ПОРТРЕТЫ ЗАКЛЮЧЕННЫХ

 

РОЗА РОЗОВА

 

Мне вспомнилась песня, которую пела в тюрьме замечательная женщина, коммунистка-оппозиционер — РОЗА РОЗОВА.

Ее комсомольская юность началась в Харькове в 1919 году, когда в стране шла Гражданская война. Комсомольцы уходили на фронт добровольцами. С ними была и Роза Розова. Она много прошла фронтовых дорог, много претерпела неприятностей и страданий фронтовой жизни. В боях под Каховкой девушка проявила мужество, за что получила благодарность перед строем красноармейцев. За мужество Розу досрочно перевели из комсомола в ряды Коммунистической партии.

Роза умела прекрасно и убедительно говорить. Ярким и находчивым языком она зажигала сердца красноармейцев и вела их в бой. Смерть обходила ее, к счастью, стороной, и она вернулась с фронта Гражданской войны целой и невредимой.

После войны Роза мечтала учиться в Педагогическом институте, а в родном городе ей сказали: «Ты еще молодая, успеешь получить образование, а пока поезжай на партийную работу». Два года она проработала в глухом уезде, приобщая отсталых людей к общественно-политической жизни, после чего все же добилась, чтобы ее послали учиться в Пединститут.

Бежали годы. Заканчивались последние экзамены. Роза готовилась стать педагогом, но не успела. Наступил роковой 1927 год.

В рядах партии шла ожесточенная борьба. Все смелые, честные и мыслящие коммунисты не оставались в стороне. Роза с чистым сердцем и незапятнанной совестью стала на защиту идей мировой пролетарской революции. Она примкнула к оппозиции.

Так началась новая страница в ее биографии.

 

Розу сразу исключили из партии и института. Ее лишили права получить диплом. Она стала безработной. Она вообще лишилась права на труд. Мытарства доводили ее до изнеможения.

На ее пути встретился молодой человек, тоже исключенный из партии за принадлежность к оппозиции. Они полюбили друг друга и поженились. Но счастье продолжалось недолго. Мужа арестовали и сослали. Роза ждала его возвращения из ссылки. Однако когда возвратился муж, арестовали Розу. В тот день, когда Розу увозили в сибирскую ссылку, мужа по дороге домой снова арестовали и отправили в Верхнеуральский политизолятор.

В тюрьме, за решеткой, время идет очень медленно. Глядя на голубое небо через тюремное окно, в голову приходят невеселые мысли. Муж Розы заканчивал тюремную «трехлетку». Его не покидало какое-то предчувствие надвигающейся беды.

Ночью в тюрьму привезли новый этап женщин. Ему показалось, что среди них была Роза. И действительно, когда мы вышли все на прогулку, то увидели двух новеньких женщин в тюремной одежде (овчинных полушубках). Одна из них неожиданно вскрикнула и бросилась в объятия Розова. Это была его жена Роза. Они стояли обнявшись у тюремной каменной стены и плакали. Нельзя было без волнения смотреть на эту несчастную, но в ту минуту счастливую пару.

Через три дня нашего товарища Розова увезли в ссылку на новые три года.

Роза осталась с нами в тюрьме. Из окна ее камеры часто доносилась до нас волновавшая нас мелодия:

Это идут коммунары в семьдесят первом году...

До сих пор моя память сохранила молодой чудесный голос РОЗЫ РОЗОВОЙ, поющей песню парижских коммунаров.

 

КОТЭ ЦИНЦАДЗЕ

 

В весенний день 1933 года в нашу камеру ввели нового арестанта — старого грузинского большевика Котэ Цинцадзе. Это был знаменитый грузин, занимавший много лет пост председателя ЧК ОГПУ в Грузинской Советской республике.

В тот день проводился обход камер высоким начальством — самим начальником тюрьмы Бизюковым.

Войдя в нашу камеру он, изумленный, воскликнул:

— КОТЭ! И вы здесь? — и чуть пониже тоном не то сожаления, не то укора промолвил: — Не думал я с вами встретиться в тюрьме.

Они были старыми знакомыми, вместе работали в Грузинской ЧК по борьбе с контрреволюцией. Бизюков неплохо там работал под руководством Цинцадзе. Потом они расстались и ничего не знали о судьбе друг друга.

Бывший председатель ЧК Цинцадзе посмотрел на своего бывшего подчиненного и с укором сказал:

— Мне стыдно за тебя, Бизюков. Ты был раньше хорошим чекистом, а теперь стал тюремщиком. Кого ты содержишь в тюрьме? Коммунистов! Это великий позор для старого чекиста.

Горько было Бизюкову слышать такие слова от своего старого товарища, начальника, коммуниста Котэ Цинцадзе.

Жалким он выглядел в наших глазах. Чтобы оправдать себя, как-то Бизюков обратился к нам, заключенным, с просьбой рассказать Котэ, что он хорошо относится к нам.

Мы не покривили душой, рассказав все о Бизюкове. Он был одним из гуманных тюремщиков, проявлял терпимость к заключенным. И кто знает, что у него было на душе?

До прибытия Котэ в тюрьму здесь сидел его родной брат, Сандро Цинцадзе. Однажды часовой, выстрелив из винтовки, перебил ему вену на шее. От смерти его спас Бизюков. Сандро истекал кровью и умер бы, если бы ему не помог начальник тюрьмы. Выслушав наш рассказ, Котэ

 

поневоле изменил свое отношение к этому тюремщику... Таких было немало в те времена.

С тех пор прошло много лет.

Из Верхнеуральской тюрьмы меня сослали в Архангельск, а оттуда перегнали на каторгу в Воркуту. Здесь я неожиданно встретился с женой Сандро Цинцадзе — Тамарой Цинцадзе. Она мне рассказала о трагической гибели своего мужа и двух его братьев, расстрелянных в 1937 году по приказу Сталина.

Все члены семей трех братьев были арестованы и отправлены на каторгу или в ссылку.

 

ВСТРЕЧА НОВОГО ГОДА

 

Мы встречали Новый, 1934 год в тюрьме.

За неделю до Нового года мы заварили из хлеба и сахара хмельную бражку. Хлеб и сахар по кусочку мы собирали две недели из своего тюремного пайка.

Бражку поставили в медном чайнике, залепив в нем хлебным мякишем все отверстия, щели и дыры. Чайник обернули старой газетной бумагой и спрятали под пол. Через несколько дней мы вынули его и устроили коллективную дегустацию бражки (нас было 10 человек.) Она оказалась вкусной и хмельной. От нее приятно щекотало в носу.

Мы долили в чайник кипятку, остывшей воды и опять поставили под пол. Мы были уверены, что нашу затею часовые не заметили. Думали, что утерли нос коридорному. И были крайне поражены, когда он вдруг спросил нас:

— Ну как? Крепка небось?

Он оказался порядочным человеком: знал и не донес. Редкий случай в те годы. Это могли себе позволить отдельные, наиболее смелые тюремные надзиратели, коменданты лагерей, а иной раз и следователи.

Под самый Новый год мы попросили коридорного, вовлеченного этим недоносом в наше ужасное преступление, постучать нам в дверь в половине двенадцатого ночи.

 

Он постучал и одновременно принес одному из наших товарищей телеграмму от жены. Она поздравляла мужа и всех нас с Новым годом. Электрический свет в камерах выключался вечером одновременно по всей тюрьме. Но в этот раз нам разрешили зажечь свечу. Телеграмма нас чрезвычайно взволновала. Каждый думал о своей жене, о своей семье. Хотелось забыться, утопить свое горе...

Мы вытащили из-под пола злополучный чайник и торжественно поставили его на стол. Выбрали старшего по возрасту старшиной и хозяином стола и расселись вокруг него.

Старшина встал и что-то прошептал тихо пародийно-комическое не то из Евангелия, не то из чего-то другого, затем расставил на столе десять казенных кружек тюремного инвентаря и стал их наполнять густой пахучей бражкой.

Первый тост был за наших мужественных и многострадальных жен и подруг, разделивших с нами нашу судьбу. Второй тост мы выпили за мировую пролетарскую революцию. Третий тост мы подняли за свободу советского народа и за наше освобождение из тюрьмы.

Было уже поздно, а мы все не могли уснуть. Каждый из нас вспоминал свою жизнь. Грустно было на душе и тревожно. В будущее страшно взглянуть. Оно было закрыто черными тучами...

 

СТАРОСЕЛЬСКИЙ

 

В нашей камере сидели десять заключенных. Среди них был замечательный человек — коммунист СТАРОСЕЛЬСКИЙ. Выходец из буржуазной семьи, он стыдился этого. Его отец до революции был крупным русским банкиром. Но Старосельский без колебаний разорвал с семьей все связи и перешел на сторону революции. Он был образованным человеком, знал три европейский языка.

После победы Октябрьской революции его пригласили работать в Наркомат иностранных дел. Он много и честно работал и сгорел на работе, как факел на ветру.

 

Когда он нам рассказывал о своей жизни, мы слушали его с огромным вниманием.

Я перескажу один эпизод из его жизни.

Это было в 1919 году. С секретным поручением из Москвы в Берлин нелегально выехал член Исполкома Коминтерна итальянский коммунист БОРДИГА. Берлинская полиция напала на его след и арестовала. Над Бордигой нависла угроза судебного политического процесса. Он был нежелателен ни Коминтерну, ни Советскому правительству. В ходе процесса могли стать известны явки Коминтерна в Европе, и особенно в Германии, а также многое другое.

Нужно было не допустить открытого процесса. Необходимо было попросту выкрасть Бордигу из немецкой тюрьмы. С этим важным и ответственным поручением послали в Берлин коммуниста Старосельского.

В это время в Берлине проживал как эмигрант из России отец Старосельского. Будучи финансовым дельцом, он быстро восстановил в буржуазной Германии нужные связи с немецкими капиталистами, получил кредит и зажил по-прежнему. Не прошло и года после его побега из большевистской России, как он уже считался богатым человеком в Берлине. Ему было известно, что все имущество в России конфисковано и что сын его служит у большевиков, занимая ответственный пост. И вот сын навестил отца в столице Германии.

Сначала отец возмутился поведением блудного сына, но в полицию не позвонил. Он только сказал ему, чтобы тот оставался в Берлине не более трех дней.

Используя деньги отца и его деловые связи, Старосельский-сын подкупил в берлинской полиции нужных людей и на третий день своего пребывания в германской столице выкрал Бордигу из тюрьмы.

Очень опасное поручение было выполнено. Старосельский и Бордига благополучно вернулись в Москву.

Когда окончилась Гражданская война, Старосельский пошел учиться в Институт Красной Профессуры, на исторический факультет.

 

По окончании института он поехал во Францию для знакомства с подлинными документами Великой Французской революции. Там он пробыл несколько лет. А когда вернулся в Россию, написал книгу о Французской революции под названием «9-е ТЕРМИДОРА». Описанные в книге события очень были похожи на события 1927 года в Советской России. Вскоре его арестовали.

Незадолго до ареста он узнал о трагической гибели своего друга — вождя Итальянской коммунистической партии Бордиги, которого заманили из Италии в Москву и здесь расстреляли как троцкиста и сторонника идей мировой революции. В судьбе Бордиги гнусную роль сыграл член ЦККИ от Италии ЭРКОЛЛИ, который завидовал популярности и славе Бордиги.

Энергия Старосельского была неистощима, но физически он стал калекой. Нервное напряжение первых лет революции подорвало его здоровье, а тюрьма внесла свою лепту.

Во время тюремной голодовки 1934 года у него отнялись руки и ноги. Его положили в тюремную больницу, откуда он к нам больше уже не вернулся.

 

ПЕВЗНЕР

 

В нашей камере сидел еще один замечательный коммунист — ПЕВЗНЕР. Около него было всегда хорошо и тепло.

Певзнер был скромным и на редкость порядочным человеком. Он никогда не впадал в уныние и не считал себя несчастным, хотя был инвалидом Гражданской войны, ему осколком снаряда оторвало правую руку до локтя. Однако он никогда не жаловался и ни к кому не обращался за помощью. Обладая сильной волей к жизни, он научился левой рукой выполнять всю работу.

Певзнер был зятем Председателя ОГПУ — ЯГОДЫ.

Когда-то они были хорошими друзьями и близки по-родственному. Теперь же оказались идейными врагами.

 

Жена Певзнера — дочь Ягоды — тоже сидела в Верхнеуральской тюрьме. Здесь она заболела туберкулезом легких и чуть не умерла. Ее отец знал о болезни дочери, но долго не оказывал ей помощи. Когда же у нее пошла горлом кровь, он прислал свой личный самолет и ее перевезли в туберкулезный санаторий в Крым.

Своего отца она по-прежнему любит и ненавидит... Мужу она часто пишет и просит не скучать в тюрьме. Он гордится своей мученицей-женой.

Она осталась жива и выздоровела. Тюрьму ей заменили ссылкой в Крым.

 

РУССКИЙ САМОРОДОК АЛЕКСАНДР СЛЕПКОВ

 

Среди образованной русской молодежи первых лет Советской власти Александр СЛЕПКОВ был выдающимся молодым человеком. У него было горячее сердце и светлый ум. Будучи всегда принципиальным, он никогда не шел на сделку с совестью и не отступал перед неправдой. Еще на студенческой скамье в Институте Красной Профессуры он вступил в неравное единоборство с членом Политбюро Молотовым, который грубо оскорбил его на страницах печати. Как истинный правдолюбец Слепков потащил Молотова на партийный суд в ЦКК и там заставил извиниться.

Несмотря на свою молодость, Слепков уже был крупным ученым, посвятившим себя работе над историей средних веков в России. Все свои интересные исследования в этой области он выносил на обсуждение собрания ученых-историков, где в жарком споре с оппонентами проверял ценность своих открытий. Он был человеком творческого ума и всегда изумлял своих слушателей критическим подходом к разрабатываемому материалу с позиции исторического материализма. Он вкладывал истины в головы слушателей, как каменщик кирпичи в фундамент здания.

 

Однажды Александра Слепкова пригласили к себе домой Лев Борисович и Ольга Давидовна КАМЕНЕВЫ, у которых по субботам собирались известные деятели русской культуры. На эти субботние вечера к Каменевым всегда приезжала замечательная женщина, представительница дореволюционной русской художественной интеллигенции, известная под именем Н... Хотя в вопросах культуры она стояла на советских позициях, к другим явлениям нашей действительности относилась весьма критически. Особенное нерасположение она выказывала к советской молодежи, считая ее «нравственно искалеченной», «недоученной» и поэтому «не подготовленной к приему эстафеты русской культуры от старшего поколения».

Каменевы возражали ей и тут же называли имена многих русских людей, которые могут прославить русскую культуру в грядущих поколениях. Она просила показать ей «хотя бы одного истинно русского молодого человека с ярким умом и горячей кровью в сердце».

Выбор пал на Александра Слепкова как на наиболее выдающегося представителя русской советской интеллигенции. Слепков пришел запросто: в черной сатиновой рубахе-косоворотке и простых дедовских сапогах. Его внешний вид как бы символизировал отчаянную материальную нужду русского народа в период «военного коммунизма», первых лет после революции и критическое отношение новой русской [ молодежи к своему внешнему виду и одежде.

Беседа Слепкова с этой умной дамой длилась два часа. Когда Слепков ушел, она, изумленная, сказала Каменеву: «Я, кажется, спала эти годы или жила с закрытыми глазами. Но, слава Богу, не все еще потеряно. Искра таланта не погасла еще на русской земле. Этот мальчик — надежда России. Какая у него светлая голова!»

Шли годы. Слепков становился крупным ученым и известным политическим деятелем. Его всегда приглашали на заседания высочайшего органа партии — Политбюро, хотя он и не был его членом.

В выходные дни Слепков, Бухарин и Мареикий приглашались на загородную дачу Сталина, где, кроме них, всегда

 

бывали Калинин, Молотов, Рыков, Орджоникидзе и Куйбышев.

К Сталину на дачу никогда не приглашали Зиновьева, Каменева, Кагановича, Ярославского и других известных деятелей партии еврейской национальности. Теперь это покажется невероятным, но это было правдой. Сталин не любил евреев...

Скрытая вражда между национальностями в руководящем центре партии препятствовала добрым отношениям людей и вызывала отчуждение. Советские вожди совместно со Сталиным и Орджоникидзе были искренне убеждены, что все евреи-коммунисты состояли тайно в сионистской партии, что вызывало недоверие ко всем евреям и, как следствие, -открытую борьбу в Политбюро. Причину всех трагических событий в СССР — расстрелы, ссылки, каторгу и культ личности — нужно искать в национальных различиях среди руководящих кадров партии и государства. За пределами России и внутри страны открыто говорили, что Иосиф Сталин не любил евреев потому, что все они расисты-сионисты и хотели бы отторгнуть нашу родину у русского народа...

Александр Слепков рассказывал, что Сталин часто говорил ему, что будто «мировой марксизм и сионизм — родные братья, приготовившие человечеству апартеид на многие столетия»^*.

Но Троцкий всегда с упреком говорил Сталину, что политические вопросы нужно решать не за стаканом вина в домашней обстановке, а на заседаниях Политбюро в помещении ЦК Коммунистической партии.

 

Упреки Троцкого не нравились Сталину, потому что они были справедливы. За столом с вином на даче продолжали обсуждаться и решаться политические вопросы, которые выносились на Политбюро только для проформы. (Позднее этот фракционный, антипартийный метод вылился в известную фракционную «семерку», о которой Зиновьев рассказал партии в 1927 году в особом письме, распространявшемся в числе не допущенных Сталиным к опубликованию документов оппозиции.)

К Слепкову Сталин относился доброжелательно. Ему нравились способности, талантливость и характер Слепкова. Он не забыл Слепкова даже после исключения его из рядов партии и высылки в Самару. Дружба Сталина с Бухариным и его учеником Слепковым продолжалась много лет, что вызывало раздражение у скрытых сионистов-коммунистов. Известные два сиониста — Ягода и Каганович — с помощью ОГПУ распространяли клеветнические слухи о «заговоре» правых лидеров против генсека Сталина и его группы.

В самый разгар политических столкновений Сталина с правой оппозицией он приказал привезти Слепкова в Кремль.

Когда ссыльного Слепкова ввели в кабинет Сталина, он сам соизволил встать и пойти ему навстречу, а приблизившись к нему, даже обнял его и похлопал по плечу. Панибратски, с притворной дружелюбностью, усаживая его в кресло, Сталин долго расспрашивал про ссыльную жизнь, при этом вспоминая свою дореволюционную ссылку в Олонецкую губернию, всячески пытаясь расположить его к себе.

Все это было вступлением, предисловием к осуществлению задуманной им цели настоящей беседы: уговорить Слепкова переметнуться от правой оппозиции к нему. В откровенно Циничной форме Сталин предложил Слепкову разорвать с Н.И. Бухариным и правой оппозицией все политические связи и перейти на работу в его идеологический секретариат.

 

Сталину были чужды понятия чести, совести. Он не отличался ни скромностью, ни тактом, ни вежливостью воспитанного человека.

Оскорбленный грубостью и цинизмом Сталина, Слепков, едва сдерживая свой гнев, спросил его: «Зачем я вам? У вас же есть Ксенофонтов^*?..»

Сталин грубо выругался, а потом дико рассмеялся, отпустив по адресу Ксенофонтова непристойную шутку, вроде «старой калоши». Он ценил талант Ксенофонтова до тех пор, пока тот был молод и находился в расцвете творческих сил. Стоило таланту Ксенофонтова «увянуть», и Сталин безжалостно отбросил его в сторону. Теперь ему нужен был талант Слепкова. Ласково похлопывая Слепкова по плечу, Сталин вкрадчивым тоном «доброжелателя» и «друга» сказал: «Переходи ко мне, пожалуйста».

Слепков был нужен Сталину для того, чтобы за него думать и сочинять тексты выступлений в печати и на собраниях, а потом эти же писания включать в «полное собрание сочинений Сталина».

Не многим известно, что книги из собрания сочинений Сталина были написаны не Сталиным, а его литературными секретарями, и прежде всего профессором Ксенофонтовым. Желая перетянуть на свою сторону Александра Слепкова, Сталин не только надеялся на увеличение своего собрания сочинений, но и одновременно преследовал цель нанести удар Бухарину, этому выдающемуся ученому и политическому деятелю, отказавшемуся сотрудничать с ним. Измена Слепкова нанесла бы Бухарину смертельную обиду. Сталин этого, в сущности, и добивался, вызвав Слепкова в Москву.

 

Но, к счастью, этого не случилось. Слепков не изменил учителю и другу и не отказался от своих идей. Он сказал Сталину, что всю жизнь презирал бы себя как изменника, если бы перешел к нему на работу.

После этого разговора Слепкова возвратили в Самарскую ссылку, где вскоре арестовали и осудили на пять лет тюремного заключения.

В политизолятор Слепкова привезли летом 1933 года. Вместе с ним был его знаменитый друг и ученый Дмитрий Марецкий, а также и другие видные деятели правой оппозиции. Все они были крупными учеными в разных областях науки и представляли созвездие талантов из числа красной профессуры, выдвинувшихся особенно в борьбе против Троц-[кого.

Когда в нашу большую камеру ввели Слепкова и Марецкого, мы искренне обрадовались тому, что с ними пришли в политизолятор новые известия с воли, свежая политическая струя. Начались расспросы и рассказы, которые длились несколько дней подряд. Мы скучали по воле и с жадностью - вбирали в себя новости политической жизни:

Но вот настал день, когда все расспросы и рассказы закончились, и мы опять стали левыми, а они — правыми оппозиционерами. Мы вспомнили о наших былых политических расхождениях, поставивших нас по разные стороны баррикад. Они тогда хотели погасить революцию, а мы, наоборот, старались еще сильнее разжечь ее и надеялись, что пожар мировой революции охватит многие страны.

Все это мы вспомнили в тюрьме, и между нами опять вспыхнули былая отчужденность и скрытая неприязнь.

Это заставило обе стороны обсудить создавшееся положение. В тюрьме, да еще в общих камерах, очень тяжело находиться с политическими противниками. И мы решили Не вступать с правыми в политические споры. Но они продолжали спорить с нами, а потом с нескрываемым вдохновением пели песню на слова Некрасова:

 

Укажи мне такую обитель,

я такого угла не видал,

Где бы сеятель наш и хранитель,

Где бы русский мужик не страдал.

 

Волга, Волга! Весной многоводной

ты не так заливаешь поля,

Как великою скорбью народной

Переполнилась наша земля.

В этой народной русской песне слышалась печаль о судьбе нашего крестьянства. Эту песню когда-то пели народовольцы, которые шли за народ на виселицу и каторгу. В наши дни эта песня могла сделаться гимном индивидуального крестьянства, пострадавшего в коллективизацию. Некоторые наши очень левые товарищи окрестили эту песню «термидорианским гимном».

В знак протеста против этой песни мы запели «Варшавянку» и «Замучен тяжелой неволей». Наши песни не понравились правым и стали поводом для скандала и разрыва с ними.

Пользуясь преобладающим большинством, мы применили к правым грубую силу и вытолкнули их из камер. Они стали нас стыдить, сравнивать наш поступок с расправой Сталина над нами. Нам стало жаль их, но дело было сделано. Они стояли в тюремных коридорах растерянные, жалкие, обиженные, понимая весь ужас своего положения. Некоторые из них даже плакали. На это обратили внимание тюремные начальники.

Нужно полагать, тюремное начальство, посадив правых вместе с левыми, руководствовалось «инструкцией сверху», пытаясь через свою агентуру извлечь из этой борьбы в камерах пользу. Обо всех эксцессах в тюрьме тюремное начальство обязано было сообщать в высшие инстанции. К нашему разрыву с правыми оно отнеслось как будто с «полным пониманием». Никого за самоуправство не наказали. Правых разместили по другим камерам, а Слепкову с Марецким даже дали отдельную камеру.

Теперь в тюрьме официально стало два коммунистических сектора — левый и правый.

 

Так закончились наша короткая «дружба» и недолгое общение с правыми оппозиционерами. Идейные расхождения с ними были настолько велики, что даже тюремные стены и общая ненависть к сталинскому режиму не могли нас примирить надолго. Однако в вопросах тюремного быта мы поддерживали с ними прежние отношения.

Слепков был прекрасным товарищем, за что его все любили. Его доброта доходила до курьеза. Он буквально мог снять с себя последнюю рубаху и отдать ее другу, а также поделиться с ним последним пятаком. Книги Слепкова ходили по всем камерам, а его кисет с табаком никогда «дома» не ночевал. У него была редкая дружба с Митей Марецким и Левиной. Она началась с комсомольского возраста, когда Слепков был первым редактором «Комсомольской правды». Они не запятнав пронесли свою дружбу втроем через порох Гражданской войны и последующие годы, вплоть до тюрьмы.

Левина относилась к ним как старшая сестра к младшим братьям, а они ухаживали за ней как за любимой сестрой.

В 1933 году Советская страна напоминала огромный концлагерь, окруженный колючей проволокой, за которой сидели миллионы русских людей.

В те дни центральная печать яростно нападала на правых лидеров — Бухарина, Рыкова, Томского, Слепкова, Марецкого, обвиняя их во всех смертных грехах. Правую оппозицию называл кулацкой контрреволюцией и т. п.

Газета «Правда» поместила большую статью о Слепкове, в которой говорилось о тайной поездке Слепкова в 1930 году на Дон для подготовки донского казачества к вооруженному восстанию. Газета писала, что был уже назначен день восстания, которое будто не состоялось по чистой случайности. Статья вызвала у нас в тюрьме замешательство. В воздухе запахло кровью: опять погибнут тысячи невинных русских людей.

На утренней прогулке Слепков сказал: «Над нами готовится расправа. Я очень беспокоюсь за Николая Ивановича (Бухарина). Если его начнут пытать, он наговорит на себя, Бог знает что. За себя я не боюсь».

 

На вечернюю прогулку Слепков не вышел. Марецкий сказал, что он весь день что-то писал и даже ему ничего не показывал.

В полночь нас разбудили. Несколько вооруженных солдат стояли у наших дверей, а остальные производили обыск в камере. Нам приказали лежать. В камере электричество не горело, лишь на столе светил фонарь. В середину камеры поставили высокую лестницу, стоя на которой, электромонтер срезал электрический провод, свисавший до самого пола. Электрическую лампочку он прикрепил у потолка и включил свет.

Вслед за этим в камеру вошел корпусной и спросил, нет ли у нас книг Слепкова. Мы ответили, что нет. Теперь мы все заключили, что Слепкова, наверное, увозят в Москву на доследование. Когда солдаты от нас ушли, мы опять уснули. Л наутро мы узнали страшную весть: ночью в камере на электрическом проводе повесился Слепков и бесследно пропал Митя Марецкий.

Вся тюрьма вздрогнула. В знак траура прекратились оживленные беседы, смех и песни. Левина от горя обезумела.

На политическом небе России погасла еще одна ясная звезда. Уходили из жизни могучие таланты.

 

УЗНИКИ КАМЕНЕВ И ЗИНОВЬЕВ

 

В феврале 1935 года в нашу камеру из Ленинграда привезли Зиновьева и Каменева.

Вместе с ними привезли много других политических деятелей из старой большевистской гвардии, обвиненных на процессе об убийстве Кирова якобы в его участии и осужденных за это.

Зиновьев выглядел усталым и похудевшим, как будто после тяжелой болезни. Только глаза по-прежнему светились огнем, от которого в недавнем прошлом зажигались тысячи других глаз. Его посадили в камеру на северной сто-

 

роне тюрьмы, Каменева — на противоположной, чтобы они не встречались.

Но в каждой тюрьме стены незримо раздвигаются и близкие люди чувствуют и слышит друг друга. Нелегальная тюремная почта работает круглые сутки и доставляется немедленно. Провалов здесь почти не бывает.

Зиновьев и Каменев переписывались непрерывно, посылая друг другу ежедневно десятки писем и записок. С Зиновьевым мы виделись два раза в день во время прогулок на тюремном дворе. Каменева видели на расстоянии 200 метров. Он был совсем седой, но ходил очень бодро. Около него всегда было много людей.