ЭТАП НА ВОРКУТУ. ПОД УГРОЗОЙ СМЕРТИ
Шел 1936 год. В стране свирепствовали сталинские каратели. На смену палачу Ягоде пришел другой палач — Ежов. Над страной нависли устрашающие слова: «ЕЖОВЫЕ РУКАВИЦЫ». Они означали террор, беззаконие, пытки и смерть.
По всей стране у членов партии проверялись партийные билеты. Из партии изгонялись сотни тысяч коммунистов русской и еврейской национальности. Им ставилось в вину сочувствие троцкистской оппозиции. Вскоре после исключения из партии их арестовывали и сажали в тюрьмы. В этом Деле некрасивую роль сыграли секретари первичных парторганизаций. Они заводили на всех членов партии «черные
списки» и передавали их в ОГПУ. Эти секретари решали судьбу многих сотен тысяч честных коммунистов, расстрелянных или сосланных на каторгу и в ссылку.
Весь аппарат партии снизу доверху обязан был помогать ОГПУ чинить преступления и расправы над честными коммунистами. Работники партийного аппарата не предполагали, что вслед за исключенными и арестованными коммунистами предстояла их очередь быть отправленными в тюрьмы и концлагеря. А сколько их расстреляно?
В партии нарушалась демократия. По 20 лет сидели на своих должностях секретари обкомов, райкомов и парткомов. Так, к примеру, на заводе им. Молотова в Горьком секретарь проработал бессменно 25 лет. Это привело к тому, что он стал богом, царем и воинским начальником, творя произвол и беззакония.
Партийный аппарат был опорой Сталина в его борьбе против партии, против ленинского «Завещания», до тех пор пока эти люди в аппарате не стали опасными свидетелями его восхождения по трупам старых большевиков, коммунистов и участников Гражданской войны — в «гениальную» и «любимую» личность.
...Наш архангельский этап из тюрьмы выходил под покровом ночи. Сопровождали его чекисты с винтовками наперевес.
Северную Двину мы пересекли на военных глиссерах. Когда мы высаживались на морской пристани, раздалась строгая команда часовых: «Садись, стрелять буду!»
Лил дождь. На нас глядели злые глаза чекистов татарской национальности, направивших на нас дула винтовок. Мы долго сидели под проливным дождем на мокрой земле. А когда дождь перестал, началась проверка документов. Конвойные смотрели на нас, как на врагов. Они спрашивали с подозрением и сверяли наши ответы с записями в документах. Потом началась посадка на трехъярусный морской пароход. Он стоял у пристани и дымил. Конвой Архангельской
тюрьмы сдал пас другому конвою оптом под расписку, как сдают рабочий скот.
Мы расставались с этим северным русским городом без сожаления.
На пароходе нас было две тысячи коммунистов, осужденных за оппозицию сталинскому режиму. Нас собрали сюда из разных городов страны, где мы до этого находились в ссылке. Теперь ссылку закрыли и везли нас на каторгу.
Здесь я встретился со старыми друзьями: Арайсом, Робинсоном, Полем, Мильманом, Познанским, Гамовым, Яшей Драпкпным, Комоновым, Райкиным, Пашей Купиной, Гру-ней Богатыревой. Все они старые коммунисты, многие из них создавали н царском подполье первые ячейки большевистской партии, затем в 1917 году брали Кремль и Зимний дворец, ас 1918 по 1921 год отстаивали Советскую власть на фронтах Гражданской войны.
С нами на пароходе был младший сын Троцкого — Сергей Львович Седов. В последние годы он в енисейской ссылке работал инженером на заводе. В отличие от своего старшего брата, Льва Львовича, во всем похожего на отца, Сергей Львович был похож на мать и на деда по матери, известного мореплавателя капитана Седова.
У Сергея было русское открытое лицо и светлые волосы. Он обладал талантом математика и мог стать крупным ученым. Когда его принимали в партию, поручительство за него дали Бухарин. Сталин и Орджоникидзе.
В вопросах политики Сергей стоял на позициях генеральной линии партии. С идеями своего отца он был принципиально не согласен и поэтому отказался в 1929 году выехать с ним за границу. Сергей показал нам письмо отца из Мексики.
Троцкий просил Сергея вернуться в семью, и приехать к ним в Мексику. По этому поводу Сергей сказал Ягоде: «Я никуда не поеду. Моя родина — Россия».
В пути следования на каторгу в Воркуту он играл с нами в шахматы. Он казался беспечным, и на лице его часто по-
являлась улыбка. Он не предчувствовал, что через год его повезут обратно в Енисейск и там расстреляют. Об этом не догадывались и другие наши товарищи, которых на Воркуте ждала мучительная смерть в Сыр-Яге, на кирпичных заводах, на этапных дорогах, в банях-душегубках... и лагерные кладбища, которыми усеяны берега Печоры и Усы.
Мы плыли вблизи пустынных берегов Белого моря. В морской глубине мы видели диковинных рыб, а на берегу редких зверей, которых приветствовали как новых знакомых. Вдруг на нас подуло ледяным холодом. Впереди — Баренцево море. Кипящие морские волны разбивались о борт парохода и перелетали через палубу. Наш пароход кренился в разные стороны и стонал.
С Ледовитого океана на нас надвигались ледяные айсберги, угрожая раздавить пароход, как скорлупу. На палубе послышался сигнал тревоги. Конвойные и команда парохода не хотели умирать в морской пучине и начали дрейф. Нам приказали спуститься в трюм и ждать...
В трюме было темно и тоскливо. Кто-то затянул есенинскую песню, в которой слышалась печаль русской земли. Началась морская качка. Только немногие женщины не поддались морской болезни, и, как сестры милосердия, они приходили на помощь по очереди то к нам, осужденным, то к нашим палачам — конвойным.
На другой день море утихло, и мы опять продолжали свой рейс на Воркуту. Айсбергов уже не было, и пароход шел на полной скорости. На палубе мы увидели пулеметы с направленными на нас дулами. Мы спросили конвойных, зачем это. Они ответили, что боятся нашего нападения на них. Как выяснилось, один наш товарищ, московский инженер ПЕРЦЕВ, в туалете сказал: «Чего нам бояться этих конвойных? Мы разоружим их, а пароход уведем в Норвегию».
В словах Перцева было больше необдуманного бахвальства, чем здравого смысла. Он не догадывался, что тайно нас сопровождала морская авиация, которая тотчас же разбомбила бы наш пароход. В мыслях заключенных не было
намерения бежать куда бы то ни было, поэтому никакого значения болтовне Перцева мы не придавали и забыли про нее. Но не забыли сказанное Перцевым конвойные и чекисты. Они завели «дело» на Перцева и вскоре на Воркуте его расстреляли. Это была первая кровь, пролитая там.
Мы подплывали к морской пристани Нарьян-Мар. Рядом виднелась длинная лента реки Печоры. У ее причала стоял на приколе крошечный грузовой буксир с пятью большими закрытыми баржами. Нам приказали спуститься в эти баржи, которые должны везти нас дальше вверх по Печоре.
Всем своим видом эти баржи были похожи на большие фобы, приготовленные для перевозки на братские кладбища.
Мы не хотели умирать раньше времени. Люди запротестовали и отказались идти в баржи. Конвойные на нас кричали, угрожая расправой, но мы были непреклонны и требовали пассажирского парохода. Наконец, к берегу подошел комфортабельный двухъярусный пассажирский пароход и повез нас на Воркуту.
По дороге мы часто останавливались у причалов многочисленных лагерных пунктов, которыми были усеяны в то время берега Печоры, и забирали новые пополнения заключенных, этапированных на Воркуту.
В Новом Бору, где тогда был лагерный пункт создаваемого совхоза Воркутлага, конвой привел восемь женщин, среди которых оказалась и моя жена. Встреча была совершенно неожиданной и вызвала у нас минутную радость, но тут же мы заметили злобное возмущение конвоировавших нас вохровцев и чекистов, смущенных оплошностью, давшей возможность нам встретиться. Мы не виделись с женой четыре года.
Вдали показалась последняя пристань «Уса». Это был поселок Воркута-Вом. Здесь были перевалочная база для отправки воркутского угля и пересыльный пункт для многочисленных этапов заключенных. Отсюда до воркутского рудника шла узкоколейка протяженностью 60 километров, построенная заключенными в 1931 — 1932 годах, по неизведанной тундре на
вечной мерзлоте. Отсюда отправлялись огромные этапы в воркутские лагеря.
Нас принимала лагерная комиссия, в которую входил врач — заключенный ГОРЕЛИК. Увидев Сергея Седова, он рассказал ему о своей последней встрече с Троцким, которая произошла неожиданно в 1930 году в Брюсселе. В бельгийскую столицу Троцкий прилетел из Турции, где находился в изгнании. Он произнес там нашумевшую речь о культурной революции.
Наш этап разместили в трех больших брезентовых палатках по 600 человек в каждой. Семейных и больных поместили в деревянный домик на краю пересыльного пункта. Это была так называемая деревня ТИТ, где позднее был организован городок для больных и травмированных заключенных шахтеров.
Для того чтобы навестить больных товарищей, нам приходилось добираться по болотной тундре, перепрыгивая с кочки на кочку.
На пересыльном пункте нам повстречались группы уголовников, осужденных за убийства и грабежи. Увидев наши чемоданы, они угрожающе сказали: «Эти гуси... пойдут сегодня за нами». На языке уркаганов это означало, что они у нас сегодня украдут или попросту отберут наши вещи.
Мы обратились к начальству с ходатайством оградить нас от этих типов. Но начальник лагеря, с усмешкой выслушав нас, отказал нам в какой бы то ни было защите от уголовников.
Позднее мы узнали, что на этих типов — уголовников и бытовиков, считающихся здесь «социально близкими», опираются начальники лагерей против «врагов народа» — старых большевиков, коммунистов, советских людей, используя их для расправы и издевательств над политическими заключенными. Из этих «социально близких» назначали комендантов, нарядчиков, «воспитателей». Так начиналась жизнь в наш первый день в «заполярной каторге».
О ней написал очень трогательные и хорошие стихи расстрелянный в 1938 году в Сыр-Яге старый коммунист,
портной Лева ДРАНОВСКИЙ, в одну из ночей, сидя у печурки в палатке на берегу реки Воркуты. Он их впервые читал дневальному этой палатки ЗИЛЬБЕРФАРБУ Григорию Филипповичу, которому также посвятил стихи под названием «Дневальный». Эти стихи стали достоянием всего воркутского лагеря и были переложены на музыку, на печальные и грустные мотивы.
Маленький, шупленький, в поношенном черном пальтишке, сгорбившийся от холода, Драновский расхаживал ночью по палатке с тетрадкой за пазухой и карандашом в руке, то вынимая тетрадь и что-то записывая, то кладя ее обратно, подбегая к железной печурке, чтобы согреть замерзшие пальцы, которые не в состоянии были удержать в руках карандаш и тетрадь.
Очень трогательным было его сочинение «Прощание». Это было письмо жене, наполненное душевными муками.
За Полярным кругом, в стороне глухой,
Черные, как уголь, ночи над землей.
Волчий голос ветра на дает уснуть,
Хоть бы луч рассвета в эту мглу и жуть...
Что-то роковое грезится в окне,
Тяжело с тоскою быть наедине.
Завтра злая пуля оборвет мой путь.
Может быть, получишь весть когда-нибудь...
За Полярным кругом счастья, друг мой, нет!
Завтра снег и вьюга занесут мой след.
Не ищи, не мучай, не губи себя!
Если будет случай, помяни, любя!
Мы пронесли наши идеи мировой социалистической революции через большие и страшные испытания. Но ни тайга, ни таежная жизнь, ни тундра с ее ледяным дыханием не сломили нашу волю бороться до конца, жертвуя своей жизнью.
Многие из нас пали в этой борьбе. Но мы надеялись, что придут другие поколения, и они придут, мы уверены, и не только в нашей стране, а во всех странах мира и гордо передадут эстафету мировой революции всем народам, населяющим нашу планету.