Собирание паствы

В то время, когда в глухом углу российской провинции молодой епископ заботился о вверенных ему душах и сталкивался с характерами, словно вышедшими из эпохи Раннего Возрождения, помогая грешникам подняться к свету и получить исцеление от язв немощной своей природы, — в то время Красная армия на фронтах гражданской войны, чекисты в своих глухих подвалах, продармейцы, чоновцы в карательных грабительских экспедициях «отбраковывали» негодный человеческий материал, перепахивая страну, дабы вывести ее из «проклятого» прошлого, из сермяжной избы, из храма — в «светлое» завтра. В потоках крови и океане насилия осуществлялась мечта передового европейского общества (и российского тоже), рождалось новое сознание сверхлюдей, новая классовая мораль. Коллектив, освобожденный от пережитков христианской жалости и мягкотелости, предъявлял свои безусловные права на этот мир и на всякое существо, обитающее в поднебесной. Его вожди заранее, еще до прихода к власти, обрекли на уничтожение многие человеческие типы, раскрытые к духовной культуре и к не видимой вещественным зрением правде. (Ленин боялся допустить в себе даже малейшее чувство, хоть как-то связанное с христианским милосердием. Однажды он ушел с концерта, на котором исполнялась известная соната Бетховена, находя ее музыку вредной для революционера, потому что та смягчает сердце.)

«Один мир, — писал епископ Варнава, находясь уже в советском пространстве, — построен на смирении, милосердии и всепрощении, а другой — на ненависти, злобе и лести. В одном — проповедник заповедует: "Если видишь падающего, прикрой его" (св. Исаак Сирин). А в другом —

вторит по-своему Ницше: "Падающего толкни и добей его". Или как у Горького: "Если враг не сдается, его уничтожают". Таковы цели тех, которые зовут человечество якобы "к свету". И как отдыхает скорбная душа, как будто выходит из затхлой вонючей комнаты на свежий воздух, когда читает у пророка Исайи эти слова: "Се, Отрок Мой... / Не воспрекословит, / Не возопиет... / Трости надломленной не преломит / И льна курящегося не угасит" (Ис. 42, 1-4). То есть людей, совершенно сломленных судьбой, забитых горем и нуждой, и даже такого человека, вера которого едва-едва теплится, Господь утешит, и успокоит, и облегчит ему душевную боль... Любовь — вот что Он заповедал Своим последователям»³⁴⁰.

Разными путями собирались вокруг епископа дети «бывших» людей, обреченные на изгойство, не имевшие пристанища в этом мире в силу своего воспитания и происхождения. Иные из них, зараженные мутными общественными поветриями (философия классовой борьбы, культ научности, оправдывающий революционные зверства, «простота» нравов в отношениях между полами, относительность всех духовных ценностей, культ грубой силы), находились в смятении и отчаянии.

Семнадцатилетний Коля Давыдов, обуреваемый тоской, посещает Макарьевский монастырь, где впервые видит владыку (сам юноша вместе с матерью и сестрой бежал из Москвы от надвигавшегося голода; поселились они в Лыскове, напротив обители, через реку). Судьба и внутреннее состояние этого молодого человека характерны для российской молодежи той эпохи. Трех лет он остался без отца, служившего офицером на Кавказе и зверски убитого повстанцами в Пятом году. Слезы матери над обезображенным трупом мужа — первое воспоминание детства. Постоянное переживание — чувство одиночества. Хотя одиннадцати лет его отдали в Московский кадетский корпус, он постоянно ощущал себя чужаком среди сверстников. Даже во сне Николай помнит свою главную боль: «Как тяжело жить здесь, на земле». Позже писал духовному отцу: «Я страдал душой. Неужели нет никого, кто пожалел бы меня? Ведь и я человек, и мне хочется ласки и участия».

Растерянный, как и окружающие его взрослые (чувствовал, что может пасть и погибнуть под ударами надвинувшихся грозных исторических событий), издерганный

тяготами переходного возраста, ощущает чужими самых близких доселе людей, мать и сестру. Они пребывали в постоянных заботах и тревогах (часто проводились властями «недели золота и серебра», когда чекисты устраивали повальные обыски у классово чуждых элементов, изымая у них фамильные драгоценности, иногда бывшие последним шансом на выживание). Коля раздражался на близких, стыдился их суетности. Среди всеобщего равнодушия и разброда он искал поддержки и не находил. В 1919 году написал письмо архиепископу Евдокиму «и не получил ответа», пошел к местному священнику «и встретил холодный прием», написал епископу Петру, «но и он ответил молчанием». «Среди тьмы, в которой я блуждал, — писал он, — передо мной светилась одна только надежда на Бога, Который никого не оттолкнет...» Наконец перед Пасхой 1920 года в Макарьевский монастырь приезжает епископ Варнава, и юноша встречает у него участливое к себе отношение. Коля был утешен. «На душе стало как-то спокойнее, я с просветленным взглядом стал смотреть на будущее», но через некоторое время «меня опять начали мучить сомнения, я все чего-то хотел, чего-то требовал, осуждал пастырей, воображал из себя что-то необыкновенное и написал вновь, но уже епископу Варнаве, которого я полюбил, который меня приласкал. Я приехал десятого июня в монастырь, и епископ объяснил мне все мои заблуждения; впервые меня научил. С этого дня для меня началась, как говорит епископ, знаменательная эпоха».

Владыка понял его состояние, душевную потерянность. Сделал своим иподиаконом, позволил пожить в монастыре. Брал с собой в лес, на прогулки по берегу Волги; дорогой беседовал, рассказывал о цели христианской жизни, назначал послушания, учил, как надо молиться, что читать, как жить. И конечно же — исповедь в ее первоначальной, древней форме: постоянное откровение помыслов, вникание во внутренний мир другого, врачевание воли. Николай писал в своем дневнике: «Впервые в жизни я встречаю ласку от постороннего...»

Во время поездок в обитель владыку сопровождал еще один молодой человек, вскоре ставший его ближайшим учеником, Костя Нелидов. Выпускник нижегородского Дворянского института, из семьи уважаемого в городе врача, он обладал ровным характером, благородными каче-

ствами души. Молодые люди сдружились. Живя при наставнике, они получили возможность не только учиться тонкостям церковной службы, но и духовному взгляду на жизнь.

Макарьевский монастырь. Шестого июля 1920 года епископ записал: «За чаем, после ужина, увидели в окно пожар; горело, как говорили, Головково. Лазили, между прочим, я, Костя и Коля на колокольню. Спустя час, когда собрали со стола, я, проходя залой, где Коля, облокотившись на комод, стоял, нагнувши низко голову, сказал ему, на его мысли: "Мы даже молиться-то, как нужно, не знаем... Святые молились за других, не раньше как получат извещение от Бога, что можно молиться и будут услышаны. А то будешь молиться, а Господь скажет: все равно не услышу (Иер. 15,1). Эх, срамота мы..." Я прошел в кабинет и сел читать св. Исаака Сирина. Минут через 15 пришел Коля и говорит: "Владыка, я сейчас молился у окна³⁴¹, стоя на коленях, и вот увидел над пожаром меч огненный, направленный с неба вниз. Разделенный его конец касался края огня. Меч кровавый, яркий, так что огонь кажется бледнее. Вы видите?" Мы стали смотреть из моего окна, но я ничего не видел. Руки Коли дрожали, и сам он <тоже>, потому что явление не прекращалось для него долго. Меч делался ярче, когда пожар стихал, и уменьшался в силе цвета, когда разгорался. Когда Коля уходил, я ему напомнил о своих словах...

Жители этой деревни славятся в округе своей скупостью к творению милостыни, хотя являются самыми богатыми около Лыскова»³⁴².

Стояла засуха. Накануне Успенского поста, 31 июля (ст. ст.), епископ посетил приход села Мичина, молился о ниспослании дождя. Народ переживал за судьбу будущего урожая, а местный чудаковатый настоятель оказался большим поклонником науки и бредил своим изобретением — «тайной разделения отрицательной и положительной силы» с помощью «фигуры правильного креста» (который предлагал установить в определенной точке экватора; изложение сей премудрости посылал почитаемому им о. Павлу Флоренскому), приставал со своим открытием он и к владыке. Тот запретил ему «изобретать» и указал на его «бесчувственность». Интересно поведение владыки при соприкосновении с экзальтированным батюшкой.

Когда последний бесцеремонно обрушился на епископа со своими «научными» разговорами, то услышал в ответ: «Завтра будет Пасха». «Я спрашивал себя, — рассказывал потом священник, — какой завтра праздник, а вы, трепля меня по плечу и заглядывая мне в лицо с ангельскою улыбкою, говорили: "Пасха! Пасха!" ...Вы, не давая договорить мне, твердили: "Пасха, Пасха!"» (Назавтра был праздник Происхождения древа животворящего Креста Господня.) Позже этот священник, о. Иоанн Скамницкий, сообщил в письме, что вскоре у них «начались дожди, которых не было все лето».

В том же августе владыку переводят в Нижегородский Печерский монастырь, и он становится епископом Печерским, старшим викарием епархии. Возле него постепенно собирается паства из интеллигенции, городской молодежи. Но в это время над его головой неожиданно грянула гроза, и на церковную общину пролился ряд необычных событий.