НА ЖЕНСКОЙ КАТОРГЕ

 

...Мы плыли по реке Усе двое суток в тревожном состоянии. В преддверии зимы сильный ветер гнал тяжелые волны по реке, а на третий день она остепенилась и замерзла прервав движение пароходов в Воркуту и Нарьян-Мар, а также в женский лагерь «КОЧМЕС» — юдоль слез и горя русских женщин, осужденных в каторгу на 5 лет за контрреволюционную троцкистскую деятельность (КРТД).

Ужасной была судьба несчастных заключенных женщин. Перед ними всегда вставал один вопрос — быть или не быть? Быть коллективной наложницей всех уголовников или сожительствовать лишь с одним из них — с убийцей, к тому же нередко зараженным венерической болезнью, которого боялись все другие урки (уркаганы). Эта страшная дилемма вырастала ежедневно перед каждой одинокой женщиной, к которой урки приставали днем и ночью, оскорбляя ее пошлыми словами и проигрывая в карты. Чтобы как-нибудь спастись от такой страшной участи, все молодые женщины искали себе мужей по влечению еще в этапе или пересыльном пункте, соглашаясь быть их женами на весь период заключения на каторге.

На нашем пароходе среди женщин ехала красивая молодая женщина Полина Федотова из Горького, осужденная на 10 лет на Воркуту за мужа, ректора университета, расстрелянного в 1936 году за политическую связь с троцкистской оппозицией. Чтобы избежать сожительства с бандитами, Федотова в этапе сблизилась с московским инженером Перцевым, который был осужден по 58-й статье тоже за связь с троцкистами, и согласилась быть его женой на каторге. Подобных случаев на каторге было немало. К примеру, одна женщина, в недавнем прошлом коммунистка и ответственный работник парткомиссии московского горкома партии, сошлась на каторге с бандитом-уголовником и сделалась его женой. Ее поступок оскорбил всех

 

бывших членов партии, которые решили выбрать из своей среды троих товарищей для разговора с ней о ее поведении. Конечно, деликатный разговор на эту тему был нелегким, но очень поучительным. Нарушившая нравственную этику немолодая ухе женщина рыдала и проклинала свою участь и нестареющую красоту, но обещала нам порвать свой брак с бандитом-уголовником и обещание сдержала.

...Чтобы как-то вырваться из ледяного плена, с помощью взрывов аменала и багров разламывали лед, а затем всех высадили с парохода на берег в голой тундре. Чтобы не уснуть и не замерзнуть на ветру, мы, как безумные, ходили по кругу всю ночь, а рано утром двинулись пешком по берегу навстречу своей судьбе.

Шли долго и мучительно и редко отдыхали по дороге. У нас болели ноги, ныло все тело. Ходьба по вязкой почве и неровной местности измучила нас всех (мужчин и женщин) и заставила в дороге бросить часть своих вещей и нести, как тяжкий крест, лишь самое необходимое — гражданскую одежду, обувь и белье. А когда наши силы кончились и заболели женщины и несколько мужчин, мы заявили конвоирам, что пешком идти больше не сможем. К счастью, в пути на берегу стоял большой лагпункт рыболовецкого совхоза-лагеря, который выручил нас, выделив для перевозки по воде больных товарищей и всех наших вещей пять рыболовецких шняг (река Уса в том месте оказалась незамерзшей).

После того, как усадили в большие лодки всех больных мужчин и женщин и положили на дно все наши вещи, караван из шняг поплыл по течению реки к лагпункту «Кочмес», Ну а мы опять пошли вперед пешком, прокладывая путь другим этапам, направлявшимся из Воркуты до Нарьян-Мара. Нас гнали этапом под усиленным конвоем. Когда конвой хотел отдохнуть, нам разрешали присесть прямо на снегу и «не вертухаться». «Не вертухайся!» — была самая распространен-

 

ная команда бдительных конвоиров. Это означало: не смей отделяться от колонны этапа ни на шаг. Ночами мы ютились в холодных нежилых помещениях, в так называемых этапных станках, попадавшихся нам по пути.

От дальнего и утомительного перехода у всех ныло тело, а ноги сделались как деревянные.

Только к вечеру седьмого дня этапного пути мы добрались до женского лагеря «Кочмес», который находился на берегу реки Уса.

Здесь силами заключенных распахивалась целина, выкорчевывался тундровый кустарник, выращивались в открытом грунте репа, турнепс, брюква, а в парниках — овощи, отправлявшиеся на рудники Воркуты для вольнонаемного состава (и кое-что перепадало заключенным шахтерам, страдавшим от цинги и других болезней). Здесь был и молочный крупнорогатый скот, молоко и масло отсюда отправлялись тоже на рудники для питания военизированной охраны и их семей, вольнонаемных, лагерных придурков, и кое-что перепадаю в больницы заключенным шахтерам.

Все самые тяжелые работы выполняли в «Кочмесе» женщины. Их здесь было несколько тысяч. Условия работы зависели от возраста. Все женщины моложе тридцати пяти работали в лесу и даже на продольной распиловке бревен для строительства бараков. От ворочания бревен и тяжелого труда у них образовывались мучительные грыжи и нередко бывали кровотечения, изнурявшие их до потери сил и сознания.

Наш этап пригнали в «Кочмес» для строительства бараков. Ожидалось пополнение лагеря женщинами, следовавшими сюда новыми этапами заключенных из Темниковских лагерей Горьковской области и других концов страны.

Спали мы на земляном полу в старом скотном дворе, а с рассветом нас разбудил нарядчик:

— Вылетай на работу! Пулей! Пулей!

 

Эту фразу он заучил наизусть и выкрикивал ее неизменно каждое утро.

На разводе присутствовал начальник лагеря «Кочмес» по фамилии ПОДЛЕСНЫЙ. Ему лучше подошла бы фамилия Подлесный.

О жестокостях Подлесного мы слышали давно, еще на руднике. А то, что мы увидели собственными глазами, превзошло все наши ожидания. У Подлесного было суровое лицо и немигающие глаза. Рядом с ним стояли два чекиста - оперативники татарской национальности и держали на толстых ремнях двух рвавшихся на людей овчарок. Они бешено лаяли на заключенных и были надрессированы против них вохровцами.

Здесь же стоял лагерный врач из заключенных, в обязанности которого входило оказание помощи больным, и, если требовалось, он должен был освобождать их от работы по болезни.

Среди нашего этапа было много больных, которые не могли идти на работу и просили врача об освобождении или помощи. Подлесный не давал им даже возможности обращаться к врачу, выкрикивая: «Симулянты! Отказчики!» — грубо оскорбляя больных людей. Врач, испуганный гневом начальника, признавал всех больных здоровыми и отворачивался от них. Но люди еле передвигали ноги. Тогда Подлесный приказал вохровцам спустить на них овчарок. Подстрекаемые охранниками, огромные собаки сбили заключенных с ног в снег и стали рвать на них одежду и кусать.

Заключенные кричали, взывали о помощи, обращались к конвоирам как к людям, надеясь пробудить в них хоть малейшую долю человечности. Но те поглядывали в страшные глаза Подлесного, на звериный оскал его зубов и не решались отогнать собак.

Овчарки продолжали топтать людей в снегу под гогот и Хохот уголовников и бытовиков, издевавшихся над больными людьми.

 

Когда наконец собак отогнали, на снегу лежали и стонали окровавленные люди, полуживые-полумертвые. Подлесный ликовал.

Этот садист и развратник избрал своим излюбленным делом посещение женских бараков в ночное время. Подходя неслышными шагами к женским нарам, он срывал с женщин одеяла, пугал их во время сна и получал извращенное наслаждение при виде полунагих, испуганных и растерянных женщин. Это он делал под видом проверки нарушений лагерного режима, не позволявшего заключенным мужчинам встречаться и сближаться с заключенными женщинами. Однако, несмотря на строгое запрещение и вольнонаемным служащим лагерей общаться и сожительствовать с заключенными женщинами, сей подлец заставлял многих женщин сожительствовать с ним. Если случалось Подлесному обнаружить мужчину в бараке заключенных женщин, он заставлял жертву становиться на колени перед своей персоной, тут же, в бараке. Насытившись зрелищем чужого позора, он безжалостно наказывал людей, отправляя в холодный карцер на десять суток. И это несмотря на то что сам он имел немало так называемых любовниц из числа заключенных женщин, превращенных им в настоящих рабынь кочмеского гарема его величества начальника лагеря Подлесного.

Среди любовниц Подлесного была одна очень красивая женщина, которая отдалась ему, спасая свою жизнь. Он ее всегда ужасно ревновал и мучил. Он даже предлагал ей выйти замуж за него после освобождения и обещал развестись со своей женой. Но когда пришло время красавице освободиться из-под стражи, она все же предпочла уехать к своему мужу домой, который к тому времени тоже заканчивал срок отбывания в заключении.

Подлесный не мог вынести подобного оскорбления своего достоинства. Не желая допустить разлуки со своей «любовницей», чтобы она никому другому не досталась, он в последнюю минуту расставания выстрелил в нее и убил наповал.

В своей любви Подлесный недалеко ушел от воришки Кольки Базика в том же лагере — тот откусил своей краса-

 

вине нос во время прощального поцелуя, чтобы она никому больше не досталась после него. В этом отношении начальник лагеря и заключенный вор-рецидивист действительно оказались социально и душевно близкими друг другу.

Режим на женской каторге был вызывающе бесправным. Женщины работали в условиях полярной непогоды по десять часов в день без выходных, что изнуряло их физически и нравственно и приводило преждевременно к заболеваниям и смерти.

На женской каторге я встретился с артисткой МХАТа Зоей Сохновской, журналистской «Комсомольской правды» Груней Богатовой, женой расстрелянного проректора Государственного института журналистики, Симховича, Розой Магидовой, женой замнаркома иностранных дел Марией Михайловной Иоффе. Их мужья были расстреляны в 1937 году за соучастие в троцкистской оппозиции. Роза Магидова погибла в кочмеском лесу во время заготовки строевого леса. Груня Богатова на Воркуте серьезно заболела. Женщины на каторге зимой были одеты в теплые стандартные бушлаты с брюками, заправленными в валенки зимой или в ботинки летом.

В тот год мы с Алей Чумаковой (моей женой) работали в лагерной железнодорожной мастерской. Она была инстументальщицей, а я — сверлильщиком, делал отверстия для болтов в чугунных рельсах. Тяжелая работа уносила наши силы и здоровье.

В эти месяцы 1936—1937 года мы с Алей жили вместе в комнатке в трехкомнатной землянке у реки Усы, где десять месяцев в году стояла мгла, а остальное время года солнце находилось в небе круглосуточно и пробуждало жизнь над вечной мерзлотой. За две весенние теплые недели в глинистой почве возрождались к жизни морошка, голубика и ползучие кустарники.

В землянке вместе с нами жил московский инженер-дорожник Перцев с лагерной женой Полиной Федотовой, а также два товарища — холостяки Райкин и Каманов. После Расстрела инженера Перцева его жену Федотову перевели от

 

нас в другой барак, а к нам вселили заключенного Коссиора (старика) с женой Мусей Магид. Из многочисленных рассказов Владимира Коссиора я навсегда запомнил, что в начале революции (1917—1918) он был приятелем и другом видного партийного работника ЦК ВКП(б) Ежова. Вместе с ним он работал в орготделе ЦК инструктором и жил в одном номере гостиницы «Метрополь». У Коссиора о Ежове было мнение как о безвольном человеке-манекене, на котором Сталин примерял свою зловещую «одежду»...

В те дни в нашей стране произошла замена руководства в МГБ. Вместо Ягоды был назначен другой палач — Ежов, который подписал приказ о запрещении на каторге совместного проживания заключенных супругов. И вскоре к нам в землянку прибежал нарядчик с приказанием моей жене готовиться в этап на пароходе в женский лагерь «Кочмес». Она заплакала, а я пришел в негодование. Нарядчик посоветовал ей сходить к врачу за справкой о болезни, из-за которой она не может туда ехать. Эту справку врачи дали, и жену мою немедленно освободили от этапа в женский лагерь.

Однако вскоре к нам опять пришел нарядчик и увел мою жену в женский барак. Вместе с ней увели туда же и жену В. Коссиора, Мусю Магид, и многих других жен заключенных. А ночью, когда все в лагпункте спали, к нам опять пожаловал нарядчик с комендантом. На этот раз они пришли за мной. Начальник лагеря распорядился, чтобы в «Кочмес» вместо моей больной жены отправили меня. Я отказался, и тогда за мной пришел начальник УРЧА Убейволков с конвоирами, которые схватили меня за руки и потащили волоком раздетого-разутого в тюрьму. Я стал кричать и звать на помощь. На мой крик сбежались Райкин, Коссиор и Каманов. Они стыдили коменданта и нарядчика с солдатами, но словом стену не проломишь, и меня поволокли по мерзлым кочкам в изолятор, где тогда температура воздуха была два градуса ниже нуля.

До самого рассвета я бегал по камере лишь в одном белье, пока моя жена (Аля Чумакова) не принесла мне одежду. Она рыдала на моей груди и умоляла не вступать с конвоем

 

в пререкания и добровольно согласиться ехать в «Кочмес». Я дал ей слово, и она умолкла. А когда пришел нарядчик Убейволков, я сказал ему, что добровольно соглашаюсь ехать в женский лагерь. Жена поцеловала меня, и мы расстались с ней на много лет.

На пароходе я увидел Райкина, который рассказал мне, что тотчас же после того, как увели меня в изолятор, вновь пришли солдаты и насильно увезли на рудник Гришу Каманова и Владимира Коссиора^*, а Леню Райкина с конвоем ночью привели на пароход.

Так разметали нас по разным сторонам, как ветер осенью ненастной разносит листья по дорогам...