мир тайно борется против Христа и христианства! Хотя бы внешне речь шла об одежде на пляже, о литературном произведении, политической проблеме»⁴⁶⁷.

Владыка знал, что предстоит не только перед палачами чиновниками, пытающимися из слов одинокой жертвы соорудить эшафот для казни, но перед древним врагом рода человеческого.

Мужество дается нелегко.

С самого начала арестант начал чудить. Отчество заменил на «Никифорович», возраст себе прибавил на четыре года и превратился в пятидесятилетнего. Двадцатого марта его заснял тюремный фотограф, и на карточке стоит придуманное отчество «Никифорович». Потом чекисты спохватились, и в документах дела его обозначали с двойным отчеством.

В единственном официально оформленном протоколе допроса (допрашивал помощник уполномоченного 3 отдела СПО ОГПУ Байбус В. Н.) от 8 апреля год рождения указан неправильный, позже следователи последнюю цифру«3» переправили на «7»⁴⁶⁸. Происхождение указали «измещан», и здесь уже видна инициатива палачей, не желавших портить статистическую картину (если отметить, что «из рабочих», то контрреволюционер попадет в социально близкие). В графе «место жительства» проставлено грозное — «проживал на нелегальном положении в г. Москве». Епископ был одиноким и не имел никакого «имущества».

Но самое интересное, что вместо показаний «по существу» значится убогое: «Какие-либо показания давать категорически отказывается, также и подписывать»⁴⁶⁹. Далее

 

следуют подписи свидетелей. Ниже проставлен крест и рядом — плохо разбираемые закорючки, в которых можно угадать подпись «еп. Беляев».

Он отказался от всякого участия в следствии. Его подписи нет в деле (эту высокую норму поведения вновь открывали для себя правозащитники послесталинской эпохи). Теперь понятно, почему владыку чуть не поставили к стенке. Но также ясно, что следователи попали в тяжелое положение. Дело оказывалось липовое и разваливалось на глазах. Очень несолидный вышел протокол допроса главного обвиняемого.

От сестер Долгановых пытались добиться признания того, что их духовник разыгрывает сумасшедшего. Предлагали:

— Вы только скажите, что он здоров, и мы вас выпустим.

Фаина держалась безупречно. Двадцати лет она «удостоилась звания Самаритянки» (сдав экзамены на соответствующих курсах), что говорит о желании служить ближнему в качестве сестры милосердия (практику проходила в лазаретах для раненых и больных воинов; специализировалась по«наложению повязок» и по психиатрии)⁴⁷⁰. В 1919 году окончила историко-философский факультет Второго Московского государственного университета (бывшие Высшие женские курсы), диплом писала по «новой русской литературе»; хорошо знала французский и удовлетворительно польский языки⁴⁷¹. Работала статистиком-экономистом в «Новлубобъединении» (Варшавское шоссе, 9), числилась «членом Союза рабочих земледельческих совхозов». У нее был бесхитростный, как у младенца, ясный характер, исключительный по своей простоте⁴⁷². Она пришла к владыке вслед за сестрой и, следуя за ним в его странствиях, постоянно ему помогала в разрешении житейских проблем: и сестру свою, не имевшую высшего образования, обучила статистике, устроила на советскую службу.

На хитросплетенные вопросы следователя о ее духовном отце отвечать отказалась. На допросе второго апреля заявила: «В предъявленном мне обвинении виновной себя не признаю».

В отличие от нее Валентина колебалась и на допросе двадцать шестого марта показала: «В предъявленном обвинении виновной себя признаю в том, что удерживала у себя на квартире проживающего на нелегальном положении

 

епископа Варнаву Беляева Николая Никаноровича». (Она подсказала чекистам его настоящее отчество.) Но тут же прибавила: «В антисоветской агитации виновной себя не признаю».

Чекистский замысел не удался. Духовные дети епископа не подтвердили догадку следствия и доносчиков⁴⁷³. Разматывание нерядового дела — с расстрельными приговорами жертвам и наградами палачам — провалилось, и арестованные были оперативно (чтобы не ухудшать показатели сроков, отпускаемых на расследование рядовых случаев контрреволюционных вылазок) сброшены в общий поток соэ (социально опасных элементов), высылаемых из столицы.

Митрополит Сергий оправдывал свое малодушие желанием перехитрить кесаря и убедить его в том, что христиане во всем послушны воле социалистического государства. Взамен он надеялся получить от власти разрешение для верующих беспрепятственно молиться. Епископ Варнава не покушался на власть, занимаясь молитвенным деланием, невзирая на тяжкие внешние обстоятельства (его кредо: жизнь как сплошная молитва), и если и воинствовал против кого, то только против духов тьмы, но прекрасно понимал, что именно поэтому в нем мир видит государственного преступника. И здесь не перехитришь духов злобы поднебесной, не договоришься с ними, не обойдешь стороной опасные повороты судьбы. Но если ты выбираешь путь любви и правды, если дорога твоя устремлена ввысь, то только свободно принятое страдание доведет до цели и даст крепость и силу. Тайна этой надежды принадлежит одному христианству.

Очищающий смысл страданий ради Христа — стержень и смысл предстоящих лагерных лет. И на этом камне строится вся последующая жизнь владыки, его невидимый подвиг и тайный монастырь.

Некоторое время его еще держали на Лубянке, но уже в общей камере.

«Изолятор особого назначения ОГПУ. Хотя на дворе день, но в камере полумрак от сдвинутых железных жалюзей. В ней паркетные полы, несколько чистых кроватей, крытые масляной краской стены, и все это больше походит на больничную палату (не непременно "номер шесть"), чем на тюрьму. Сходство с больницей увеличивает мертвая ти-

 

шина: говорят полушепотом, вполголоса; ходят за дверями по веревочным коврам мягко, по-кошачьи».

На тюремном снимке у «Николая Никифоровича» глаза опущены, добродушные очертания губ грустны, но, кажется, спроси его о чем-либо, и мягкое лицо озарит вспышка улыбки, мгновенной (немного кривенькой) и во весь рот, как у дивеевских блаженных или у Иванушки-дурачка. Вот зашла в камере речь о том, что стоили в прежнее время царские два рубля. Беляев, между прочим, «посмотрел краем глаза на нос и вставил от себя: "А по тогдашнему курсу, товарищи, вы, конечно, должны знать и вспомнить, что на эти деньги можно было целый воз хлеба купить"».

Эта его реплика взята мной из сохранившейся позднейшей записи владыки, в которой он описывает, как однажды пришлось рассказать сокамерникам историю о «Дурачке», переделанную им из малоизвестного произведения Лескова⁴⁷⁴.Факт знаменательный, ибо говорит о поведении епископа в застенке и о восприятии его личности невольными товарищами по несчастью. Сидел он среди интеллигенции (из-за «чистки Москвы» людей свободных профессий высылали), держался замкнуто, несколько чудаковато, о себе ничего не сообщал и воспринимался всеми как загадочная и странная фигура. (В рассказе изображает себя в третьем лице, глядя насебя как бы со стороны, глазами одного из окружающих.)

«Среди нас находился один любопытный заключенный. Говорили, что будто бы у него "не все дома", — однако он умно и логично вдруг заговорил недавно с каким-то товарищем о четвертом измерении... Но обычно он ни в какие разговоры не ввязывался, на все обращенные к нему вопросы отвечал молчанием.

Но однажды дружные усилия нашего вынужденного коллектива заставили его так или иначе отозваться. Дело в том, что для сокращения времени и для умаления скуки, а отчасти пользы ради, было у нас заведено правило, чтобы каждый прочел или рассказал всей аудитории что-нибудь из своей специальности, жизни или литературы. Так как все сидящие без исключения принадлежали к людям науки, музыкантам, писателям, артистам, то это не составляло для них большого труда.

Но здесь мы натолкнулись на сопротивление нашего нового члена семьи. Он вообще нас как бы не замечал и витал в своем мире грез или видений... А тут, когда подошла

 

его очередь,  прямо запротестовал изо всех сил. Нас же это только подзадоривало. По тому,  что он расскажет,  резонно полагали мы,  так или иначе,  можно косвенно познакомиться с его необычным (судя по внешнему поведению) внутренним миром,  об оригинальности которого мы судили хотя бы по немногим словам,  оброненным им в дискуссии насчет четвертого измерения и резко окрашенным в мистический цвет. Среди нас было несколько горячих молодых людей,  для которых этот вопрос был и нов,  и задевал их позитивистские убеждения,  но они как раз и лезли на рожон и крепко наседали на него,  прося,  чтоб он продолжил свои философские рассуждения. В конце концов, к общему удивлению,  наш сокамерник захотел рассказать нечто в литературно-художественном вкусе. Но просил не перебивать и терпеливо слушать до конца. Нам было все равно,  и мы согласились»⁴⁷⁵.

За основу своего рассказа Беляев взял историю из времен крепостного права,  изложенную Лесковым⁴⁷⁶,  вплетя в нее впечатления собственного детства. Всплывали в памяти нехитрые уроки жизни,  преподанные когда-то бабушкой Екатериной и дедом,  Матфеем Самуиловичем,  бывшими рабами князя Прозоровского-Голицына. Постоянно в трудах,  изломанные работой и унижениями,  бесправные, они относились к выпавшей им доле просветленно. И этот нездешний свет они в свою пору почерпнули в поведении людей,  существовавших рядом с ними,  еще более униженных и презираемых,  но при этом отвечавших миру не ненавистью,  а щедрой,  неиссякаемой любовью.

«— Моя бабушка,  — начал он,  — была крепостная,  дедушка тоже. Когда отпустили на волю,  он был уже по нездоровью ночным сторожем,  или "хожалым",  при той же фабрике,  где когда-то работал ткачом. И вот,  когда он уходил с вечера на всю ночь дежурить — хожалить,  как точно и метко народ выражается: ну-ка походи всю ночь по многоэтажным длинным корпусам,  последи-ка,  чтобы ничего не загорелось,  ибо кругом все хлопок,  вата,  пряжа, смазочные масла,  горючий материал,  — когда,  говорю,  дедушка уходил,  а мы с бабушкой оставались одни,  то она плохо вообще на старости лет спавшая — по моей просьбе, начинала сказывать про старую жизнь,  про свое житье-бытье. Много таких рассказов наслушался я,  многое перезабыл,  еще более перепутал с давно прочитанным...

 

Он помолчал и вздохнул. Я забыл сказать, что он в это время лежал на постели, на спине, ни на кого не глядя, но вперив глаза куда-то перед собой вдаль, будучи весь как бы во власти своих воспоминаний или просто уйдя от нас в свой внутренний мир, бывший очень далеким от нашего».

Его интеллигентные слушатели и в казематах Лубянки перебивались «отвлеченными идеями» и абстрактными чувствами, партийными страстями и горделивыми речами; еще недавно слепо блуждали на распутьях свободной жизни и сейчас беспросветно мучались в тюремном застенке. Впереди не было видно ни зги. Лишь тьма надвинувшегося рабства и унижений. Как пройти дальнейший отрезок пути с неистребимым клеймом невольника и отщепенца? Во имя чего существовать, когда закатилось солнце русской свободы, так бездарно отданной ими же самими крикливым проходимцам? Где найти внутренние силы? (Но уже начинался тяжкий путь к нравственному просветлению.)

«— Итак... догорал глубокий зимний день. В окна девичьей — а они были широкие, бабушке (тогда юной девице) все видать — пурпурно-фиолетовая заря бросала свои прощальные лучи, и по снегу ходили темные иссиня-серые тени. А падали они от фигурки нашего Ванюшки, который, как раз напротив окон, наливал в кадушку, стоявшую на санках, воду из колодца. Мальчишка был одет в какое-то тряпье, на ногах дырявые лапти — а мороз к вечеру крепчал, — на голове большущая рваная шапка. Лапти его обмерзли, ноги скользят (у колодца сруб обледенел, образовалась горка), разъезжаются, и наконец мальчик падает. Чуть нос в кровь не расшиб. И сколько смеху от этого в девичьей!

— Да чевой-то вы, девушки, смеетесь, — скажет бабушка, она была не по летам развитая, скорбная и жалливая, — тут плакать надо, а не смеяться... Сирота, голодный, холодный, с утра до вечера на всех работает... и все, кому не лень, его бьют, понукают и гонят работать.

— Одно слово, дурак, — сказала одна из девок.

— Это чем же дурак-то? — вспыхнула моя бабушка.

— А этим самым и есть. Другой бы попросил или пожаловался, а он молчит да ухмыляется. Как же не дурак?..

Рассказчик на минуту замолк и пристально посмотрел на "волчок" в двери. Глазок закрылся.

 

За окном,  далеко внизу,  на дворе,  послышался гудок уезжавшего "черного ворона" (закрытой автомашины,  увозившей кого-нибудь в пересыльную тюрьму)».

Палачи,  пытавшие и обрекшие их — ради того чтобы иметь приличное жалованье,  казенные льготы и почет в обществе — на медленное превращение в лагерную пыль, нет-нет,  но иногда все же отрывались от своей подлой работы,  расходились по домам,  к семьям,  друзьям,  приятным развлечениям. Сменяющиеся надзиратели несли непрерывную вахту у камер. Для их жертв выхода отсюда нет. Только в невольничий трюм и в погибель.

...Лесков изобразил в дураке праведника,  одно «из светлых явлений русской жизни»,  но нарисовал характер своего героя схематично. «Николай Никифорович-Никанорович» старался показать своим слушателям силу сострадания и самопожертвования,  которой спасалась Русь вовсе лихие и глухие годы. Подробно живописал убожество и самоуничижение дурачка,  его привычки и повадки,  которые неожиданно укрепляли и охраняли от бед. Не забывали любимую свою деревенскую природу,  созерцая которую, приближаешься к Творцу и омываешь душу от грязи.

«— Утренняя сереющая тьма,  предрассветный туман над рекой и влажными низинами,  первые розовеющие лучи готового явиться солнца и росистая трава с медвяным ароматом,  о котором горожанин не имеет никакого понятия,  но видит эту траву только пыльной,  на задворках,  без всякого природного запаха,  разве только с примесью уличной вони от бензина и выгребных ям... А представьте теперь море колосящихся хлебов. Просека вьется между ними,  и смотрят из ржи головки синих васильков. Вот только что проехали дрожки,  и во втулку колеса попала одна такая головка. Измазался об деготь венчик и,  оторванный,  застрял на колесе... А по морю зеленеющих колосьев пробежала волна,  они вздрогнули,  покачнулись и отворотились в другую сторону, не желая видеть той судьбы,  которая и некоторых из них ожидает. Но что из того,  хотим ли мы иных вещей или нет? Они с нами случаются помимо наших желаний...

Кто-то из слушавших крякнул. Снова внизу на дворе заработал мотор машины⁴⁷⁷. Послышался гудок,  и машина, по-видимому,  отъехала. За решеткой,  да еще полузакрытой ставнями железных жалюзей,  в узкую щель которых и днем виднелись только полоска неба да темная стена соседнего

 

корпуса сего учреждения, теперь едва просачивался свет. Все были нервно возбуждены — не столько рассказом, понятно, сколько этими приездами и отъездами "черного ворона", ибо в любую минуту могла открыться дверь и выпустить любого "с вещами" или без оных (в первом случае — для перевода в пересыльную тюрьму, а во втором — только на допрос)».

Иванушка-дурачок всю жизнь помогал другим, получая в ответ издевательства и черную неблагодарность. Несмотря на это, он возмужал и превратился в вольнолюбивого сильного человека, ушел за другого из своей деревни на Крымскую войну, а после ее окончания подался в степь, гонял коней, нанялся к местному богачу Хан-Джангару.«— Этот князек, приезжая в города продавать лошадей, держал себя, как и все люди, а по приезде домой, в степь, становился зверем. Впрочем, не он один такой... Да, о чем-бишь я хотел сказать?.. — И рассказчик обвел глазами серо-желтые стены камеры с вымытым нами паркетным полом, на котором не было ни порошинки, и на секунду запнулся.— Да, о зверстве людей...»

Однажды Джангар поймал своего врага, конокрада Хабибулу и, «не имея возможности в данный момент устроить "показательный суд", так как приходилось уезжать на ярмарку», поручил Ивану сторожить пленника.

«— Теперь я перейду к главному подвигу его жизни, продолжал рассказчик. — Ибо надо вещи называть своими именами. Такое "дурачество"... есть целожизненный подвиг, это система нравственной философии, построенная более глубоко, чем у признанных мировых философов. Христианство на всем протяжении своей истории не слова хвалит, а дела прославляет. В этом Бог видит достоинство человека. "Блаженны мертвые, умирающие в Господе... дела их идут вслед за ними" (Откр. 14, 13)».

«Дурачок», призвав вора к покаянию, отпустил его с миром. Вернувшийся жестокий хозяин был ошеломлен пропажей заключенного, но, подумав, решил, что Ивана нельзя казнить. «Сам Аллах такое чувство ему вложил. Это ангел, а не человек!» И соплеменники его согласились: «Это — святой. Нельзя его трогать».

«— Вот собственно история любви к людям, пример истинной любви к человеку... Против теории можно спорить не верующим <в нее>, но против самого факта — нет! Все согласятся, что он высок».

 

Не так важно,  был ли этот случай рассказан в таком виде,  в каком его изложил на исходе дней владыка,  но важно то настроение,  которое им владело в те дни лубянского заточения. Безумец,  руководствующийся вдохновением свыше (которому внимало его сердце),  жертвующий собой ради ближнего,  пример пламенеющей христианской веры(не призрачного гуманизма,  «в сущности холодной бессердечной гордости»).

Отныне он вновь священно юродствует,  и маска дурачка скрывает решимость идти на вольное страдание.

Занимаясь молитвой,  христианской педагогикой,  пытаясь построить жизнь собственную и своих ближних на началах евангельской правды,  он незаметно превратился в государственного преступника. Злостного контрреволюционера,  занимавшегося опасной организационной деятельностью,  направленной к ослаблению советской власти(так звучит один из сакральных пунктов приснопамятной статьи 58 Уголовного Кодекса СССР). Таковые,  по гневной формуле газет той эпохи,  подлежат изничтожению на корню,  как вредные насекомые.

— Иду своей дорогой в Астрахань,  а оттуда в Небесный Иерусалим,  никого не трогаю,  — бормотал «сумасшедший».

Впрочем,  хорошо знал,  что к нему применят меры социальной защиты и отправят в обиталище теней. Но,  по своему дурацкому обыкновению,  решил не сворачивать с дороги и не отвлекаться на общение с властью; от нее то он ничего не ждал,  в его случае все решалось не в земных инстанциях. Незаметно для надзирателей подследственный Беляев открыл заслонку печи и шагнул в полыхающий костер (что двадцать лет назад и было предсказано старцем Гавриилом).

Подследственные уперлись,  а «профилакторий» надо было разгружать,  со всех сторон свозили сюда новых постояльцев. На следствие ушло меньше двух месяцев. Вскоре «тройка» вынесла приговор. Тогда имели обыкновение зачитывать его арестантам в тюремном коридоре. Постановлением Особого Совещания при Коллегии ОПТУ от 10 мая 1933 года «Беляев Николай Никанорович (Никифорович) и Нелидов Константин (Киприян) Алексеевич» приговорены к заключению в исправительно-трудовом лагере сроком на три года. Сестрам Долгановым опреде-

 

лили ссылку в Севкрай, также на три года⁴⁷⁸. День, в который собрался чекистский синедрион, пришелся на преполовение Пасхи (но вершителям арестантских судеб этого, конечно, знать было не обязательно). Сроки вышли по тем временам маленькие (в том потоке следственных дел церковникам, как правило, давали по три года), но не всем приговоренным удалось сквозь них пройти невредимыми.

С «образцовой» Лубянки владыку и его «подельников» перебрасывают в грязную, но «вольную» Бутырку, откуда уже последовала отправка в лагерь.

Несколько ранее (приговор им зачитали сразу после Пасхи, пришедшейся в тот год на 18 апреля) схожий путь из чекистского застенка в общую тюрьму — проделали будущие солагерники епископа и о. Киприана, духовные дети одного из последних старцев Данилова монастыря архимандрита Георгия (Лаврова), обвиненные по той же статье. Через много лет Елена Чичерина напишет в своих воспоминаниях: «Как небо от земли, так Бутырки от Лубянки! В корпусе, куда нас доставили, была раньше церковь. Она занимала восточную часть здания. Теперь же ее место заменили туалеты. Когда поднимаешься наверх, в третий этаж — попадаешь в полукруглый вестибюль... В камере на сто человек помещается двести, а то и больше... Полы цементные, освещение тусклое верхней лампочкой. По стенам двухэтажные нары, старые, изъеденные клопами и изрезанные надписями их насельников. В камере, в тусклом ее воздухе, стоял постоянный гул от множества голосов... Обед привозили огромными бачками, затем разливали в старые оцинкованные шайки из расчета на пять человек. Суп из вонючей требухи или тухлой рыбы, жидкий и противный... Хлеб по порциям. Он тут дорого ценился»⁴⁷⁹.

Еще одно знаменательное пересечение судеб — Фаину поместили в одну камеру с молоденькой Зиной Петруневич, которой впоследствии в лагере выпало стать ангелом-хранителем владыки. Когда девушку вызвали «с вещами», Долганова отдала ей в дорогу свой сахар. Подобные поступки зэки не забывают.

Еще более необычной оказалась в те же майские дни случайная встреча Валентины и Веры Ловзанской.