Принятие юродства

Июль-ноябрь 1922 /Нижний Новгород/

 

Еп. Варнава «собирается в дорогу».

Благословение старцев Зосимовской пустыни.

«Прощальная записка».

Владыка «чудит».

Взгляд православных нижегородцев на происшедшее с епископом

 

В эти тяжкие месяцы на краткий миг он предстает нашему взгляду в воспоминаниях старшей дочери уже покойного к тому времени А. А. Булгакова, председателя бывшего Спасо-Преображенского братства: «В это время, — пишет она, — в Печерах жил владыка Варнава. По старой памяти он несколько раз приглашал меня к себе и кормил обедом. Подарил мне книжку Нила Сорского и пытался давать наставления. А я отвечала: "Не знаю". Он чертил мне пальцем крестик на лбу и говорил: "Зато я знаю". Но я, помня завет владыки Петра, не вступала с ним в дальнейшие разговоры. Запомнила только, что он говорил, что Иоанна Лествичника надо выучить наизусть. Это совершенно правильно, и я, хоть наизусть не выучила, но в молодые годы очень много его читала и очень любила.

Больше я владыку Варнаву не видела. Дальше произошли с ним какие-то странные события; говорили, что являлся ему святитель Иоасаф, что владыка сошел с ума или же начал юродствовать — не знаю. Следуя слепо за Евдокимом, он попал в обновленчество, потом приносил в Зосимовой пустыне покаяние...»

Суды человеческие жестоки. Владыка засобирался в путь. «Путешествие, предпринятое мною в Небесный Иерусалим, — писал он позже, оглядываясь на пройденное, — может, и не без комфорта... и не болезненно для плоти, но не неощутительно для гордости и для некоторых совсем непреодолимо»³⁹².

Еще летом, побывав в Москве, он, чтобы получить подтверждение своим предположениям о взгляде современной психиатрии на человека, решил посетить некое медицинское светило. «Я поехал к проф. Ганнушкину, известному психиатру и директору психиатрической клиники (на Де-

 

вичке), побеседовать. (Его учение теперь принято советской психиатрической наукой наподобие павловского учения в физиологии.) И вот в разговоре, когда я удивлялся, что некоторые люди, почитаемые и даже прославленные, в сущности — сумасшедшие, он сказал:

— Что же, тут ничего нет удивительного. Мы все немножко сумасшедшие...

— Например, и вы?.. — думал я его смутить. Он спокойно пожал плечами.

— Немножко и я...»³⁹³

Посетил Зосимову пустынь, и здесь со старцами, о. Алексеем и о. Митрофаном, было принято судьбоносное для него решение. Это произошло «вечером, после вечерни, 29 сентября».

«Старцы благословили мне подвиг юродства легко и свободно (и даже пошли сами навстречу этому желанию), как "единственный выход в моем теперешнем положении, грозящем мне большой опасностью для всей духовной моей жизни" (из-за близости к преосвященному Евдокиму, по долгу службы, и вытекающих отсюда нравственных страданий, выбивающих постоянно из душевного равновесия, благодаря участию в епархиальных делах, которые приходится решать теперь постоянно с нарушением канонов).

Остальные мотивы: необходимость заняться богословскими сочинениями, вместо того чтобы даром тратить время на канцелярские и совсем не безгрешные теперь дела, подготовка к схиме и старчеству, если угодно то Богу будет, учиться молиться и прочее.

Подписавши, о. Алексей сказал: "Ну, вот, мы (то есть с о. Митрофаном) вас запираем" (т. е. в уединение от людей, хотя и не в полное, не в затвор). На мою просьбу дома служить перекрестился и сказал: "Бог благословит. Это дело хорошее". На просьбу мою помолиться о. Алексей встал, мы прошли в его моленную; я стал на колени, а он стал молиться. Перечисляя многих святых (как на Спаси, Боже, люди Твоя), молился о даровании мне помощи и сил в предстоящем деле служения и "в послушании дела архиерейства" моего, "где будет указано от начальства", и в предстоящих мне трудах и подвигах.

В молитве он никак не забывал, что я — архиерей и буду проходить дело служения своего архиерейства, хотя бы на время и принял подвиг юродства.

 

Затем сказал: "Надо ведь благословить и иконою вас". Взявши икону св. Димитрия Ростовского, сказал: "Да будет он вам покровитель во все остальное время жизни вашей в предстоящих вам трудах и подвигах". Сперва, по его велению, я его благословил сею иконою, потом стал на колени, и о. Алексей уже меня благословил ею. Перед сим он прочел наизусть ему <св. Димитрию> тропарь, "слава и ныне", кондак или опять тропарь, не помню что...»³⁹⁴

Второго октября, в день памяти святого, с именем которого связан один из любимейших церковных праздников русского народа — Покров Пресвятой Богородицы, владыка каллиграфическим полууставом заранее заготовил странную записку:

«Зрите не ужасайтесь, ничему не удивляйтесь, что будет пройдет, а всякий найдет после трудов то, что в кармане обрящет. Пути Господни для человека неисповедимы, у каждого свой путь. Унывать не нужно, а что не понимаем, потерпим и, Бог даст, после узнаем. А за меня, дурачка, Господа и Пречистую Матерь Его молите. Аминь.

Москва. Память блаженного Андрея, Христа ради юродивого»³⁹⁵.

Шестнадцатого октября побывал на приеме у ординатора факультета терапевтической клиники доктора Лебедева в Московской Терапевтической Высшей Медицинской Школе (МТВМШ), который выдал епископу справку, подтверждающую наличие «резко выраженной истероневрастении». (Очень похоже, — и есть тому устное подтверждение, — что врач приходился необычному пациенту родственником, может быть, двоюродным братом; выданный документ озаглавлен в духе времени, но и несколько иронично: «Удостоверение».)

Восемнадцатого октября (ст. ст.) вернулся в Нижний, в Печеры, может быть, даже служил в монастырском храме. В народе уже некоторое время замечали за владыкой кое-какие странности, то слово скажет чудное, то как бы приблаживать начнет за богослужением.

В воскресенье, девятнадцатого числа, в день памяти протоиерея Иоанна Кронштадтского, епископ совершал литургию в обители. Местная «Нижегородская Коммуна» так описала впоследствии его поведение: «...Когда в обители шла архиерейская служба, присутствующие в храме стали замечать, что Варнава при совершении обрядов творит

 

не то, что надо. Кадит не в определенное время, целует иконы не в то место, куда следует, и так далее»³⁹⁶. Вернувшись после литургии — в сопровождении нескольких лиц из причта — к себе на квартиру (расположенную в помещении надвратного храма), он за чашкой чая как-то неожиданно и обрывочно заговорил «о предстоящей новой поездке по небесному пути», потом вдруг оборвал речь и ушел в свою комнату.

Дальнейшие события этого и последующего дней запечатлел дневник Валентины Долгановой. «Сегодняшний день начался для меня величайшим счастием и равным по силе несчастием, именно: причастилась Св. Животворящих Тайн Тела и Крови Господа нашего Иисуса Христа, а потом была свидетельницей помешательства нашего дорогого, единственно-родного владыки. Опишу по порядку событие, потому что писать о горе не приходится, нет человеческих слов описать отчаяние и пустоту, когда отнято все утешение, надежда и опора; ничего нельзя сделать, кроме как смириться перед всеблагим Промыслом Божиим.

После обедни, как всегда, я и Карелины пришли на кухню, а Сашу послали доложить о нас, та сошла вниз взволнованная и передала нам, что владыка просит подождать час, нас это немного удивило своей необычностью, потому что прежде подобных поступков у владыки не было, приходилось переждать иногда несколько минут, когда его задерживал кто-нибудь из посетителей, а в этот день у него никого не было. Карелины решили этот час не сидеть без дела и ушли в дальние Печеры^*, отслужить панихиду по батюшке о. И. Кронштадтском на могиле схимонаха Иоасафа; я с ними не пошла, потому что сделалась оттепель и у меня все ноги были мокрые. За этот час мне сестры рассказали, что они замечают, как с владыкой делается нечто неладное, я спросила, в чем выражается эта "неладность". "Да вот, он собирается куда-то ехать, а куда и как — неизвестно, говорит непонятные вещи, а сегодня как будто бы и не признал меня". Я обеспокоилась; сидим, ждем. Вернулись Карелины, опять сидим все вместе и не решаемся напомнить владыке о себе. Наконец еще полчаса проходит. Рафаил Андреевич попросил Сашу еще раз сходить и доложить, что мы ждем, и, может быть, нам <лучше> уйти. Саша ушла, воз-

 

вращается совсем растерянная и говорит, что ее владыка не узнал и просит повнимательнее поговорить с ним и все выяснить. В это время послышался стук в потолок, и мы поднялись наверх, а Саша, по приказанию владыки, пошла пригласить к нему о. архимандрита или о. Гавриила.

Наверху встали в прихожей. Владыка к нам не выходит и голоса не подает, опять стоим и ждем; через четверть часа пришли Саша и о. Гавриил. Саша сотворила молитву и сказала: "Владыка святый, о. Гавриил пришел". Из комнаты послышалось: "... А... пришел..." И вдруг (это не опишешь) дверь раскрывается и появляется владыка со словами: "Архимандрит — собака, уезжаю в Иерусалим". Остриженный лестницами, без бороды, глаза с расширенными зрачками, одетый в статское пальто, а под ним в ватный подрясник, обрезанный городками, и в руках шляпа.

Мы все растерялись настолько, что не сумели задержать его, и догнали уже на улице. А владыка все идет и идет, и мы за ним, молчит, а если и скажет что, то все непонятное. Так дошли до дома, где помещается Епархиальный совет по управлению церковными делами Нижегородской епархии. Владыка вошел прямо туда, а мы, я и Елизавета Германовна, остались ждать на улице. Через несколько минут из ворот совета показался владыка, его вел под руку Рафаил Андреевич, а за ними о. Петр Тополев и о. Александр Черноуцан. Я сейчас же подошла к ним и спрашиваю: "Ну что, как?" Они мне отвечают: "Вот, решили его сюда сводить, посоветоваться надо с врачом, видимо, он чем-то расстроен". И с этими словами все вошли в ворота психиатрической лечебницы доктора Писнячевского, и на лицах у них вовсе не было горя, а любопытство ненасытное: что-то там будет интересного, и сладость, как они будут первые всем рассказывать о столь необычном событии.

Мы опять остались ждать у ворот. В это время подошли Матреша с о. архимандритом. Я о. архимандриту объяснила, куда повели владыку. На мои слова он мне говорит: "Так я и поверю, что владыка с ума сошел, юродство на себя принял, вот и все". Я усомнилась, а он продолжал: "Все так начинали" — и с этими словами ушел тоже в больницу. Прошло полчаса, из ворот показались о. П. Тополев и о. А. Черноуцан. Мы подошли к ним и спросили о результатах. Они сказали, что доктор нашел острое помешательство, и его необходимо оставить пока здесь. "Мы решили

 

его оставить здесь". Нам не очень понравилось их решение, и мы пошли теперь сами в больницу. К нам вышла сиделка и рассказала, что владыке будет здесь покойнее, за ним будет надлежащий уход и надзор, что он ничего, все больше молчит и куда-то все собирается ехать в слуги к новому хозяину, Дмитрию Дмитриевичу (намек на св. Димитрия Ростовского. — Прим. П. П.), себя не помнит владыкой, а называет Митей (так епископ превратился в Димитрия Рыбаря — псевдоним, которым впоследствии часто подписывал свои будущие произведения. — Прим. П. П.). Но несмотря на его тихость, его все-таки поместили в отделение буйных, где он и пробыл одну ночь. На вторую ночь перевели в отделение более тихих, и потом мы выпросили его на выписку. Сначала доктор не соглашался отпустить его в частный дом к Карелиным, но когда просьбу Рафаила Андреевича я подкрепила просьбой всех верующих взять владыку из больницы к Р. А., Писнячевский согласился, и в пять часов вечера, в канун <праздника> Казанской иконы Божией Матери, владыку выписали из больницы и поместили у Р. А.

Очень я надоедала врачам с расспросами, что у владыки за болезнь, на днях узнала, что консилиум вынес окончательное заключение о владыкином здоровье: хроническое душевное расстройство и параноическое слабоумие. Видимо, все кончено...»

Итак, вечером 21 октября больного отпустили на попечение одного из его почитателей. Хозяин, сокрушенный несчастьем, выпавшим духовному отцу, через несколько дней отправился за вещами епископа и в квартире последнего подобрал — для обертывания вещей — скомканный лист бумаги. Уже у себя дома Карелин обнаружил, что на листе рукой владыки с помарками, словно наспех, набросан текст неотправленного письма, необычного по содержанию:

«17 октября 1922 г. Дорогой о. протоиерей Виктор, сегодня не могу прийти, сильно болит голова, на две половинки раскалывается. Голос шепчет, что никак не обману в среду, постараюсь прийти и быть к Вашим услугам. Очень раздражают приходские дела. Александр Миныч попался, говорит преосвященному Евдокиму... "сквалыжники" ничего не дают на архиерейский дом. Владыке сейчас трудно. Вся эта московская неразбериха все в глазах мельтешит, не швейный хитон Господа разделяют... и даже жребия не мечут, а прямо, кому что попадет. Каждый приход — все по-своему. Это я

 

все про Москву. И когда все придет к одному знаменателю? Все очень тяжело. А я, к сожалению, не родился с кожей бегемота и душой индифферентного китайца. Да и омофор архиерейский давит и жжет плечи. Простите.

Перо плоховато повинуется — от боли. Ваш епископ Варнава. Благословение, прощение и привет всем прочим»³⁹⁷.

Верующие горожане были взбудоражены происшедшим, слухи ходили разнообразные, хотя удивления достойно, что многие догадывались об истинной подоплеке события. Советская печать, не скрывая злорадства, вела разъяснительную работу. В фельетоне «Небесный пилигрим» читаем: «В церковных кругах много вызвала толков печальная история с епископом Печерской обители — Варнавой. Религиозный до последней степени фанатик... как и надо было ожидать, судя по его действиям, должен был закончить свою судьбу печально». Газетчики назидательно проводили излюбленную коммунистической пропагандой мысль, что религиозность оборачивается сумасшествием, но, заболевая, верующие с неизбежностью обращаются к помощи науки, чем доказывается ее всемогущество. «Епископ Варнава сам почувствовал, что он ненормальный, душевнобольной, и в Москву-то он ездил к докторам, чтобы посоветоваться! Стало быть, сам понял, в чем дело, и опять же к науке обратился, а не к кому-нибудь!» Это звучало настоящей буффонадой, если вспомнить отношение епископа к культу самодостаточной научности, предусмотрительные приготовления к переходу в чин «сумасшедшего», единичные на протяжении всей жизни обращения к помощи медицины. В те дни в разговорах обывателей и в газетах неоднократно всплывал необычный поступок Варнавы.

Вот он без бороды, с остриженными волосами, в расстегнутом пальто, из-под которого виднелась подрезанная выше колен ряса, направился через весь город на Тихоновскую улицу в помещение Епархиального совета. «Здесь владыка, — со злорадством описывала городская газета, - начал настаивать на выдаче ему мандата на проезд в Астрахань, откуда он по новому пути направится с докладом в Небесный Иерусалим... Как ни старались члены совета доказать несуразность его заявления, Варнава стоял на своем:

- Билет до Астрахани, а там по новому небесному пути к богу...»

 

Газеты, впрочем, невольно отразили и противоположную точку зрения на происшедшее. «Не с ума епископ сошел, — доказывала рабкору одна из православных "бабушек", — а самим господом богом обласкан, в святой град Иерусалим отозван! Туда вот и поехал»³⁹⁸. Пониманию народа оказался доступен сокровенный смысл происшедшего, промыслительно скрытый и от могущественных органов, и от церковного начальства, и от газетчиков.

Так в досужих пересудах, под улюлюканье гонителей, при сочувственном внимании верующих начался его исход из мира призрачных ценностей и благопристойных видимостей. Новая власть расправлялась с врагами по-простому, посредством маузера; изощренная карательная медицина еще не была изобретена за ненадобностью. «Пользуясь случаем», владыка бежал если не из красного рая (от которого еще предстояло десятилетиями отползать и откатываться), то из Красной церкви. К действительной свободе.

За некоторое время до случившегося целому ряду лиц было открыто о надвигающихся на него испытаниях. Одной верующей он приснился в виде мальчика-дурачка, в которого стреляют из револьвера, но Матерь Божия спасает от пули и неизбежной погибели. Некая «боголюбивая душа» рассказывала, что в ночь на 19 апреля 1922 года увидела себя в Печерском храме, в котором владыка произносил прощальное слово: «Куда-то от нас уходит и навсегда, — передавала она, — у всех скорбь», служить ему осталось пять дней. (А вышло ровно шесть, и не дней, а месяцев.) О случае с настоятельницей Пицкого монастыря, ценившей духовное руководство епископа, рассказала (в половине восьмидесятых годов) престарелая инокиня Мария: «Игумения Алексия <А. А. Сотова> владыку Варнаву очень любила и уважала за высокую духовную жизнь. И вот какое странное дело. Я, когда болела, работать приходила наверх... Прихожу, а она мне говорит: "Знаешь, Мария, какой я видела сон?!. Будто пришел владыка Варнава, а у него половина головы выстрижена и полбороды обрезано, и одет он в мирскую одежду". В тот же день из города пришло письмо с сообщением об этом событии <превращении епископа в юродивого>»³⁹⁹.

Накануне его болезни одна верующая увидела следующий сон: «Большой сияющий круг из множества слитых вместе звезд и в нем такой же сияющий крест, также из

 

звезд». Блаженная Мария Ивановна сказала: «Это владыкин крест».

Позорище, устроенное епископом на улицах города, свидетельствовало не о его ненормальности, а о тяжком кресте юродства, взятом на себя. В тысячелетней истории русской святости юродству принадлежит особое место. Этот вид подвижничества, благодаря добровольному самоуничижению и отказу от социального статуса, неожиданным образом освобождал человека от тисков невыносимой реальности, от необходимости жить по лжи. Юродивые, балансируя на грани позора и шутовства, жизни и смерти, избавлялись от компромисса с жестокими законами мира. На Тихоновской улице епископ превратился в сумасшедшего гражданина великого и беспощадного государства, мечтавшего о беспредельном господстве над своими подданными.

Через двести лет после царствования Петра Первого власть вновь разорвала с национальными традициями. Творцы «нового порядка» предназначали верующим роль жертв или отступников, но в светлом завтра для них не было места. Пушкинский Евгений, бедный житель призрачной столицы, в отчаянии бежал от Медного всадника навстречу гибели; служитель Христа Варнава уходил от возрождавшегося крепостного строя, от обезумевшей цивилизации, веря, что во мраке исторического обвала не заглохнет христианская надежда (в своем устремлении он был не одинок, в том же году, например, крестьянский сын Афанасий Сайко в далеком Орле пошел той же дорогой⁴⁰⁰, и еще многие десятилетия спустя после рокового октября Семнадцатого года нехожеными тропами мнимого безумия уходили православные от государства-Голиафа).

Размышления еп. Варнавы о прожитом — много лет спустя:

«Юродство как странный, вычурный, экстравагантный образ поведения, столь непонятный миру и людям, которые хотели его объяснить с внешней точки зрения, нетрудно <объяснить> даже без привлечения всякой мистики. Это охранительный modus vivendi, способ жизни. Подвижники, уходя в пустыню, в монастырь, в нем <в этом образе существования> не нуждались, от соблазнов мира их охраняли стены, одежда, отчуждение от общества и т. д. А того, кто остался подвизаться в миру, что может охранить?

 

Им тоже надо как-то защищать себя от мирских соблазнов, чтобы мир и его страсти их не поглотили. Надо ведь гореть в огне и не сгореть. Вот они и совершали <соответствующие> поступки, чтобы миру все это было ненавистно, соблазнительно, то есть чтобы никто из мирских не захотел бы к ним приблизиться, иметь общение из ложного стыда, чтобы про него не сказали: и ты такой же. И надевали даже маску безумия. А приобретя чрез это свободу от мирских обязанностей, связей, почестей, тяготения к ним и не неся с собой, так сказать, инфекции мирских пороков и увлечений, они предавались совершенно Христовым заповедям, Богу. Ну и само по себе юродство — это есть подвиг жестокий, особенно в той форме, в которой его проводили древние Христа ради блаженные»⁴⁰¹.

«Юродивого (настоящего) отличает не хождение босиком по снегу, не железная шапка и вериги, не неряшливый вид, как думают многие, а — смирение...»⁴⁰²

«Юродство, с одной стороны, — это чистое смиренномудрие, а с другой (внутренней) — истинное выражение таинственного делания христианина, которое, покрытое смирением, не может быть различимо плотскими глазами в надлежащем виде и кажется карикатурным и непонятным»⁴⁰³.

Пятого декабря психиатрическая лечебница на запрос Епархиального совета сообщила, что «епископ Варнава, записанный... как Николай Никанорович Беляев, страдает хроническим душевным расстройством в форме параноического слабоумия»⁴⁰⁴.

Таким образом в руках владыки оказался документ (бумага на бланке Отдела здравоохранения Нижегородского Губернского Исполнительного Комитета Совета Рабочих и Крестьянских Депутатов — весомого в РСФСР учреждения), дающий в какой-то мере право на открепление от государственной системы.

Никто, кроме старцев, не знал подоплеки его поступка. Даже Валентина Долганова, передававшая вопросы наставника блаженной Марии Ивановне, поначалу не различала сущности происшедшего. Люди, и далекие и близкие, колебались в оценке события, у иных мелькала мысль, что случившееся — своего рода спектакль, но факты — безобразная и безжалостная болезнь — были слишком удручающими, чтобы оставить место надежде.

 

— Был один будильник и тот испортился, — подытожил послушник владыки Костя Нелидов.

Впрочем, некоторые, простые сердцем люди видели все очень точно. Монахиня Крестовоздвиженского монастыря Анна вспоминала: «Владыка Варнава служил у нас. Он многих постригал в Крестовоздвиженском монастыре. У него было много почитателей в городе и из больших людей. Он проказник был, Бог с ним. Не захотел признавать советскую власть и сделался как ненормальный, бороду остриг. Стали спрашивать его одно, а он стал отвечать совсем другое. А потом нашлись какие-то послушницы, девушки, и его куда-то увезли. Его признали ненормальным, а он был нормальным, он только притворялся».

В конце того же года в Нижнем с успехом шла пьеса Потапенко с броским и пропагандистски крикливым названием «Ряса». Атеистический репертуар советских театров был еще беден произведениями пролетарских авторов, и потому приходилось использовать плоды прогрессивного творчества недавнего кумира отечественной интеллигенции. Его герой, вдовый священник Языков, взял к себе в экономки вдовую же родственницу своего знакомого. «Ханжествующая часть духовенства» подняла вокруг священника травлю (обвинив в нарушении канонов и прелюбодеянии). В дело вмешался правящий архиерей — и батюшка, в духе передовых веяний, слагает с себя сан. Вот захватывающая и щекочущая нервы коллизия. (Рецензия на пьесу была помещена в том же номере газеты, что и сообщение о «сумасшествии» владыки Варнавы.) Красный митрополит Евдоким не был «лицемером» и открыто жил с Сонечкой, дочерью известного местного богатея. (Вскоре, получив назначение в Одессу, он вместе со своей пассией исчез на юге.) Реалии российской жизни быстро и бесповоротно менялись.

Неумолимо наступала эпоха, когда личность, живя среди толпы, чуть ли не постоянно на людях, оказывалась вне человеческих связей, в одиночестве, ибо всякое общение становилось опасным под испепеляющим взглядом революционного государства. Приходилось учиться существовать в человеческой пустыне.