Пустыня каменная — Москва

1931-1933 Москва. Пушкино

 

Тайная жизнь еп. Варнавы в коммунистической Мекке.

Церковная позиция владыки в годы «безбожных пятилеток».

Ожидание ареста

 

В столице владыка поселился в Останкине,  у Виталия Ивановича Долганова,  младшего брата Валентины,  занимавшего важный пост главного архитектора по озеленению города,  в маленькой комнатке (чуть не в кладовке). Валентина и Фаина устроились в Москве на работу (опять выручала статистика). Началась странная жизнь.

Дома он слышал рассказы хозяина о кремлевских обитателях,  с которыми тот невольно сталкивался по работе. Усатый вождь любил иногда,  после хорошего кахетинского,  затянуть с друзьями по революционной борьбе знакомые с юности песни,  часто из семинарского обихода. А бывало,  когда обсадят улицу молодыми деревьями,  Сталин проедет и изречет: «Не те деревья посадили. Эти не годятся. Сажайте другие». И надо было немедля выполнять высочайшее повеление.

...Владыка ходил по улицам,  по дорогим его сердцу местам (посетил храм Покрова,  где был крещен). Затаившийся,  измученный страхом,  искалеченный реконструкциями и многочисленными идеологическими кампаниями,  дивный город был внутренне пуст. Однажды во время таких хождений к нему обратился художник,  вырезавший силуэты прохожих,  «попросил позировать (на одну минуту) для рекламы ему (я случайно подошел к его витрине. Кругом него была толпа,  которая в это время поредела).

 У вас очень характерное лицо,  такого у меня еще никогда не было... Пожалуйста,  бесплатно»⁴⁴⁵.

Подобно этому служителю искусства,  внимательно изучавшему облик встречавшихся ему людей,  владыка пристально рассматривал новую действительность. Зашел в антирелигиозный музей,  расположившийся в бывшем Страстном монастыре,  и здесь увидел мощи преп. Серафима,  выставленные напоказ. С горечью вспомнил старые споры,  когда иерархия растерялась,  обнаружив,  что мощи

 

сохранились лишь частично. «А я стоял перед этими костями, и удивлялся, и умилялся. Ведь какие это были кости! Свежие, крепкие, чистые, благоуханные, цвета желтого-прежелтого воска... таких ведь никогда не бывает среди тех, по которым изучают остеологию! Ведь те, бывало, вертишь в руках... и удивляешься, как это они, только что вываренные, а уже носят на себе печать тления».

В августе 1932 года посетил Лавру и там застал мерзость запустения. «Ходил по Успенскому кладбищу... Все памятники снесены и разрушены. Остались случайно... И. С. Аксакова (славянофила) и одного старца-крестьянина, что, конечно, имеет промыслительный смысл. Надпись на памятнике последнего я привожу здесь (если памятник погибнет, то и память погибнет, достойная сохранения).

На задней стороне высечено: "Крестьянин Василий Матвеевич Николаев всю жизнь свою провел в трудах, в молодости работал на фабрике. Потом по выбору служил3 года казенным лесником. После этого стал покупать в казне и у крестьян лесные участки, собственноручно разделывал их и продавал. Впоследствии приобрел в собственность землю с лесом и на ней трудился, не покладая рук.

Пищей довольствовался самой простой и никогда не пил чая, в супружестве жил 3 года и имел детей, сына и дочь, остальное время более 50 лет прожил вдовцом. Любил путешествовать по св. местам, на богомолье. Более 17 лет ежегодно ездил в Киев, был в старом Иерусалиме, на св.Афоне, в Сарове и др. местах. 29 лет был старостой в своем приходском храме.

Несмотря на то, что впоследствии имел хороший достаток, жизни своей не переменил и собственноручный труд ценил выше всего. Любимым занятием его было работать в лесу, подчищать лес, пилить и разделывать луга под покос.

Незадолго до своей кончины приобщился Св. Тайн, и за2 дня до смерти его видели трудящимся. С 15 на 16 ноября1915 года занемог и не более как за 3 часа до своей кончины на своих ногах пришел в передний угол, под образа, перекрестил место, лег и вскоре скончался, имея от роду78 лет"»⁴⁴⁶.

Будет ли российская действительность и в дальнейшем рождать подобных праведников? Смогут ли такие люди выжить в новых условиях? На чем они будут строить свои души, на какой правде стоять? Христианство уходило из

 

мира,  как вода сквозь песок. «Научно доказано»,  что Бога нет,  что совесть и мораль — понятия относительные. Действительность заражена ненавистью,  и человек потерял внутреннюю устойчивость. В очередной раз епископ заводит дневник,  в котором рассуждает об истоках атеизма: «Сатана предлагал людям эту мысль еще в раю как средство к достижению знания. Когда науку поставят во главу угла,  то "будете сами,  как боги",  т. е. Бога уже не нужно будет. (Нельзя отказать в логичности. Раз все человек знает,  то становится,  конечно,  сам на место Всезнающего Бога.) Но полная реализация только в последние времена станет возможной (начало как массовому явлению уже положено)».

Впервые возникает перед ним не только угроза гонений за веру,  но и проблема «тупика»,  одиночества в обвалившемся от глыб насилия и страха советском мире,  в «подполье». Между тем он не затаился в городской каморке,  а продолжал попытки нащупать плодотворную творческую линию поведения в этом адском мире,  где каждый думал только о себе. Самое важное — это сохранить человеческие связи,  основанные на единстве надежды и упования.

Путь в Небесный Иерусалим в условиях диктатуры с неизбежностью пролегал через затвор,  уединенный образ жизни,  но при этом владыка продолжал находиться в церковном общении с ревнителями веры. Есть скупые и обрывочные сведения,  по которым можно предположить, что он окормлял общинку монашествующих,  соприкасался также с близким ему кругом уцелевших зосимовских монахов (к тому времени старец Алексей уже умер,  а игумен Митрофан был арестован,  некоторая часть братии перебралась по приглашению еп. Варфоломея (Ремова) в Высоко-Петровский монастырь⁴⁴⁷,  рассеялась по домам боголюбцев).

Какой-то период он жил в подмосковном Пушкине,  на Акуловской горе (там прописан был о. Киприан),  и за ним «ухаживали» монашки. Доносчик из лжебратии,  «служитель культа»,  сообщал об этом в ГПУ и добавлял,  что у него лично сложилось от увиденного «полнейшее впечатление нелегального монастыря. Пребывание там Варнавы считалось секретным и держалось в глубокой тайне»⁴⁴⁸.(Связь с этим дачным в то время городком подтверждает и независимый источник: в начале тридцатых годов епископ оставил у проживавшего там родственника некоторые свои

 

вещи «на хранение».) Другой стукач, также из клира, сообщал, что епископ Варнава ставил своей задачей «привлечение — вербовку молодежи в монашество и создание нелегального монастыря⁴⁴⁹. Молодой осведомитель (28 лет) рапортовал, что сестры Долгановы и иеромонах Нелидов предлагали ему в личной беседе, состоявшейся в 1932 году, «уйти в монашество от советской жизни, ибо при советской власти идет одно лишь развращение». (Формулировка данного «контрреволюционного деяния» типична для многих чекистских разработок в среде активных верующих и отражает религиозную плоскость, в которой проходил разговор, а не ее политическую, проштампованную в кремлевско-лубянской кухне, подоплеку.)

Здесь надо очертить церковную позицию, которую занимал епископ в те годы. Она, как и многое в его судьбе, парадоксальна, многогранна и вполне соответствует его личине юродивого. Для всех он ушел с кафедры «по болезни» и, согласно канонам, сохраняя «честь епископа», не мог«самовольно священнодействовать»⁴⁵⁰. Для знавших дело его случай был связан с необходимостью отделиться от еретика, и потому, по правилу Двукратного собора, владыка сохранял все права действующего архиерея и в какой-то мере (учитывая все же особенности его выбора, маску болезни) должен был печься о Церкви, «к которой поставлен»⁴⁵¹. В той или иной степени каждое из этих положений им осуществлялось. Кроме того, для него уход в юродство был и знаком покаяния в том, что вовремя не различил границу, проходящую между церковной организацией, всегда внешней к евангельскому духу и потому подверженной всяческим замутнениям и компромиссам с духом времени, и сущностью Церкви как единения в любви Христовой. Перед христианами всегда в земной истории стоит выбор: оставить чистоту — и полноту — своего упования ради сохранения земной структуры религиозной организации или отказаться от всего «плотяного» ради Бога; он выбрал последнее.

После столкновений с Евдокимом он понимал, что в эпоху гонений миссия Церкви будет реализовываться только в личной жизненной позиции ее членов, а не в юридически оформленном (и «зарегистрированном» государством) объединении. В поступке веры, а не в канцелярском делопроизводстве. Евдоким свои безобразия оправдывал

 

необходимостью добиться для местной Церкви «тишины», того же хотел Синод, назначив его на кафедру. На собственном горьком опыте епископ Варнава узнал, чем кончается борьба за мир: верующий народ погружается в нескончаемые внешние нестроения; в результате народ неимеет ни мира внешнего, ни, главное, мира внутреннего. Православных продолжают избивать, и, идя за «миролюбивым» руководителем, они как раз и попадают в сети ересей и расколов.

В 1927 году митрополит Нижегородский Сергий, ставший временным главой Российской Церкви, издал «Декларацию» о необходимости для церковных людей непросто лояльного отношения к советской власти — на этой позиции стояли и Патриарх Тихон, и подавляющая часть духовенства, — но и безоговорочного признания ее идеологии. Как и ранее обновленцы, он оправдывал свои действия необходимостью легализовать подчиненный ему Синод и «центральное управление», этим волшебным словом намекая на возможность новой церковно-государственной симфонии. По иронии судьбы, коммунистические правители вскоре издадут постановление, в котором все ими же зарегистрированные религиозные организации объявят единственной легально действующей контрреволюционной силой в стране и приступят к полному уничтожению религии и ее приверженцев⁴⁵².

Сердце православного человека той эпохи, сокрушенное тревогами за судьбу христианства, понимало, что главное для Церкви выжить духовно, сохранить, по слову архиепископа Илариона (Троицкого), верное «духовное чувство, которое указывало бы путь Христов среди множества троп, протоптанных дикими зверями в овечьей шкуре»⁴⁵³. Когда Христа гонят, Его ученикам, считал епископ Варнава, остается одно — удаляться от гонителей, а не идти с ними на компромиссы. После 1927 года он не поддерживал контакты с официальной иерархией, полагая, что та слишком подобострастна по отношению к безбожной власти. Однако парадоксальным образом Константина Нелидова (в монашестве Киприана), своего духовного сына, благословляет служить в этой Церкви и принимать назначения от ее руководителей, так что по возвращении из Средней Азии о. Киприан устраивается работать в канцелярии митрополита Сергия, будущего

 

Патриарха, который весьма выделял молодого священнослужителя.

Волны тяжких гонений захлестывали Церковь. Поэтому надо четко представлять, каким резким и удручающим для православного народа диссонансом звучали заявления митрополита Сергия об отсутствии в стране преследований верующих: если храмы и закрываются, то попросьбе населения, если христиане подвергаются репрессиям, то за свои «антиправительственные деяния»; как ив дореволюционное время, Синод благополучно управляетЦерковью⁴⁵⁴.

Советские вожди рассматривали митрополита Сергия как более удобную (в агитационном и политическом смысле) разновидность обновленцев, как одного из временных своих союзников по разложению православия изнутри(«...имя митрополита Сергия, — писал ближайший сподвижник покойного Патриарха Тихона архиепископ Иларион, — произносится всеми как имя действительного кормчего Русской Церкви, но увы! — имя это является фальшивой монетой, так как фактически распорядителем судеб Русской Церкви и ее епископов, как гонимых, так и протежируемых... является нынешний обер-прокурор... Евгений Александрович Тучков»)⁴⁵⁵.

Все граждане СССР должны были усвоить фантасмагорическую картину социального мироустройства, созданную под руководством Ленина и Троцкого, в которой Церкви отводилась вполне определенная роль воинствующего ретрограда, мешающего созданию социалистического рая. Религия всегда боролась с научным прогрессом, и поэтому передовой отряд прогрессивного человечества — ВКП (б) — должен смести ее с лица земли. А в застенках ЧК сформулировали, что такой важнейший церковный институт, как монашество, «в теперешних условиях в борьбе двух непримиримых идеологий (коммунистической и христианской) по своему характеру аналогичен иезуитским орденам средневековья, которые создавались католической церковью для борьбы с реформаторством на Западе»⁴⁵⁶. Но в среде этих мракобесов появился митрополит Сергий, чье идейное «полевение» объективно означало ослабление борьбы Православной Церкви с социализмом («если верующие будут поддерживать советскую власть, проводить ее мероприятия и т. д., то есть будут ло-

 

яльно относиться к существующему строю, то они тем самым сами ускоряют гибель Церкви и веры»)⁴⁵⁷. Все, кто выступают против него (Сергия), являются контрреволюционерами. Так четко расценивали чекисты позицию всех несогласных с деяниями митрополита Сергия.

...Владыка шел узкой тропой аскетического подвига. Он не одобрял поведения глуховатого «дедушки» и придерживался линии, которая более всего приближалась к взглядам митрополита Казанского Кирилла (Смирнова), постоянно пребывавшего в ссылках. Если бы в те годы оказалось возможным провести свободные выборы Патриарха, то владыка Кирилл вероятнее всего занял бы первосвятительское место. Он был первым кандидатом на должность Патриаршего Местоблюстителя, указанным в завещательном распоряжении Святейшего Тихона, и вовремя попытки провести тайные выборы Патриарха (1926г.) оказался единственным безусловным кандидатом, которого вынужденно поддержал и митрополит Сергий(сбор голосов своевременно прервало ГПУ, арестовав иеромонаха Тавриона Батозского и других сборщиков подписей). Сослужить митрополиту Сергию и единомышленным ему архипастырям ссыльному митрополиту Кириллу не позволяла совесть, потому что они поступали не по любви ко Христу, но таинства, ими совершаемые, он признавал.

Впрочем, до своего ареста владыка Варнава мог причащаться у единомышленного с ним духовенства (причем это могли быть и те, кто служил у «сергиан», но чье внутреннее устроение епископ хорошо знал, как это имело место в отношении о. Киприана). И только после концлагеря, когда для подвижника настала глухая пора полного духовного одиночества, ему уже не у кого было принимать Св. Тайны, сам же он литургии не совершал, чтобы «не дразнить бесов» и в знак великой скорби о трагедии Церкви. Начиналась для него пора пустынножительства. Дела юродивого всегда находятся в сокровенной связи с существом реальности, которое ему тайно открывается. И поступки его — иногда внешне «безумные» — символически свидетельствуют об этой глубинной сути происходящего. Пустыня диктует свои законы.

Преподобный Серафим Саровский, живя в лесной пустыньке, около трех лет провел в молчальничестве. Из-за

 

болезни ног, со времени стояния на камне, он никуда не выходил и богослужений не посещал. Никто из братии не знал, причащается ли старец, но, читаем в «Дивеевской Летописи», все монахи «ни на минуту не сомневались, что он без вкушения Тела и Крови Христовой не оставался»⁴⁵⁸.«Но почему такая странная уверенность? — записал свои размышления на эту тему епископ. — Начетчикам житий святых надо бы хорошо знать, что древние пустынники десятками лет не только в храме не были и не причащались, но и икон не имели, так же как и крестов на шее... Но мертвых воскрешали свободно. Почему бы и нынешние не могли так поступать?» Харизматикам должно предоставлять свободу, считал владыка, «и не вмешиваться в их личные дела»⁴⁵⁹.

В будущем епископа ожидали пустынное житие, молитвенный подвиг, самоуничижение в юродстве, подпольное писательство, но прежде ему предстоял арест.

Иеромонах Рувим, уезжая в Турткуль, договорился с Валентиной о переписке. Для сообщения сведений, не предназначенных для посторонних глаз, они условились о некоторых лишь им понятных обозначениях. Из писем было видно, что тучи над «отшельником» сгущаются, он ожидал ареста. Как-то прикровенно между строк намекнул: если моих весточек больше не будет, значит — расстрелян. Вскоре письма прекратились. По-видимому, шел 1932 год.

Работать в канцелярии митрополита Сергия было опасно. Возле о. Киприана стал виться Федька Ковальский, его ровесник и знакомый еще по Нижнему Новгороду; у заместителя Местоблюстителя он числился в иподиаконах, а всей церковной Москве был известен как доносчик. Он все добивался узнать, где находится духовник Нелидова, и просил о встрече с епископом.

Между тем во все время пребывания в Москве (почти два года) владыка искал указания Божьего о дальнейшем пути. Он «все ждал, что за ним придут»⁴⁶⁰. И пришли.