Основы искусства... жизни

Еще юношей, молодым ревностным монахом, о. Варнава с пылом неофита надеялся доказать теплохладному и равнодушному к религии обществу, что только церковное учение может вызвать настоящую радость жизни, по первозданному чистое и творческое восприятие бытия, благородство стремлений. Он надеялся убедить всякую ищущую душу, что, только следуя Евангелию, люди обретут счастье. Стоило талантливо, современно и разносторонне раскрыть истоки заблуждений, овладевших человечеством (технократизм, культ наслаждений, внешней силы, власти и т. п.), и воля людей обратится к доброделанию. Он считал важным показать «путь внешнего поведения христианина»,который подсознательно близок и для людей науки, и для интеллигентного человека. Это путь стояния в правде и в любви. Но человек неустойчив в истине, Божественное добро ему не принадлежит, он его постоянно теряет и, более того, сам оказывается во власти зла — по слову апостола: «Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю» (Рим. 7, 19). Поэтому для приобретения навыков доброделания нужен внутренний труд, нужно войти чрез узкую дверь в царство евангельских блаженств, присоединиться таинственным, непостижимым для рационального сознания образом к Вечному и Благому Началу. (По слову св. Григория Нисского: «Христос источает чистоту, святость, а приобщающийся почерпает».) Для этого необходима аскетика.

Но не успел он начать осуществлять свой замысел, как грянула революция и Церковь превратилась в одиозное и враждебное для мира явление, коммунисты объявили религию ненужной и, мало того, обреченной на неизбежное быстрое уничтожение. Надо было обороняться. Отсюда берет начало пристрастное, порой тенденциозное отношение епископа к науке и культуре, к их деятелям. Однако в этой пристрастности есть и немалая польза, помогающая разобраться в истоках современного идолопоклонства, в удручающем росте аморализма, оправдываемого прогрессом.

Значительную часть «Основ» составляют святоотеческие цитаты и явные или скрытые реминисценции из различных церковных авторов прошлого и начала нынешнего столетий. Законы духовной жизни обильно проиллюстрированы в книге примерами из общей истории, художественной литературы и частной жизни. Материал замечательно точно систематизирован в соответствии с учением подвижников об устроении внутреннего человека.

Святые отцы и учители Церкви всегда подходили к явлениям жизни с точки зрения духовного реализма, стараясь рассмотреть при свете евангельского опыта всякий миг бытия: каким образом конкретная действительность и силы, в ней действующие, влияют на личность, разрушая ее или, напротив, способствуя ее уцеломудриванию, помогая спасению души. Стараясь разрешить всякую проблему по заповедям Христа, исполнение которых и есть прямой путь к Небу, владыка показывает православный подход ко всем сторонам трехсоставной человеческой природы: духовной, душевной и телесной.

Его взгляд — это прежде всего взгляд монаха, аскета-практика, а не теоретика аскетической премудрости. Он называет вещи своими именами, подробно описывает страсти, восстающие на человека, но это делается для того, чтобы показать выход из тупиков греха. В жизни подвижник часто сталкивается с осуждением и даже клеветой со стороны людей, которые не хотят видеть правду о себе и своей природе; таковые нередко того или иного святого обвиняли в разврате. Более того, в начале века проповедников монашеского покроя обвиняли в том, что они навязывают обществу ханжеские подходы к жизни, что монахам нужно заниматься личным спасением, а не навязывать другим пуританскую мораль, что, говоря о по-

роке, они развращают народ, которому нужно прививать общую грамотность и культуру. При этом место церковных пастырей, призванных проповедовать о нормах христианской морали, заняли журналисты, философы, психиатры, политики и другие общественные деятели, призывавшие к новой, «свободной» этике. Епископ писал по поводу подобных обвинений:

«Как не хочется писать о пороке... Душа задыхается от нестерпимого зловония, гнусных страстей, содрогается от стыда... Но необходимо, необходимо говорить обо всем этом... Необходимо потому, что народ гниет в полном смысле этого слова. Не помню, сколько раз рука порывалась сжечь все написанное, боясь загрязнить чистые души... Это главное, потому что страх перед обвинением: врачу, исцелися сам (Лк. 4, 23), стыд перед обществом, что нет ни одной у тебя книги, где бы ты (давший обет целомудрия!) не задевал половой вопрос, и отсюда боязнь соблазна немощной совести колеблющегося брата, менее тревожит меня. Но я, вопросивши не один раз и святых отцов подвижников, и прозорливцев, и старцев (говорю не о книжном вопрошании, а о непосредственном, живом, устном общении), всегда определенно получал один ответ — писать, писать, писать.

С восприятием сана епископа и сам вижу, что надо писать. Теперь это — моя обязанность. Епископ, как я сказал, затем и носит омофор, что есть подражатель Самому Христу, Который, как Пастырь, берет на Свои рамена всякую заблудшую овцу и приводит ее к единому стаду спасающихся. Епископ, как делающий дело Христово, существует во еже очистити грехи людские (Евр. 1,3), и не должен гнушаться никакими сквернами и нечистотами, но, как нежная мать своих детей, должен любить пасомых, и прежде всего тех, которые, как более слабые и немощные, считаются у людей грешнейшими, достойнейшими презрения и стыда; должен следовать Самому Христу, Который преимущественно... вращался среди мытарей, грешников и любодейцев, не стыдился этого и переносил терпеливо все многочисленные упреки из-за сего.

Вижу, что нужно писать обо всем, что считается неприличным и на самом деле таково, потому что духовническая практика среди людей и самого утонченного высшего культурного круга, и простого народа, как моя собственная, таки многих старцев, духовных отцов, известных на всю Рос-

сию (а они делились со мной с полной откровенностью), показывает, что молчать нельзя. Чего монаху бояться? Конечно, не злословий, насмешек, издевок, поруганий, обвинений в щекотании своих собственных страстей, но только соблазна малых сих, неповинных сердцем. Но вот духовническая то практика — не моя, а старцев известной пустыни России — среди тысяч людей (да и окружающая даже жизнь) говорит, что таких лиц очень и очень мало, но что, наоборот, зло прилежит человеку от юности его (Быт. 8, 21).

Следовательно, оставив излишнюю боязнь разбудить дремлющую инертность и преждевременное жадное любопытство до этих вещей у малой части не отведавших... от горького плода греха, необходимо обратиться с советами, убеждением, обличением, разъяснением, предупреждением с милостью, кротостью, любовию к тем многочисленным и бесчисленным лицам, которые этот плод уже вкусили и жадно отравляются им. Молчать в этом случае даже преступно. Здесь я подхожу к тем причинам, по которым решил говорить открыто обо всех "запретных вещах". Я решил говорить потому, что другие молчат. Если бы даже говорил кто, я не имел бы оправдания для себя, раз ношу на себе право и обязанность врачевать других, хотя бы и не по достоинству своему. А почему молчат почти все, кому надо бы говорить, а говорят часто те, кому говорить не надо? Почему <пастыри> стыдятся говорить о вещах плотской жизни человека, а не стыдятся слушать, когда другие говорят об этом, занимая их место и <принимая на себя их>достоинство? Стыд, позор, когда миряне, как овцы, не имеющие пастыря (...) и как больные дети, не имеющие любящей матери или отца, идут показать свою постыдную рану знахарям или же беспомощно советуются друг с другом, не принося этим нисколько себе пользы и растравляя еще более рану... Почему теперь привилегии и прерогативы в этом отношении остаются за врачами и юристами? Почему не скажет свое веское слово здесь ни один пастырь? Если человек состоит из тела и души, то понятно, что и врачевства ему нужны и телесные, и духовные. Почему же духовные врачевства не только в печати, но и с аналоя перестали применяться? Забыли разве... как архиепископы Иоанн Златоуст, Василий Великий, Григорий Богослов и прочие неустанно вещали об этом, называя вещи своими именами? Думаю, что... враг рода человеческого не хочет,

чтобы было ясно дело его. Вот он свое ложное, демонское целомудрие и внушает. Но я не хочу сего целомудрия. Прочь оно. Елей же грешного да не намастит главы моея».

На войне, как на войне. Владыка оборонялся от духа агрессивного безбожия, от попыток размыть границы Церкви, вольного и мечтательного отношения к духовности. В книге есть страницы, несущие на себе печать заблуждений, широко бытовавших в церковной среде той эпохи: жесткое и подчас несправедливое отношение к инославным, к интеллигенции, к иудеям. (В черновике он ссылался на каноническое правило св. Григория Нисского, запрещающее христианам обращаться к врачам иудейского исповедания. Правило это, несомненно вызванное к жизни некоторыми историческими реалиями первых веков нашей эры, давно превратилось ванахронизм, требовало разъяснений и комментариев, однако для него было непререкаемой Догмой. И здесь надобно помнить, что значительное, если не подавляющее число русского духовенства придерживалось таких же воззрений...) И еще одна странность. Он прекрасно отдавал себе отчет в пагубности, например, крепостного права, в развращающем влиянии привилегий дворянского сословия и высшего чиновничества, понимал (особенно во второй половине жизни), что власть не может быть опорой Церкви, прекрасно видел, что корень всех наших бед — рабство гре-ху, но считал, что в крушении русской жизни не обошлось без воздействия каких-то внешних, «масонских» сил.

Несмотря на эти недостатки (и на то, что в двадцатые годы он уже не мог доставать нужную богословскую литературу, выверять цитаты и т. п.), «Основы» дают живое представление об аскетическом делании. Епископ с молодых лет стремился к свободе внутренней («свободе от страстей, смрада и исчадий смерти и порока»), думал над тем, как всю свою жизнь строить на евангельской основе. Он считал, что аскетика — это настоящий рай, который может быть насажден в нашей душе. Когда Россия научится жить строго по православному, осознанно аскетично, тогда в ней начнется расцвет культуры. Эта мечта ревнителей православия того времени, хотевших переломить ход событий, влекший страну к бездне, была своего рода утопией, но она помогла им с верой и надеждой пройти через ураган насилия и людского ожесточения, обрушившийся на русское общество.