В ПИТЕРЕ. ДВЕ РЕВОЛЮЦИИ — СВИДЕТЕЛЬСТВА ОЧЕВИДЦА

 

Получив из уст отца напутствие о смысле жизни, я в начале 1914 года выехал из Воротынска в Петербург учиться шапочно-фуражному делу в мастерской Павла Калиновича Санютина. Там работали четыре мастера и столько же учеников. Мастерская шила меховые шапки и суконные фуражки для Гостиного двора столицы и для Артиллерийского училища на Забалканской улице, а также для прочих граждан города. В те годы мальчиков-учеников не признавали за

 

людей. Их били палками, кулаками, заставляя на голове носить по городу тяжелые корзины с шапками, фуражками на расстояние до трех километров. От непосильной тяжести у мальчиков болели позвоночники и замедлялся общий рост. В тяжелой шкуре ученика я находился четыре с половиной года, которые остались в моей памяти как страшное видение.

В день объявления войны в 1914 году в Петербурге начались погромы и пожары магазинов и домов немецких и австрийских подданных. На фронте, как писали все газеты, русские войска продвинулись в Восточной Пруссии до Мазурских озер, однако вскоре там произошло сражение, в котором были уничтожены два русских корпуса, после чего наша армия оставила свои позиции и отдала Варшаву, Львов и Брест-Литовск.

Разгром на фронте русской армии уподобился в России похоронному звону. Наш хозяин плакал как ребенок, а хозяйка с дочерью рыдали. Мальчики-ученики не оставались равнодушными к событиям в стране и вместе со взрослыми переживали траур по погибшим русским воинам. Я в первый раз тогда почувствовал себя частицей своего народа, и во мне нежданно пробудился русский патриот.

В те дни в столице появились беженцы из Сербии. Они ходили по домам и плача восклицали: «Мы — Сербия! Нашу страну заняли австрияки, а нас прогнали со своей земли. Спасите нас ради Христа!»

...Фронт приближался к Петрограду^*. В столице не хватало продовольствия. У булочных за хлебом с вечера стояли длинные хвосты очередей. По Петрограду ходили слухи про какого-то крестьянина из тобольского монастыря, Григория Распутина, лечившего гипнозом заболевшего царевича. В таких неблаговидных слухах, распускаемых по городу, чувствовалась рука германского империализма и других врагов России. Как иллюстрация к такой тяжелой жизни в столице

 

Петрограде прогремели выстрелы. Три дворянина-монархиста— князь Юсупов, Пуришкевич и Шульгин стреляли в Распутина.

В ту ночь Петроград проснулся на заре от топота копыт жандармской конницы, бежавшей из столицы от Февральской революции. Жандармы в панике бежали, а городовые занимали чердаки домов на перекрестке, создавая очаги сопротивления восставшему народу. Но против них была устроена облава, в которой наряду с солдатами участвовали женщины — торговки с улиц, знавшие городовых в лицо. Опознанных хватали и немедленно судили судом Линча...

А когда в Петрограде наступила тишина и можно было выходить на улицу, мой хозяин решил отправиться к своим заказчикам, которые не расплатились с ним до революции. В такой небезопасный путь по улицам и переулкам города хозяин взял и меня.

Напрасно мы ходили по домам и поднимались высоко по лестницам. На наши просьбы отворить нам двери и заплатить долги в ответ мы слышали только ругательства. В то время в городе на магистральных улицах еще встречались мародеры и грабители, которые без сожаления снимали с горожан верхнюю одежду. Нас тоже, видимо, приняли за мошенников и не решались отворять двери. Усталые и огорченные, мы повернули из переулков снова на Невский проспект и подошли к торговке, продававшей детские игрушки. В Петрограде в это время торговля шла под открытым небом: магазины Невского в то время не работали, а галантерейные товары и игрушки разрешалось продавать с лотков на тротуарах.

Мой хозяин увидел яркую заморскую игрушку и решил купить ее ко дню рождения своей двухлетней внучки. Но, к несчастью, у него не оказалось столько денег, чтобы расплатиться за покупку — он надеялся на получение долгов с заказчиков и потому не взял с собой лишних денег. Он просил лотошницу снизить цену на игрушку или уступить ему по чести в долг. Однако женщина не соглашалась и сердилась

 

на хозяина. Из-за пустяка начался спор. Мой хозяин не сдержался и обозвал торговку «обиралой». Женщина обиделась и закричала на весь проспект:

— Ты — городовой! Я видела тебя с «селедкой» на Гороховой! Ты переодетый «фараон»! Держите «фараона»!

Ее слова сверкнули будто молния. Со всех сторон сбежались люди и окружили моего хозяина. Они кричали:

— Бей городового! Смерть «фараону»!

Какая-то немолодая женщина ударила хозяина ладонью по лицу и сорвала с него каракулевую шапку. Другая женщина стукнула его по голове и сорвала пальто. Толпа росла и жаждала крови... Рядом со мной стояли два солдата. Один вытаскивал из ножен шашку, а другой заряжал винтовку патронами. Готовилось убийство моего хозяина. Когда я это понял, тотчас же бросился к нему на помощь. С мольбой в глазах, испуганным от страха голосом я закричал:

— Остановитесь люди! Не убивайте его! Он не «фараон», он мой хозяин — шапошник с Апраксина!

Я заплакал. Люди смолкли и испытующе глядели на меня. Мой хозяин, дрожа от холода и страха, прижимал меня к себе. На нас смотрели сотни глаз. И вдруг толпа зашевелилась и засмеялась весело. Со всех сторон неслись слова сочувствия и сострадания. Люди поверили, что он не «фараон». И каждый, наверное, подумал, что вот именно он сейчас спас невинного от смерти. Женщины надели на дрожавшего хозяина его пальто и шапку и сказали, чтобы он молился Богу за своего спасителя. Под радостные крики мы с хозяином пересекли проспект и вышли на Садовое к Апраксину...

В те дни на площадях столицы ежедневно происходили митинги, где выступали видные ораторы свободных русских партий: Милюков, Шульгин, Родзянко, Марков, Церетели, Спиридонова, Керенский, Плеханов и другие. Все ораторы клялись народу в верности и обещали защитить его от новой русской тирании. Русский Февраль 1917 года был похож на яркую звезду на чистом небе, от которой людям на земле было неласково и холодно.

 

В канун Октябрьской революции Совет рабочих депутатов Петрограда объявил в столице забастовку на заводах, фабриках и в мастерских... Наша шапочная мастерская тоже не работала из-за отсутствия заказов и призыва в армию всех мастеров и подмастерьев. Наши заказчики — Гостиный двор и Артиллерийское училище — были закрыты и охранялись юнкерами.

В те дни в столице на Дворцовой площади жила моя землячка из Воротынска Катерина Бочарова с мужем и тремя детьми. Муж Катерины служил швейцаром в Главном штабе русской армии и жил с семьей в подвальном помещении под штабом. Я давно просил хозяина отпустить меня повидать воротынскую землячку, но он не разрешал. Лишь в тот день, в канун революции, он позволил сходить к ней и узнать, что будет завтра с Петроградом, и Россией, и со всеми нами.

Я шел к Дворцовой площади по улице Гороховой, а у Александровского сада повернул направо. У Зимнего дворца я увидел баррикады. Вся площадь была покрыта клетками из дров и круглых бревен и множества мешков с песком, уложенных в штабеля в человеческий рост. За ними находились пушки с пулеметами, готовые к стрельбе, а сзади пушек были юнкера и «смертный женский батальон» из жен погибших на германском фронте русских офицеров. В таком воинственном наряде царственный дворец российских императоров напоминал собой большой блиндаж на фронте, где в последние часы укрылись Временное правительство и верховный главнокомандующий Керенский.

Моя землячка была в тревожном настроении. Живя в подвале под казенным домом и боясь в момент штурма Зимнего неотвратимо стать мишенью для орудий и винтовок, она не спала несколько ночей подряд. К боязни прибавилось еще известие из дома о кончине ее отца — Михаила Бочарова, звонаря воротынской церкви, выбивавшего из чугуна и меди на колокольне сорок лет различные мелодии в дни христианских праздников и смерти местных жителей.

 

На углу Гороховой, у телефонной станции, я стал свидетелем кровавого побоища стрелков восставшего латышского полка с отрядом русских юнкеров, стоявших на охране телефонной станции. Латышские стрелки, руководимые большевиком Лашкевичем, подъехали на грузовых автомашинах к телефонной станции и перебили из винтовок всю наружную охрану станции. Потом они по лестнице взбежали на второй этаж, где находился телефонный узел, и завязали смертный бой с охраной юнкеров. Со всех домов, соседних с телефонной станцией, сбежались женщины с подростками и стали спрашивать солдат: против кого они и за кого восстали. Но солдаты-латыши не знали русского языка и молчали. Так уж повелось на матушке Руси, что для ее охраны от внутренних врагов всегда вводили инородцев. По этой роковой привычке главком Керенский приказал ввести в столицу Петроград национальные войска Якутии, Мордовии, Осетии, Чечни, Литвы и Латвии. Однако жизненный опыт показал, что воинские части из нацменьшинств являлись ненадежными защитниками русского народа и его национального правительства. В решающий момент они перебежали от правительства России на сторону своих восставших народов.

Когда на телефонной станции послышалась стрельба из пулеметов и винтовок, мы в испуге бросились бежать. Я вплотную прислонился к каменной стене в проеме дома и прислушался. Из всех открытых окон верхних этажей, где размещалась станция, на мостовую падали сраженные солдаты — латыши и юнкера. В момент падения убитых на панель раздавался треск ломающихся костей. Стоявшие со мной рядом женщины взывали к Богородице и плакали.

На мостовой, рядом со мной, стоял солдат-латыш, умевший говорить по-русски. Он сказал, что в городе началось вооруженное восстание рабочих и солдат против буржуазного российского правительства. Солдат-латыш следил за окнами верхних этажей, откуда на мостовую падали его мертвые соплеменники и юнкера.

 

В самый разгар сражения вверху, на телефонной станции, послышались панические крики русских женщин-телефонисток. Мы тогда подумали, что латыши глумятся над женщинами, и просили переводчика остановить насилие. Но в это время сверху прогремели выстрелы, и переводчик упал на мостовую замертво. Стоявшие вблизи меня зеваки, женщины и мальчишки-подростки, спрятались в подъезде, где просидели до конца сражения. Когда все кончилось и прекратились выстрелы, мы подошли к убитым юнкерам. Они лежали с окровавленными лицами и разбитыми головами. Мы видели, как их грузили на машины, и слышали команду Дашкевича: свезти покойников к Нече и сбросить их в реку.

Это происходило 25 октября 1917 года.