ГЛАВА 13

ВСТРЕЧА

Тут, на этой транзитке, меня согрели, накормили, положили в больницу. Одним словом я снова жива, живу и жду конца своего срока. После выздоровления меня водворили в пересыльную зону, и я стала ожидать дальнейшей своей участи. Приезжали за живым товаром «покупатели»-работодатели, которые отбирали нужных себе людей. Большинство из прибывших были отправлены на прииски. Нас поделили на бригады по 40 человек. Бригадиров старались брать, умеющих говорить по-русски. Так я попала в бригадиры. Мне приходилось в столовой стоять у раздаточного окошка и смотреть, чтобы все члены бригады получили пищу, получать хлеб и раздавать его. Иногда нас посылали за зону на мелкие различные работы. Там мне уже приходилось быть настоящим бригадиром - получать задания и, конечно же, выполнять их.

Как-то приехал в лагерь военный в поисках художника. Я немного умела рисовать, и поэтому женщины указали на меня. Всем хотелось, чтобы меня взяли, так как с воли я могла принести что-то из еды. Я согласилась, но волнение охватило меня, вдруг не получится.

За вахтой стоял грузовик, в грузовике уже сидел скукожившись какой-то мужчина, видимо, тоже художник. Он сразу признал во мне прибалтийку. Оказалось, что он одно время жил в Литве и там же был арестован. Звали его Кароль Рампельберг. Он оказался иностранцем, бельгийцем. Кадровый разведчик, хорошо говорил по-русски и к моему удивлению и по-литовски. Он прекрасно рисовал и ехал в воинскую часть не первый раз. Он много рассказывал о себе, и мне казалось, что он хочет как можно больше и быстрее поведать мне свою биографию. Он ожидал этапа на трассу, откуда вернуться не рассчитывал. Поэтому он оставил мне адрес своей матери, которая проживала в Париже.

По прибытии на место, он показал мне свои работы.

Потом меня повели в другое помещение, где мне предстояло оформить для этой воинской части стенную газету. Дали ватман, краски, тексты — в общем все, что необходимо для работы. Я начала рисовать, но через некоторое время поняла, что в моей работе нет никакого художества. Пришел солдат, посмотрел на мое творение и спросил: "Что, только так и умеешь?" Я покраснела, потом заплакала, мне было ужасно стыдно. Но солдат успокоил: "Эх ты, разведка, оставь все это, я сам сделаю". Сижу реву. Через некоторое время приходит военнослужащий с большой миской жирных щей и куском хлеба, ставит передо мной. Я была ему бесконечно благодарна. Таким образом у меня была возможность встречаться с Карлом. Встречи были не долгими, но хоть на некоторое время я чувствовала себя женщиной, мне было хорошо с этим человеком, между нами было что-то общее.

Конечно, о моих встречах с Карлом узнали девушки из моей бригады, а позже выяснилось, что в нашей зоне, в нашем бараке и даже в моей бригаде была девушка-литовка, которая любила этого человека. Она шла с ним по одному делу и питала надежду на будущее. Ее имени я не помню, но знаю, что она была из Литвы. Она плакала и просила меня не мешать ей. Он мне о ней ничего не рассказывал. Меня это очень оскорбило. Я отказалась ездить с ним на работу и отвечать на его записки, которые он мне присылал очень часто.

Адрес его матери я переписала на тряпочку и зашила в телогрейку. Об этом знали только две женщины: эта девушка и еще одна. Эту телогрейку с адресом у меня украли в первой же бане. С этого адреса я запомнила только фамилию матери. Через некоторое время выяснилось, что я беременна, но Карла уже не было, его куда-то отправили, и он мне ничего не сообщал или эта записка не дошла до меня. Исчезли с моего кругозора и та девушка, и та женщина, которая все время наблюдала за мной такими недобрыми глазами. Я поняла, что в жизненном море я по-прежнему одна и уже за что-то в ответе. Так и пошла моя новая жизнь, с новыми обязанностями, трудностями и опасностями. Не

было ни защиты, ни поддержки. Даже приходили лагерные "придурки", уговаривали сказать, что отец ребенка надзиратель, которого многие не любили, или просто были посланы узнать "кто отец". Началось всякое разное: одни пытались показать свое сочувствие, другие презрение, третьи даже ненависть. Было очень тяжело.

Стали посылать в город на стройки. Кроме вольных мастеров, остальные начальники были военные. Прораб и другие "придурки", так называли всех нерядовых работников, были заключенные. Как сейчас помню, прорабом был некий Горячев, человек очень злой и жестокий. Бывают люди, которым никак не угодишь. Постоянным объектом его придирок была я, поскольку все время попадалась ему на глаза. Моим рабочим местом на стройке был уголочек конторы, где я постоянно находилась, разложив свою небогатую аптечку. Я постоянно ему мешала, постоянно он меня отсылал на какие-то побочные работы, вплоть до чистки туалета. На стройке были бригады как мужские, так и женские, были политические и бытовики. Последние сразу организовали выход в город. На столе стал появляться лишний кусок хлеба, а иногда даже белого. Иногда мы варили себе кушать, а так как я относилась тоже к "придуркам", то и мне иногда перепадало. Тогда я работала выходным фельдшером на стройке.

Были на стройке и тяжелые несчастные случаи, такие как поражение электрическим током, угорание от газа каменного угля, но все оканчивалось благополучно, без жертв. Были и травмы. Многие пациенты говорили, что у меня легкая и ласковая рука, раны хорошо заживали, они и не обращались в санчасть своей зоны. Один мужчина, дядя Леня, захотел отблагодарить меня за помощь, и сделав своими руками пинцет и прищепку для волос подарил их мне. У меня действительно были большие косы, а крепить их было нечем. Этот пинцет и сейчас у меня есть, а прищепку потеряла. Потеряла и очень жалею, потому что купить такой невозможно, кроме того, это память. Я любила свою работу.

На этом объекте я проработала несколько месяцев и

была снята за нарушение лагерного режима. За время работы пришлось пережить много трудного и интересного. Жизнь эта была немного похожа на вольную, так как там было много вольных людей, в то же время больно напоминало о том, что мы заключенные, вышки, конвоиры и то, что можно всем, нам нельзя. Но и здесь все жили по-разному. Впервые в жизни я увидела настоящий бриллиант. Да, бриллиант, и где? На груди певца Козина. Он приходил к нам, в зону навестить своего друга, того самого Горячева. Они когда-то дружили в Москве. Когда-то они вместе сидели, но Горячев освободился раньше. А этот бриллиант Козину якобы подарил певец Козловский.

При таком скоплении таких разных людей духовная жизнь бурлила. Сколько здесь было всяких интриг, сколько было ненависти и зависти друг к другу, но были и романы. Если только кому повезло или достался лишний кусок хлеба, или человек воспользовался какой-то поблажкой со стороны начальства, то большинство окружающих смотрели на них с ненавистью.

Я больше не жалела о том, что не стала выходить за зону. На меня тоже бросали косые взгляды мои сотоварищи, заключенные женщины. Мне тоже завидовали, что я имею возможность ходить в чистой одежде, разговаривать с вольными и мне не надо тяжело трудиться.

Так как я оказалась в нарушительницах, то меня больше за зону и не пускали. Вообще жизнь в лагере, в Магадане в те годы, а это был конец пятидесятого и начало пятьдесят первого годов, была немного помягче. Первое, что появилось — хлеб вволю. Перестали выдавать пайки, а в столовой хлеб лежал на столе, кушай, сколько влезет. В начале это было большое диво, а вскоре было так, как будто так было всегда. Как будто не было бессонных ночей, проведенных с мечтами о хлебе. Как будто не было такой мысли накушаться и умереть, только бы не голодному. Человек в состоянии многое забыть, конечно, не совсем, но когда вспоминаешь, то порой самому кажется, а действительно ли все это было. До сих пор не могу сама себе поверить, как мы в Сибири валили лес, какие были нормы, и как мы, ослаблен-

ные женщины, могли срубить огромное вековое дерево, обрубить ему ветки, порезать на куски по два метра и потом еще сложить в штабеля.

Одно время в Сибири нас конвоировали монголы, а может быть, буряты. Водили нас очень далеко в лес. Нормы нам давали очень высокие, в рабочее время мы никак не могли уложиться. Закон был такой: хоть до двенадцати ночи, но чтобы норма была сделана. На другой день приходил человек, который все измерял и обозначал каждое бревно, что бы мы не могли взять старое бревно. Поскольку нам надо оставаться в лесу, то и конвоирам приходилось оставаться вместе с нами. А им ведь тоже холодно и хочется домой. И тогда они стали нам помогать. Были они все молодые, здоровые и сильные. Правда, это был большой риск для всех, но всем хотелось жить и выжить.

Как я уже упоминала, что хлеба стало у нас вдоволь, так еще стали давать прямо в зону мясо морского зверя. Оно было жареное, очень жирное и имело неприятный запах. Только когда хочешь жить и есть, только тогда будешь поедать это за милую душу. Иногда в санчасти можно было попросить ложку рыбьего жира. Одним словом наша надежда окрепла.

Не выпускали из зоны меня, конечно, временно, пока не понадобились рабочие вне зоны, на стройках и т. д. Назначили меня в рабочую бригаду. Из зоны на четвертом километре нас перевели в г. Магадан. Жили мы в каком-то здании на ул. Парковой, работали поблизости, копали траншеи. На этих работах я проработала несколько месяцев, и меня опять вернули на четвертый километр. Нас постоянно перемешивали как карты здесь, в городе. Это делалось по одной причине, в городе конвоирам было трудно уберечь заключенных от встречи с вольными, многие из которых работали на тех же объектах и имели полное право заходить в рабочую зону зэков. Некоторые из них сами были бывшие заключенные и нам очень сочувствовали, помогали продуктами и другим необходимым.

Работа в бригаде была не только тяжелая, но и опасная. Траншеи рыли глубокие по нескольку метров, а креплений

не ставили. Ставили только козлы для переброски земли. Были случаи и обвалов. Нашей бригаде повезло, мы успели заметить, что раскалывается земля, а в другой бригаде погибла женщина совсем еще молодая, дома у нее остался маленький ребенок. Мне однажды только ноги по колено присыпало, и то несколько дней я не могла ходить. Земля очень тяжелая. Недаром умершим желают "земли пухом". Я испытала ее тяжесть, но людей из своей бригады я спасла.

Работа в зоне была очень разнообразной. Были дни, что и вообще никуда не посылали. Тогда я занималась рукоделием, вышивала, рисовала для других разные узоры, для вышивки и т. д. Иногда медики освобождали меня на время от работы, когда надо было кому-нибудь из них что вышить, связать или пошить. Всеми инструментами для рукоделия нас снабжали мужчины, с которыми удавалось встречаться на работе за зоной, в основном на стройках. Как я уже упоминала, лагерный режим стал гораздо мягче, и нам уже не так надо было прятаться от надзирателей. Обыски тоже стали редкими, и у нас уже было все и спицы, и крючки всяких размеров. Иголки тоже были уже у всех.

В этой зоне я прожила до ноября месяца 1951 года. За это время очень много пережито. Очень много было нового в жизни заключенных вообще. При острой необходимости можно было вызвать из города бригаду "скорой помощи", о чем, конечно, раньше и подумать нельзя было. Помню был у меня ячмень, наша медсестра в лагерной амбулатории положила мне в глаз мазь. Как уж было не знаю, или мазь была старая, или положили не то что надо, только у меня появилась неимоверная боль в глазу и высокая температура. Вызвали надзирателя, а она вызвала "скорую помощь". Глаз мне спасли, хотя зрение в этом глазу осталось довольно пониженное. В другие времена это было бы невозможным.

В этом же году всем заключенным было предложено подписываться на Государственный займ. Помню и я тоже подписалась на 50 рублей, хоть я не была уверена, что у меня на счету столько найдется.

Очень много интересных людей прошло перед моими глазами. Многие из них были разных национальностей. Были мои земляки литовцы, латыши, очень много было украинцев, маньчжурцев, евреев, поляков, чешек, не перечесть. Очень разные люди были по сословию. От аристократов до совсем темных тетушек, едва умеющих писать, и все "контра". Для всех нашлась статья, всем был определен срок. Все должны были отработать свой маленький недостаточный кусок, конечно кроме инвалидов и престарелых. Терпимо было в лагере тем, кто имел специальность. Лично мне очень помогло, что я медсестра. Очень многие люди совсем и не знали, что такое политика, или скажем коммунизм, или что-нибудь такое. Разными путями все эти люди сюда пришли, очень по-разному жили и вели себя здесь. Одно было для всех здесь одинаково, это то, что всем было плохо.

Все страшно тосковали по дому, по своим близким. Все торопили время, чтобы быстрее шел срок и приближалась свобода. К тому времени я уже отбыла половину своего срока.

Почему-то стали больше верить, что выживем и еще увидим свободу. Страшно было только попасть на трассу, так как оттуда почти никто не возвращался. Там, конечно, условия были совсем другие. Слава Богу, мне не пришлось там побывать. Меня спасло мое положение. А положение было такое, что я ожидала ребенка. Это было спасение для многих женщин от трассы и гибели, хотя пойти на этот риск тоже было нужно большое мужество. Возможность умереть была везде.

Дни в лагере очень похожи один на другой. Но все же бывает и что-нибудь другое. Для меня очень памятным и, возможно, одним из самых памятных в жизни был день второго ноября 1951 года - в 12 часов дня я родила дочь. В лагерной больнице с помощью заключенной акушерки Иевы и заключенного доктора Назарова, который вовсе не был доктором, а просто интеллигентный и грамотный человек, разбирающийся в медицине (и этого было достаточно), сын харбинских богатеев, который фактически ничем и не мог

помочь. Роды были нелегкие. Не хватало сил, но все же как не мучилась, но родила. За окном трещал сильный мороз, а в окно светило яркое колымское солнце.

Ровно в 12 часов громким басом "уа-уа" моя девочка огласила помещение. Она была крупная 4 кг 200 грамм, рост 52 см. Акушерка ее обтерла, завернула, и надо было нам перебираться в палату. Я идти не могла. Не было сил и к тому же сильное кровотечение. Разрывов никто не зашивал. Доктор Назаров ушел и привел несколько мужчин. Положили меня на простынь и так отнесли в палату. Девочку принесла Иева. Место нам было дано прямо посередине палаты. Было очень светло и относительно тепло. Через несколько дней у девочки появилось в грудках молоко. Она стала температурить и плакать. Компрессики делали, но они не помогли, пришлось резать. Я тоже долго не могла вставать, так как кровотечение все еще продолжалось. По зоне, конечно, разнеслось, что родился человек. В один из дней пришли двое мужчин. Это были священники: грузин по имени Вахтанг и молодой парень - венгр по имени Густав (оба католики) и пожелали мою девочку окрестить. Конечно, я согласилась. Густав стал крестным отцом, а крестной матерью стала одна очень молодая девочка Ира с Западной Украины. Они подарили ей алюминиевый крестик и дали имя Нина. Отец Вахтанг сказал, что в Грузии это имя считается очень почетным. Кстати так говорил и мой отец, настаивая на этом имени для меня. Моя мама хотела дать мне имя Эрика.

В палате была еще одна женщина с ребенком. У нее был мальчик Казик, ей делали операцию кесарево сечение, она не смогла сама родить. Затем привезли откуда-то еще одну, а когда мы все женщины с детьми немного окрепли, нас конечно из больницы выписали и повели обратно в зону.

Нам выделили на нарах уголок, где более-менее меньше дуло, и стали мы там жить. Моя девочка была очень спокойная. Она никому не создавала беспокойства. Некоторые дети плакали по ночам, не давая спать усталым людям. К нам приходили женщины, одни из них просили дать подержать на руках детей, другие - видимо вспоминая

своих малышей, прижавшись к нарам, плакали, а были и такие, которые презирали наше лагерное материнство. Нам давали какую-то отдельную еду, не помню чтобы она отличалась от общей, но что ее было побольше хорошо помню. Некоторые завидовали нам именно поэтому, что еды давали побольше. А еще мы ведь не ходили на работу, сидели со своими детками. Хоть один день не пойти на работу было большим праздником, а мы находились только со своими детьми.