Буря гонений, обрушившаяся на Церковь

Июнь 1922 Нижний Новгород

 

Голод Поволжья.

Неготовность церковного народа к гонениям.

Соблазн обновленчества. Отступничество среди духовенства.

Падение еп. Варнавы. Покаяние.

 

Положение Церкви в стране все ухудшалось. Коммунисты, по указанию Ленина, решили, что настал удобный момент для сокрушительного удара по религии. Подходящим пово-

 

дом для этого они сочли голод, обрушившийся на Поволжье в результате большевистского переворота и экспериментов с экономикой и сельским хозяйством. Новые правители хорошо понимали, что голод унесет миллионы человеческих жизней (погибло не менее пяти миллионов). Но убедившись, что западные государства не будут увязывать свою продовольственную помощь с требованиями политических перемен, партийные вожди не только не смягчили карательные методы управления, но и усилили их, начав очередной кровавый натиск на Церковь и на свободомыслящую часть общества. Голод начался летом 1921 года.

В крайних, совершенно новых, исторических обстоятельствах верующим людям пришлось искать и вырабатывать новую, соответствующую духу православия, линию поведения. Церковные руководители, Патриарх Тихон и его ближайшее окружение, часто не имели единого согласованного мнения по поводу происходящего (отметим напряженные отношения в этот период между архиепископом Феодором (Поздеевским), настаивавшим на твердой позиции в отношениях с властью, и Святейшим, искавшим путей компромисса). Почти всем мечталось о каком-то конкордате с властью, чтобы жизнь церковная умирилась и можно было бы окормлять народ Словом Божиим, не подвергаясь постоянным преследованиям. По мнению одних, однако, достижение согласия не должно было противоречить евангельской правде, а другим важнее всего представлялось заключить «мир» любой ценой. К последним принадлежал архиепископ Евдоким, давно пошедший на услужение безбожникам ради достижения «тишины церковной».

Нижегородские клирики на пастырском собрании (1922 г.) благодарили своего руководителя за то, что «в самые острые моменты политической жизни, когда в других... епархиях творились всякие ужасы, духовенство Нижегородской епархии тихо, спокойно и безмятежно творило свое пастырское дело, заботясь исключительно о вечном спасении своих пасомых, не вмешиваясь в земные дела, устрояемые земною властью»³⁸¹. Губительно для судеб Церкви отдавать земные дела во всецелое ведение кесаря, посягающего надушу человека и отрицающего ее божественную свободу.

Древние христианские общины, подвергаясь во времена зверонравных неронов и Диоклетианов беспощадным преследованиям, выстаивали, благодаря духу христианской

 

любви, соединявшей их членов между собой. Великая культура евангельских отношений делала древних христиан близкими, родными друг другу, и даже уничтожаемые физически, они не теряли своей удивительной цельности, одерживая реальную победу над гонителями. Все члены единого тела древней Церкви знали (и узнавали) друг друга в едином евхаристическом опыте жизни и делали одно дело.

Русская Православная Церковь могла выстоять среди гонений только таким же опытом единения в христианской жизни. После столетий московской церковно-государственной симфонии, после двухсот лет синодального периода у многих священнослужителей выработался иной взгляд на роль христианина в истории, отличный от древнего, универсального, кафолического миропонимания. «Уединение в пустыне», освящение исторической реальности из кельи, оставление земного бренного бытия на всецелое усмотрение кесаря — миссия Церкви в этом мире сужалась до игольного ушка.

Последователи церковного спиритуализма (а именно это направление стало главенствующим в России XIX века) мечтали о создании христианской цивилизации. К началу XX столетия великие европейские державы претендовали на роль лидеров могущественного христианского мира. Империи — Британская, Германская, Австро-Венгерская, Российская — свою военную политическую экспансию оправдывали духовными целями, необходимостью расширить границы культурного мира, привлекая для обслуживания этой триумфалистской псевдохристианской идеологии национальные Церкви.

Русское духовенство в обязательном порядке принимало участие в национально-патриотическом воспитании населения, воодушевляя доблестную армию (при большевиках эту роль забрали себе комиссары), активно поддерживало образ врага в народе, разоблачая чужаков, мешающих его благополучию и разрушающих его благочестие. Враг — это представитель иной этнической культуры, иной цивилизации и, конечно, иного вероисповедания. Все у них не так, как у нас, противоположно нашему. Особенно враждебными казались евреи.

Итак, с одной стороны, отказ Церкви от участия в политической и общественной жизни, а с другой — обслужива-

 

ние религиозных нужд земной власти (пусть номинально и православной), сведение духовности к узко понятому аскетизму — все это привело значительное число церковных деятелей к утрате евангельских ориентиров.

С началом революции изменился у государства и образ врага: теперь преследовались буржуи, черносотенцы, верующие, представители «буржуазной» культуры — одним словом, «бывшие люди». Теперь держава трудилась для победы интернационала во всемирном масштабе.

Еще недавно, в начале века, молодым горящим энтузиастам веры казалось, что нужно лишь рассеять досадное недоразумение, убедить общество, что знание и религия не противоречат друг другу, и тогда гармония, стабильность, а также постепенный духовный и материальный прогресс не замедлят восторжествовать. Но с неожиданной легкостью нарушился незыблемый мировой порядок, неугасимым огнем вспыхнула ненависть. Бытовое благочестие перестало укрывать от соблазнов (особенно — молодые поколения).

Когда к владыке в Печеры впервые пришла молодежь из христианского кружка, то вскоре его строгие проповеди побудили барышень сменить кружевные платья на более скромные одеяния. Это было внешним проявлением трезвения и в какой-то мере более соответствовало их новому положению, смиряло. Творческий же ответ на совершающееся вокруг мог родиться только из трезвого и покаянного осмысления происходящего. Но многие, по инерции разделяя идеалы затонувшей эпохи, не спешили расстаться с собственной слепотой и надеялись, что власть переродится и все само собой утрясется.

Епископ Варнава понимал необходимость более тесного единения с паствой, для чего и добился соответствующего разрешения от зосимовских старцев. К нему ходили за очищением и утешением, как сформулировала одна из его чад. (Впрочем, блаженная Мария Ивановна все время одергивала: «Дал святой воды да просфору, вот и утешение, нечего с ними разговаривать».) Он старался укрепить личные связи и с паствой, и с единомысленным духовенством. (У него в эти годы окормлялись и новая молодая игуменья Пицкого монастыря Алексия (Сотова), и настоятельница Маровской женской общины, и определенные круги нижегородской интеллигенции.)

 

Однако подкравшуюся уже смертельную опасность он не различил. Мария Ивановна в 1921, в 1922 годах загадочно предупреждала: «Все у него пропадет... Он будет священником, схимником...»

К этому же периоду относится сохранившийся отрывок интереснейшего произведения владыки, показывающего неправильное устроение современных искателей старческого руководства, их рассеянность, болтливость, восторженность. Страну заливала кровь жертв гражданской междоусобицы, Церковь изнемогала от преследований. Молодым любителям старческого руководства предстояло не когда-то в далеком будущем, а уже сейчас дать ответ о своем уповании перед пристрастными судьями (и часто под воздействием изуверских методов дознания). Но на страницах текста владыки решались совсем другие вопросы.

Он с иронией пишет о том, как приехавшие из разных мест искатели духовного окормления, после келейных бесед со старцем, в суетной болтовне делятся друг с другом наставлениями, полученными сокровенно. Огорчается их легкомысленному настроению, стремлению к поверхностному общению. «Я часто замечал, — пишет он, — что нередко преуспеяние или отсталость ученика зависят только от его болтливости и от того, что последний не может утерпеть и не поделиться со своими приятелями тем, что старец доверил только ему одному. Стоит только побывать в каком-либо месте, где процветает старчество, в какой-либо пустыни, у какого-либо подвижника, подобного Варнаве Гефсиманскому, Амвросию Оптинскому, Иоанну Кронштадтскому, стоит только оказаться в компании подобных странников, как можно уже наслушаться вокруг себя вдоволь разговоров на этот счет...

Придем на вокзал и, сидя в ожидании поезда и, следовательно, от нечего делать^*, услышим, как приехавшая издалека учительница изливает душу какому-то толстому купчику. (В своих странствованиях по святым местам автор много слышал бесед, подобных нижеописанной.)

— Знаете, только что я вошла к нему, — я уж вам рассказывала в гостинице о своей скорби и о том, как решилась

 

переменить место, — а батюшка прямо мне: "Нет тебе моего благословения, нет благословения..." Но как же, батюшка, говорю ему, я ведь сон видела и молилась сильно, а он...

И далее начинается подробное изложение разговора, к которому и готовиться надо со многими покаянными слезами, постом, страхом Божиим. А здесь первому попавшемуся человеку всю жизнь и искушения свои расскажут; бесовские сны в доказательство "святости" своей молитвы приведут... Но вот в другом углу слышишь:

— ...Я вам, родной мой, это по тайне говорю, вы уж, прошу вас, никому не говорите, — просит мужчина средних лет другого, по виду представляющего нечто среднее между comme il faut, "приличным" светским молодым человеком, и новопоступившим, не привыкшим еще ни к скромной одежде, ни к обращению с другими людьми, послушником какого-то строгого скита. Очевидно, этот юноша с напускным серьезным видом и напряженными манерами, решил бросить мир и служить Богу. Но страсть тщеславия не дает ему покоя и все время подущает, чтобы он "на пользу" другим рассказал об этом "подвиге" в настоящее — "тяжелое, безверное" — время вслух. Пусть чрез это и "другие" спасутся...

— Нет, нет, будьте покойны, — отвечает он своему собеседнику так, что вовсе не нужно напрягать слух, чтобы услышать. — Я сам, знаете, так же думаю. Я ведь из реального училища, отец у меня неверующий, мать тоже не очень... И вот, попал в христианский кружок N (следует имя интеллигента-полусектанта с мистической окраской. — Еп. Варнава). У него познакомился с Евангелием, стал размышлять ирешил, что общественная жизнь наша несостоятельна. Даже церковная имеет много худых сторон. Ведь вы представьте себе, у нас, например, в приходском совете...

Но громкие голоса носильщиков, везущих багаж на платформу, заглушают их разговор, и рассказ на самом интересном месте обрывается... Послышался первый звонок. Толпа людей тронулась к выходу и разделила их совсем. На дебаркадере слышу опять сзади себя обрывок фразы молодого человека:

— ...Ну, я и решил поступить в монастырь. Церковь нуждается в служителях. Тем более вот и старец мне сказал...

В эту минуту со свистом и грохотом, обдавая паром, пролетел мимо нас паровоз и несколько вагонов. Все торопятся занять места.

 

— Так я вам в вагоне договорю... Идемте скорее...

И разговаривающие исчезают в дверях тормозной площадки...

И здесь все то же, одно и то же. Нет священного молчания христианского подвига, нет безмолвия не только души, но и языка. Нет даже желания, чтобы исполнились над человеком слова Самого Бога: На кого воззрю? Токмо на кроткого и молчаливого и трепещущего словес Моих (Ис. 66, 2). Но одно только пусто- и празднословие, не укрощаемые и не обуздываемые никаким страхом огня геенского и ответственностью за свои грехи и нечистоту жизни, болтливость, осуждение всех и всего, даже церковных пастырей и порядков, горделивое сознание возможности оказать "услугу" Церкви и чуть ли не Самому Господу Богу "сделать одолжение"; наконец, легкомысленное отношение к старческим советам и указаниям, проявляющееся хотя бы в том, что о них рассказывается другим (и где же? - в вагоне). А бесы видят все это, как говорит Великий Варсонофий, и раздражаются, что такой, вовсе не призванный, чтобы учить других, человек, не имеющий страха Божия, исполняющий на деле все страсти, которые только демоны ему предлагают, и вдруг — хочет выступить на борьбу с ними и надеть "всеоружие" воина Христова!.. (Еф. 6, 13.) Есть на что им раздражиться.

Нет, так святые отцы себя не вели, и, живя так, невозможно, совершенно невозможно, брат и сестра, преуспеть. Не говоря о тысяче других искушений, одного этого довольно, чтобы удалилась от тебя навсегда благодать Божия, а чрез нее и все спасение. Спасение эгоистично и ревниво, оно не любит, чтобы человек имел какие-либо привязанности в миру и доверял его какому-либо человеку, хотя бы самому ближайшему "другу" или "подруге", кроме своего духовного отца».

Дух христианских кружков (даже и внутрицерковных) был владыкой сурово (и во многом справедливо) обличен. Человек спасается в волнах житейского моря только аскезой, послушанием и смирением, а не интеллектуальной или общественной деятельностью и тем более не болтовней. Поэтому миряне должны подражать монахам, углубляясь в себя и удаляясь от мира. «Монашество есть подчеркнутое христианство, истинное, — размышлял о. Варнава еще перед революцией. — Истинный монах и истинный христиа-

 

нин — понятия равнозначащие. Писать о подвижничестве - значит писать об истинном христианстве...» Приведенные им типы паломников поражают своей незрелостью и легкомыслием. Но, может быть, он смотрел на них односторонне? Среди множества недалеких и наивных людей, заполнявших храмы, занимавшихся в кружках и приезжавших к старцам, ведь обретались серьезно настроенные души и сердца! С другой стороны, сколько пастырей — под ударами грянувшего урагана — показали себя не на должном уровне. Перед верующими, особенно в эпоху нравственного одичания, всегда стоит проблема распознавания духа времени, различения его соблазнов и проблем, нахождения узкой тропы среди обманов мира. Перед лицом гонений христианин должен найти собственную позицию, которая даст устойчивость в ненадежной действительности и способность самостоятельно ориентироваться. Найти путь света и отвергнуть путь тьмы.

В мирочувствии русского монашества таилась опасность, характерная для древнего восточного дуализма (например манихейства), подчиниться всемогущему историческому злу и закрыться от окружающих проблем, упростить их. Правильно совершаемое, православное, духовное делание, напротив, ведет инока к открытости перед Богом, к острому осознанию взаимосвязи всех сторон окружающего мира, ответственности за него.

Арсений Великий (V в.) обитал в пустыне; келья его, из которой он никогда не выходил, стояла на расстоянии нескольких миль от скита. Когда последний был разрушен варварами, старец вышел из кельи и, заплакав, сказал: «Мир потерял Рим, а монахи потеряли скит». Все сплетено между собой на земле, — как бы хотел сказать подвижник своим жестом, — и если хочешь, чтобы стоял скит в пустыне, молись, чтобы удержался вечный город, оплот культурного мира.

Церковному пастырю насущно необходимо своевременно распознать загадку исторического момента и противопоставить его угрозам и страхам христианскую альтернативу.

Молодежь, шедшая в кружки, конечно, была внутренне «зеленой», неопытной, но ей нельзя было отказать в искренности веры, в стремлении к правде, в горячей захваченности религиозными вопросами. Возле епископа Варнавы собра-

 

лась группка верных последователей, прошедших как раз через опыт «кружкового» христианства. Он объединил их не ради решения отвлеченных вопросов и рассуждений, а ради «делания», и вместе с учителем они прошли нелегкий и духовно значимый путь.

В начале 1922 года при негласной поддержке коммунистической партии зародилось и организационно оформилось «прогрессивное», так называемое обновленческое, движение в православной среде. Используя остроту внутреннего положения, создавшегося в стране из-за голода, руководители «революционного» духовенства потребовали удаления от управления Церковью Патриарха Тихона, реформирования богослужения и, главное, тесного сотрудничества с атеистической властью. Эта позиция (особенно в последнем пункте) была близка архиепископу Евдокиму, и не удивительно, что вскоре он, вместе с двумя другими архиереями, поддержал новое течение³⁸², а затем и формально возглавил «Красную церковь».

Ее апологеты сразу выдвинули четкий идейный принцип отбора своих сторонников: «Выделить из общей массы православного духовенства и мирян тех лиц, которые признают справедливость Российской Социалистической Революции» — и одновременно обратились к власть предержащим с просьбой оградить своих приверженцев от «церковных решений и служебных кар со стороны патриаршего управления»³⁸³.

Это прошение стало удобной ширмой для режиссеров из ВКП(б), замысливших окончательно перешибить хребет религии. Свои новшества — от богослужебных до канонических (женатый епископат, второбрачие духовенства) - обновленцы вводили в пожарном порядке. Несогласных с ними священнослужителей удаляли с помощью светских властей в тюрьмы и ссылки. Впрочем, многие православные хотели примирения церковного руководства и вождей государства, хотели симфонии. Торжеству движения на первых порах способствовали не только приспособленчество и страх, но и тревога верующих за судьбу Церкви, широко разлитые ожидания положительных перемен в отношениях между пролетарской властью и религией. Не удивительно, что в считанные месяцы чуть ли не все храмы и большинство духовенства оказались в рядах «реформаторов».

 

Архиепископ Евдоким, признав Высшее Церковное Управление (обновленческий аналог Священного Синода) и будучи опытным администратором, потребовал от подчиненного духовенства полной солидарности со своим главой. Несомненно, давление он оказывал и на еп. Варнаву.

Тяготы и опасности, подстерегавшие владыку на послушании по бракоразводным делам, столкновения с Евдокимом все настойчивее заставляли искать выход из положения. («Сорок лет страданий, — говорил он позже, из-за того, что я не хотел нарушать каноны».) Решение вызревало неожиданное. В январе 1922 года он спрашивает блаженную Марию Ивановну: «Понести после подвиг юродства или затвора?» «Схимник он — монах, — отвечала она. — В схиму его, в схиму... А желала я, чтобы он умер, Господь его прибрал: трудно ему жить».

По-видимому, планы его уже в это время были достаточно определенны, ибо он тогда же спрашивал о том, что будет после, в конце задуманного подвига: «Можно ли надеяться остаться в конце Нижегородским епархиальным архиереем?» «Схимник он, — загадочно отвечала блаженная. — Я рада, что он архиерей, очень хорошо». И перекрестилась.

В марте большевистское правительство начало кампанию по насильственному изъятию церковных ценностей из храмов. В провинции (Смоленск, Шуя) пролилась кровь верующих, ставших на защиту святынь. Восьмого мая в Москве одиннадцатью смертными приговорами окончился процесс над духовенством и мирянами, сопротивлявшимися грабежу. Десятого июня в Петрограде перед ревтрибуналом предстала большая группа православных, обвиненных в подстрекательстве религиозного населения к волнениям и противодействии декрету об изъятии церковных ценностей³⁸⁴.

Пятнадцатого июня (за день до появления воззвания трех архиереев, среди которых была подпись Евдокима, с признанием законности ВЦУ) владыка отправил к Марии Ивановне посланца (В. Долганову) со следующими важнейшими для него вопросами: «Отношение к архиепископу? К ВЦУ? Дожидаться серьезного указа или теперь же отказаться? Если архиепископ уедет в Москву, одному как быть?»

Ответ: «Отказаться, какой архиерей будет без кос, какой уж архиерей будет, пусть уйдет, будет просто поп, венчать

 

будет, рассказывать, вот его дело, нет нового, старого надо держаться».

Вопрос: «Если ВЦУ пришлет еретический указ, как быть?»

Ответ: «Плюнуть на него, еретический указ не исполнять, грех, тогда отказаться».

И на восклицание Долгановой: «Что же владыке делать?» — блаженная добавила: «Терпеть ему надо».

Но почему-то особенно убедительными (и более авторитетными, чем соображения юродивой) показались для епископа полученные вскоре сообщения о собрании восьмого июня московских благочинных, на котором они признали учреждение ВЦУ «канонической необходимостью»³⁸⁵. Он боялся проявить непослушание. Из всех видов малодушия человек выбирает удобнейшее для самолюбия. Сказалось долгое нахождение в подвешенном состоянии: между необходимостью почитать разбойника Евдокима как законного архиерея и отвращением к его деяниям. Да еще и недавно (год назад) та же Мария Ивановна передавала: «Пусть он слушается архиепископа, какой бы он ни был». И посохом застучала³⁸⁶.

Девятнадцатого июня в храме Дивеевского подворья епархиальное духовенство «единогласно постановило присоединиться к резолюции московских благочинных и признать Высшее Церковное Управление единственным, канонически правомочным органом управления всей Церковью». Помимо нижегородских благочинных резолюцию подписали и местные архиереи, среди них — и епископ Варнава³⁸⁷. И хотя подписал с разумными оговорками (которые, конечно, опустили, пропечатав одну только подпись), но тут же увидел, что обманут и всего лишь использован врагами Церкви. Режим требовал идолопоклонства от всех, кто попал в его тенета, кто только соприкасался с ним, всячески — хитростью и угрозами — втягивая в отступничество. По-человечески понятные идеи возможных компромиссов с Системой были обманом и самообманом в то время, когда от верующих и пастырей требовался поиск новых путей доброделания и верности Христу в условиях беспощадной диктатуры.

Самым удручающим было то, что он попал в ряды самочинных и преступных организаторов разрушительной церковной политики. Чуть ли не сразу настало прозрение,

 

спохватился, увидев реакцию на свой поступок со стороны уважаемых им духовных лиц (архиепископ Феодор, к которому поехал, не принял его). Это было настоящее падение, от которого предостерегала так недавно дивеевская юродивая. «И нельзя было никуда уйти от их прозорливости, — писал владыка спустя десятилетия о пророческих предупреждениях святых, — как сказали они, как ни крепись ты, непременно поскользнешься, и сбудется реченное... Сколько раз я ожидал в точности предсказанного мне события (по-монашески "послушания"), чтобы оно меня не победило. Но оно побеждало. Не потому, что у меня не было сил его победить, а потому, что демоны заставали меня всегда врасплох (такие хитрые и пронырливые), и у меня не было смирения, а не сил»³⁸⁸.

Удар оказался столь силен, что уже в старости, вспоминая те черные дни, епископ испытывал чувство острой боли: «Я не буду ни в чем оправдываться, ибо по-монашески это для меня выгоднее. Об одном только заявляю — я православный... А в остальном все принимаю на себя, кроме созидания активной деятельности от лица Ecclesiae vitalis^*, разумею же здесь о пропечатании меня в своих газетах, что я "их", "подписался", и свою близость к Евдокиму... Но объяснить, что значит и как образовалась подпись, необходимо, это плод малодушия и послушания (отношения сложились... как в хозяйственной канцелярии; обман был). Я бы мог привести для себя, например, смягчающие обстоятельства и оправдания, но это для меня невыгодно. Чем строже наказание, тем мне вожделеннее. Ибо я больше десятка лет тому назад дал обет каяться Богу и работать Ему, но никак не сделал этого, откладывая день за днем свое покаяние. Пусть же, хотя невольно, из-под палки, тернием и бичами, меня наладят на это дело. Бог и намерение целует, и "две лепты" незаслуженной кары, сороковый удар (Библия декретирует, чтобы наказание не превышало 39 ударов: так полагалось) будут ходатайствовать пред Небесным Архиереем о моем прощении.

А что я не еретик — это я постараюсь изложить в прилагаемых книгах ясно. Всякий должен видеть, что они — плод долговременных трудов, известным образом, хотя, повторяю, и лениво, выработанного настроения, а не результат

 

желаний испуганного воришки загладить свою вину. И это бы неплохо, но не надежно, как и апостол говорит... Нет, я не хочу скрывать моих грехов личных и общественно-служебных, и как в древности люди приносили общественное покаяние, так и я ныне этим самым прошением прошу вменить мне, как таковое»³⁸⁹.

«Надо описать все подробно, не скрывая, т. е. не наговаривая на себя и не дозволяя думать другим, что много осталось необъясненным и поэтому много еще за мной вины.

Все произошло из послушания, и наклонность была к "догматике"...

Для обсуждения декларации, которую надо было подписывать, собирались несколько раз. Фактических данных, как и где и что происходит, не было (те же, кто заправляли всем этим, ни в каких данных не нуждались, ибо все данные получали в ГПУ); епископ Макарий говорил, что благочестивый съезд Москвы признал ВЦУ, а ему (т. е. "благочестивому съезду". — Прим. П. П.) виднее...

Помнится... несколько раз менял редакцию, но: "Пишите, что вам диктуют и что вы с нами". При этом подавали свою политику необходимым поступком... Но когда принимали пятый пункт, я отказался — "Филькина грамота". После сего уже ясно было — надо ехать в Небесный Иерусалим. Взял билет и поехал.

Заявление подал ему же <Евдокиму> не потому, понятно, чтобы от него зависел, а чтобы бросить им в лицо, что я их отлучаю и ничего не имею с ними общего.

Не оправдываюсь, но надо сказать для выяснения дела (ибо это касается веры), что я никогда не учил, не учу... и не жил так, чтобы заниматься церковной политикой. Я следую в жизни Великим Варсонофиям, Пименам и другим, которые учат о плаче (что допускает уже такие случаи, когда люди, достигшие края совершенства, имеют еретические мысли: старец о. Мелхиседек... заблуждался в вопросе о причащении ("Древний Патерик") и не потерял своих святости и совершенства, так как это было не злостно, а от простоты), а не учат непосредственно догматике и церковным спорам. И хотя был я епископ, но обладал природной простотой, не видел, что настали уже времена первохристианские, когда при известных обстоятельствах викарному можно самому забирать бразды правления и садиться на престол своего начальника, отстраняя его.

 

Где мне было разобраться в этой, окружившей меня, лжи, кроме как с помощью своих внутренних чувств, которые заглушены были молодежным разумом, когда даже такие умы и лица, как будущий Патриарх Сергий... зосимовские старцы... и многие другие путались — и допускали большие вещи, чем я. Но если Господь даровал прощение апостолу Петру, отрекшемуся от Него (а я этого не сделал), и вернул ему апостольское достоинство, то и я надеюсь на то же и, конечно, не отказываюсь от покаяния личного или общественного, как и апостол нес его до конца жизни»³⁹⁰.

Во время богослужений, которые совершал молодой епископ, часто кричали бесноватые. Однажды один из них пронзительно громко сказал: «Молодой, а уже святой, ходит да помахивает. (Во время каждения на величании.) Молодого боюсь, старого <Евдокима> не боюсь»³⁹¹. И вот после вдохновенного пастырского и аскетического труда, после молитв, постов и благодатных озарений — падение. Для подвижника, стремящегося на небо, вдруг превратиться в падшего, в худшую разновидность грешника — в еретика — это и есть дно адово. Он видел себя поруганным собственными грехами, политиканами от религии и, конечно, бесами. Надо было собираться в дорогу.