ГЛАВА 8

ЛАГЕРЬ "ЯЯ"

Лагерь "Яя" получил свое название по реке, на которой располагался, и одноименному небольшому городишку. Еще этот лагерь называли "Кобылий двор". Рассказывали, что этот лагерь существует с конца тридцатых годов, что в нем есть заключенные женщины, осужденные еще в 1937-38 годах, что за это время некоторые из них превратились в "коблов". То есть они играли роль мужчин. Стриглись и одевались как мужчины, у них были "жены", они имели отдельные отгороженные простынями кабинки, где и проводили время со своими любимыми. "Жен" своих они очень оберегали, и не дай Бог, кто-то обидит ее. Доходило до убийства.

Первые дни на работу нас не посылали, мы находились на карантине, проходили медицинскую комиссию, получали группу трудоспособности. У нас было время поближе познакомиться с лагерем. Мы узнали, что здесь есть большая фабрика, которую все называют "Ширпотреб". Там шили рабочую одежду, всякие чехлы, даже вязали ковры. Рабочий контингент состоял из мужчин и женщин. Одна часть лагеря была мужская, вторая - женская. В лагере, в женской части, был клуб с просторным зрительным залом и сценой. Были артисты-заключенные.

Лагерная больница включала в себя мужской и женский стационары, куда привозили больных и доходяг из других близлежащих лагерей. При лагере имелась и детская больница, детские ясли-сад. Были также амбулатория, почта, баня, теплоэлектростанция. Электричество горело день и ночь. Так было положено, свет не гасить.

На медицинской комиссии меня, после всех невзгод в моей жизни, признали здоровой и определили рабочей в швейный цех. Большая часть нашего этапа попала жить в один барак, поэтому мы держались дружно. Литовцев в лагере было много, часто бригады состояли из одних литов-

цев. Литовские девушки очень певучие, песни красивые. Когда они начинали петь, то даже надзирательницы из других бараков приходили их послушать.

В бараке было чисто. За порядком следили две хозяйки и староста. Одна из хозяек, старшая - пожилая немка, младшая - русская, лет сорока. Обе они находились в заключении с 1938 года. Они обе были инвалидами, поэтому их и определили хозяйками в барак. Чистота - это один из факторов выживания в лагере.

Нары в бараке были трехэтажные. Все пытались занять место с краю, а не возле столба, на котором постоянно было множество клопов. Я еще в тюрьме заметила, что клопы меня не кусают, и с удовольствием ложилась около столба на верхние нары. Свет в бараке горел всю ночь, и поэтому я могла читать после отбоя. Порядки в бараке были строгие. Никто с улицы не мог зайти в обуви и одежде. Все раздевались в раздевалке. Пол был из некрашеных досок. Мыли его ежедневно. Но его не только мыли, но и скоблили ножами и стеклом до белизны, как и длинный стол, находящийся посередине барака. Чистоту проверяли надзиратели и санитары ежедневно.

Люди, жившие в нашем бараке, работали в разных местах, в зоне и за ее пределами. Наш литовский этап в основном трудился в бригадах общего труда. Лишь немногим удалось устроиться по специальности. Все заключенные стремились попасть в больницу, хотя бы на несколько дней, получить освобождение от работы. Старались остаться работать кем угодно в больнице, ведь как-никак, а всегда в тепле. Однажды, попав в лагерную больницу, мне удалось устроиться разнорабочей сначала в детскую больницу, а потом медсестрой. Но перед этим были долгие месяцы на общих работах, в том числе и на лесоповале. Бригадиры были в основном из блатных. Но и наши девушки занимали эти должности. Нормы выработки были огромные, их устанавливали начальники на свое усмотрение, как говорится "от фонаря". Питание мы получали скудное, а работу требовали в полном объеме, поэтому нередко приходилось задерживаться на лесоповале, до позднего вечера выполняя ус-

тановленную норму. Иногда конвоиры помогали нам эту норму выполнять, но лишь потому, что не хотели задерживаться.

Бывали случаи, когда нас гнали мимо полей с капустой, и если конвой был мало-мальски человечный, то разрешал нам сорвать несколько кочанов. Мы ее ели на ходу и радовались, она казалась нам очень вкусной. И как ни странно, никто после этого ни разу не болел.

Первый год посылок из нас никто не получал. Письма шли только через лагерную цензуру. Цензором был литовец, который быстрейшим ходом нашей корреспонденции, видимо, не был заинтересован. Первое письмо я получила через девять месяцев после прибытия в лагерь "Яя". Оно принесло мне печальную весть — умерла мама. Моему горю не было конца. На другой день я не пошла на завтрак, не хотела идти и на работу. Когда пришел нарядчик с палкой, которого я очень боялась, хозяйка-немка сказала ему, что у меня умерла мать. Он посмотрел на меня внимательно, помахал палкой и, уходя, сказал: "Хорошо". Что означало это "хорошо", то ли что умерла мать, мне тяжело и я плачу, то ли что он согласен - не гнать меня на работу. Но скорее всего второе, потому что я осталась в бараке, даже этот жестокий человек понял мою боль. Отца уже несколько лет как не было, а теперь и мама. Оставались только дети, которых я смогу увидеть только через 10 лет. Пребывание в лагере резко отличалось от пребывания в тюрьме. В связи с этим появилась надежда когда-нибудь вернуться к детям. Они будут большими, а я старой.

Примерно через месяц я получила еще одно письмо. Оно было отпечатано на машинке. В нем говорилось, что мой младший сын Зигизмунд, родившийся в тюрьме, умер в детском доме (куда, видимо, его отдала моя сестра). Это был еще один удар. Однако этой официальной бумажке я не верю до сих пор. Тогда никто не мог помочь мне установить правду, а сама я была бессильна, а точнее бесправна. Через много лет, отсидев свой срок и прожив еще 13 лет в Магадане, я получила возможность посетить свою родину, Литву. Я отыскала детский дом, в который был сдан мой

сын. Сначало со мной не хотели разговаривать, затем задавали очень больной вопрос: "Где вы были столько лет?" Только на следующий день мне показали книгу, в которой была сделана запись красными чернилами, что он умер в сентябре 1947 года.

Из родных в Литве у меня оставалась лишь сестра с двумя детьми, своим сыном и моим старшеньким. Ее муж и сын пропали без вести, ей, конечно, тоже жилось не сладко. Я понимала, что главное теперь выжить, вытерпеть все и вернуться к своему единственному сыну. Но как выжить в этом жестоком мире? Это был вопрос из вопросов.

От изнурительной работы и скудного питания у меня началась дистрофия. На очередной медкомиссии меня определили на легкий труд в зоне, начали кормить немного лучше. Однажды послали меня мыть полы в детскую больницу. Я очень старалась, и на мое трудолюбие обратили внимание. Конечно, скоблить полы было нелегко, но зато в тепле, да и кое-что из пищи от деток перепадало. Мама в детстве нам, детям, говорила, что труд нужно любить как жизнь и упорно приучала нас делать все, не боясь и не брезгуя. Это правило я твердо усвоила и прошла через все круги ада. В этой детской больнице нужна была няня в цинготную палату, сюда меня и определили. Посчастливилось.

Началась совсем другая жизнь. Во-первых, работа с детьми мне нравилась, а во-вторых - в тепле. Вольный главный врач и старшая медсестра Юлия Станиславовна разрешали нам, няням, доедать то, что оставалось от детишек после кормежки. Это была огромная добавка к нашей скудной пайке. Из сосновых веток делали противоцинготный отвар и давали детям, а также пили сами, что спасало нас от болезней. Жизнь и работа в детской больнице была похожа на вольную жизнь. Коллектив больницы небольшой: вольные - главный врач и старшая медсестра Юлия Станиславовна, заключенные — седой врач-азербайджанец (профессор по детским болезням), отсидевший уже 15 лет, Гусейнов Осип Иосифович, медицинская сестра Барановская Валентина, у которой муж отбывал наказание на Колыме, и молоденькая девушка - медсестра Мария Виноградова.

Больница нуждалась в крови для больных, за сдачу которой заключенные получали зачетные дни (сокращение срока). Я решила тоже сдавать кровь и заработала на этом 70 дней зачетов. Но потом выяснилось, что Кузбасс не выполнил норму по сплаву леса (а наш лагерь относился к Кузбассу) и эти дни немного сократились. Заболев желтухой, кровь сдавать я больше не могла, оставалось только одно - отличный труд.

С детских лет мама меня приучала к рукоделию, я умела шить и вязать, и ко мне стали обращаться те, кто собирался на свободу, и даже вольные. Платили, конечно, хлебом. Я вязала платки, джемпера. Во время ночных смен времени было много, и работа шла быстро. Другие сестры ложились спать, а я все вязала. Были случаи, когда сами родители у спящих сестер крали своих детей, чтобы с ними погулять. Но это удавалось лишь тем, у кого мужья были "блатными" или китайцами. Их не наказывали, а сестер увольняли. Со мной такого не случалось. Я или большая трусиха, или чересчур дисциплинированная.

В лагере было много разных людей, они заводили друг с другом знакомство, искали своих земляков и иногда встречали. В ближайших лагерях находили даже родственников. А было и так, когда привозили в наш лагерь, поскольку он был центральным, в морг трупы, то некоторые с близкими людьми встречались именно там. Это были ужасные встречи. В этих случаях родственникам разрешалось обмыть и одеть покойников. Мертвецов вывозили через запасную вахту на лагерное кладбище, которое находилось на болотистом участке. Хоронили без гробов и голыми.

Из окружных лагерей в наш лагерь привозили "доходяг", так называли тех, кто не мог работать и еле-еле передвигался. Их можно было видеть на лагерных помойках и возле столовой, где среди мусора можно было найти что-либо съедобное. Однажды я подошла к такому человеку с куском хлеба и предложила ему. Он взял его и стал внимательно разглядывать без всякой радости. Потом сунул его за пазуху и, не говоря ни слова, стал дальше разгребать мусор. Я поняла, что ему уже ничего не поможет, он обре-

чен. У него был милиарный понос. Он был без брюк. На вид ему было лет 20.

Так как мужская зона от женской практически ни чем не была отгорожена, то "блатные" мужики были частыми гостями у женщин. Они соблазняли молодых и красивых девушек, таких же "блатнячек". Если им кто-либо понравится, то они не отстанут, пока не добьются того, чего хотят. Начинают приставать со своей любовью, принуждать к сожительству. Их совершенно не интересовало желает ли этого сама девушка. Они находили способы подчинить девушек себе. Администрация лагерей в эти дела не вмешивалась, несмотря на то, что девушек сильно обижали, выигрывали и проигрывали в карты, угрожали им, позорили как могли. Непокорных жестоко избивали. Не трогали лишь тех, у кого были кавалеры. Таких они знали. "Контру" сначала они тоже не трогали. По их блатным законам было зазорно связываться о осужденными по политическим статьям. Но потом они почему-то начали охотиться и за нашими девушками. Они всячески старались пробраться в наш барак. Переодевались в женские платья, пристраивались к женским бригадам, когда те возвращались с работы. Бывали случаи, когда вот таким образом они оказывались в нашем бараке. Когда это обнаруживалось, мы поднимали такой крик, что, наверное, даже этим блатным мужикам становилось страшно. В таких случаях им ничего не оставалось как бежать.

Однажды блатные мужики проиграли одну девушку из нашего барака в карты. Что только с ней не делали, даже в туалетной выгребной яме топили. Но девушка все равно не соглашалась на сожительство. Тогда претендовавший на ее ласку кавалер средь бела дня изрезал ее ножом и, оставив на лугу, побежал в амбулаторию сообщить, что человеку нужна помощь. На ее теле оказалось больше двадцати ран, ее поместили в хирургический барак. Девушка выжила. Ее обидчик ежедневно приносил ей, по-лагерному, сказочные передачки и целыми днями торчал под окном. Когда девушка поправилась, она согласилась жить с ним. Он забрал ее в какой-то другой барак, где у них была отдель-

ная кабина. Администрацией лагеря "блатным" разрешалось иметь сожительниц. Вскоре у них родился ребенок и это было чудо. Несмотря на сложные условия, в шесть месяцев мальчик пошел. Мне довелось видеть этого мальчугана. Это был прекрасный ребенок. Мать была очень счастливой. Позже они оба освободились и им разрешили уехать на родину мужа. Вот уж воистину, не было счастья — да несчастье помогло.

В лагерном клубе иногда выступали и знаменитые личности — ленинградские певцы Александр Кудлинг и Виктория Иванова. Как прекрасен был этот дуэт!

В нашем бараке жили три сестры литовки, все очень красивые. Младшая из них участвовала в самодеятельности, и в нее влюбился такой же заключенный артист Александр Аванесов. По национальности он был то ли азербайджанцем, то ли армянином, поэтому старшие сестры этой девушки были категорически против их дружбы. Они всячески мешали их связи, даже били свою сестренку.

В лагере кипела, бурлила жизнь и борьба за нее. Зона мне казалась каким-то островом, с которого невозможно выбраться на материк. На этом острове я прожила около двух лет, многое увидела, многое пережила, многому научилась. Было много плохого, но было и что-то хорошее. Хорошим было то, что в наших душах жила надежда на свободу, что даже в этом аду можно было найти настоящих друзей. Мне очень жаль, что имена многих хороших людей моя память не сохранила. Но все-таки кое-кого помню. Это медсестра Мария Васильевна Нарядная, фельдшер Виктор Прокопьевич Москвин, главный врач Покатаев, русский парень Овсянников - это был первый человек, который умер на моих руках, которому я закрыла глаза. Это было на "Яя" в 1948 году.

Работая в детской больнице, я еще подрабатывала в свободное время в мужском стационаре. Лежали там люди с разными болезнями, поэтому я получила ценную, богатую практику. Когда главный врач детской больницы узнал, что я подрабатываю в стационаре и что у меня 58-я статья, он сразу же меня выгнал. Но мне удалось устроиться няней в

детский сад-ясли. В яслях я была всегда сытой. И даже свой суп, а иногда и хлеб работавшие здесь люди могли отдавать голодным людям без ущерба себе.

В яслях я очень привязалась к маленькому мальчику Коле Кучерову. У него было какое-то странное заболевание, кисти обеих рук и ног имели багровую "жабью" кожу, и его за это не любили другие няни. А мне его было очень жаль, и он, наверное, это чувствовал. Как только он видел меня, сразу тянул ко мне свои красные ручонки и улыбался. У него было всего два зубика, редкие волосики на голове. Он был очень худой. Брать детей на руки не разрешалось, поэтому я приходила к нему после смены. Его мать Вера работала на общих работах и приходила к сыну очень редко. Выжил ли он? Это был примерно 1948 год, и ему было тогда 10-12 месяцев.

Блатных в нашем лагере, как, впрочем, и во всех других, было предостаточно. У них были свои странные и не понятные нам законы. Их даже побаивались надзиратели, а заключенные старались избегать с ними всяких контактов. На "этап" их собирали с трудом. Они делали себе всякого рода "мастырки": порошок из химического карандаша засыпали в глаза, прошивали руку или ногу ниткой, смоченной слюной, обливали конечности кипятком, зашивали себе рот, пришивали на живот пуговицы, прибивали себя гвоздями к нарам за мошонку, глотали гвозди. А однажды, перед большим этапом, блатные закрылись в заброшенном бараке. Заблаговременно натаскали туда камней и защищались этим оружием, не подпуская к себе надзирателей. Тогда администрация решила их "вымыть" из укрытия водой. Но и после этого они оставались недосягаемыми. Время было выиграно, этап ушел, и лишь после этого блатные вышли.

А был еще и такой случай. Намечался какой-то дальний этап. Одна молоденькая "жучка" (воровка) никак не хотела срываться с насиженного места, но на вахту пришла вместе со всеми. Когда той пятерке, в которой находилась "жучка", нужно было выходить за зону, она предстала перед начальником конвоя совершенно голой, сбросив с себя бушлат и валенки. На дворе тогда стоял сибирский мороз. По

правилам, заключенные, отправляемые на этап, должны быть одеты по сезону, она же видимо подумала, что начальник конвоя в таком виде ее не возьмет. А он, сбросив с себя добротную овчинную шубу, быстро завернул эту "козявку" в нее и, бросив в сани, проговорил: "Ничего, довезем в целости и сохранности". "Номер" не прошел.

Я так втянулась в лагерную жизнь, что наша огромная зона казалась мне городом. Только город этот был обнесен колючей проволокой и охранялся. И если бы не блатной мир, который не давал всем спокойно жить, и постоянное ощущение голода, наша жизнь была бы сносной. Видно тот солдат говорил мне правду. Я стала постепенно привыкать.

В лагере "Яя" было хорошо то, что лагерная форма здесь была необязательна. Правда, при выходе за зону одевались во все казенное. В воскресенье был выходной день, и каждый мог одеваться в свое, домашнее, если у кого-то оно еще сохранилось. На душе становилось светло, вспоминался дом, родные, знакомые. Многие литовские девушки, нарядившись в свою национальную одежду, садились за длинный стол и начинали петь песни на родном языке. Песни были задушевными, только слова понимали не все обитатели барака. Иногда даже надзирательницы приходили послушать нежные девичьи голоса и песни и вздыхали...