Первые нестроения. Столкновение с главой епархии

Архиепископ Евдоким, обустроившись на Дивеевском подворье, с американской деловитостью и размахом развил активную деятельность: открыл пастырские курсы для народа, кружок молодежи, организовал сбор средств для бедных (так называемая «лепта Божией Матери»). Кружок и курсы вскоре тихо канули в Лету, благотворительность держалась только на случай рекламной поддержки начинаний советской власти (в виде пожертвований голодающим Поволжья), но осталось устройство бесконечных светских приемов, на которых — «по долгу службы», конечно, — ему как бы ненароком приходилось бывать в обществе дам. Если поначалу явно ничего утверждать было нельзя, шли одни лишь слухи, то вскоре, почувствовав безнаказанность и прочность собственного положения, он распоясался в открытую. Кого-то из молоденьких матушек ему удалось совратить, о чем с негодованием вспоминали старые нижегородские прихожане еще в восьмидесятых годах нашего века. Крепкий, во цвете лет, представительный пятидесятилетний мужчина, он в конце концов сошелся с Сонечкой, дочерью известного в прежнее время городского богача.

Подчиняться такому «архипастырю» не давала совесть. Однако никто не поднял голоса против, ибо Евдокима прислала на кафедру каноническая высшая церковная власть, и убрать его могли только по духовному суду. В момент революционной смуты и гонений на Церковь об этом не решались даже подумать; Патриарху уже и то представлялось приемлемым, что епархия была управляемой. Хотя о какой управляемости можно говорить, когда архиепископ, установив прочные связи с губкомом и губисполкомом, перестал приезжать на заседания Синода, хорошо понимая, что надо держаться подальше от «религиозных фанатиков», там заседавших. Это был страшный человек, мстительный, неистовый как в преследовании неугодных ему лиц, так и в достижении малейших своих желаний.

Для юных иподиаконов владыки Варнавы представлялось непонятным, почему такое безобразное положение покрывалось духовной властью, почему все молчат. Что мог ответить их наставник? Но внезапно сами события стали вынуждать к действию. Начальник его считал, что повышение по службе — а таковым являлось перемещение из Васильсурска в Печерский монастырь — необходимо в своем кругу отметить торжественно. Может быть, он хотел и большего: связать подчиненного тесными, «келейными» отношениями. Как представляется, происшедшее в дальнейшем, по-видимому, было заранее предрешено выучеником строгих старцев (хотя иные «театральные» повороты и резкости были вызваны эгоцентричным и болезненным характером Коли Давыдова).

Итак, в новой резиденции (в начале сентября) пришлось устраивать новоселье. Владыка «назначил день и пригласил гостей». Пришел архиепископ, оба послушника Варнавы, несколько его духовных дочерей, в том числе регент Дивеевского подворья. Евдоким особенно не церемонился, и его поведение перешло границы допустимого. Нижеследующее восстанавливаем по злорадному газетному фельетону и обрывочным свидетельствам некоторых участников.

Николай неожиданно пришел в исступление и закричал присутствующим: «Грешники вы!» «Да, да, великие грешники, — пробормотал епископ Варнава. — И Евдоким тоже великий грешник, и женщины...» Евдоким не на шутку встревожился, но было поздно — Коля Давыдов с воплем бросился на него. Пришлось бунтовщика связать.

Скандал произошел оглушительный. Архиепископ не принимал владыку, потребовал, чтобы тот удалил от себя Николая и Константина. «Владыка, — читаем в записях Долгановой, — не подчинился, на него было донесено в Зосимову пустынь старцам и Святейшему Патриарху, после чего был получен приказ выехать в Москву»³⁴³.

Патриарх Тихон попал в сложное положение. Он должен был чувствовать личную ответственность за назначение на нижегородскую кафедру фактического безбожника и бесчинника, о безобразиях которого имел вполне ясное представление, но сделать резкое движение и запретить Евдокима в служении не решался. Год назад в известном послании к пастве Святейший призвал духовенство не конфликтовать с советской властью, не вмешиваться в политику³⁴⁴, и, возможно, потому он и не мог удалить архиепископа, что тот умело воплощал в своей деятельности эту новую линию (впрочем, активно участвуя в политике, но только на стороне власть имущих). О том, как трудно давались неординарные решения в тех сложнейших обстоятельствах, с каким неимоверным усилием приходилось преодолевать в себе привычные стереотипы поведения, епископ Варнава вспоминал уже на старости лет: «Пришлось воевать со своим патроном. Вначале это не укладывалось в уме. Мы воспитывались так, чтобы в мыслях нельзя было начальство осуждать и, тем более, ему противиться. (Евдоким хотел, чтобы "под начало" старцев меня послал Патриарх Тихон. А тот был против Евдокима, но не хотел ему противоречить, как начальству надо мной...) Отсечение воли — обещание при постриге, пред крестом и Евангелием — даже до смерти, причем никаких скидок не делали на характер содержания обета: догматический, канонический или аскетический. А сам начальник это выражал всегда в форме приказа, очень категорического: "Умри, но сделай".

Итак, когда началось живоцерковничество и из этой курной избы понесло уже слишком едким дымом — а лютый по характеру Евдоким мстил никак не меньше, чем ГПУ, — пришлось воевать. Следствие: сперва длительный "отпуск" на "дачу"...»³⁴⁵

Сердечно сочувствовал Патриарх в случившейся истории, конечно, своему молодому «собрату». Именно этим объясняется тот факт, что Синод вынес суждение о происшедшем на основании рапорта Варнавы, а не записки архи-

епископа Нижегородского. Было постановлено направить епископа Варнаву в «двухмесячный отпуск» в Зосимову пустынь Александровского уезда Владимирской губернии, на послушание игумену «названной пустыни и под ближайшее духовное руководство своего духовника». (И хотя на бумаге ему запретили в пустыни проповедовать, но на деле не требовали исполнения этого пункта.) Получив указ в конце октября, владыка надписал на нем: «Предсказано было 21.VIII.1909 схиархимандритом Варсонофием Оптинским, первым моим старцем».