- 14 -

Глава 3. ЭТАПЫ И ПЕРЕСЫЛКИ

 

Пересыльная тюрьма в Ратиборе встретило нас гулкими коридорами. В камерах было чисто и удобно. Под стенами стояли две железные койки, застеленные серыми одеялами.

На второй день за стенами тюрьмы раздались взрывы, пулеметные и автоматные очереди, выстрелы. Над крышами проносились снаряды. Я ничего не понимала. Подумала: может, случилось восстание? Придет кто-то, откроет дверь камеры — и выпустит нас на волю...

Потом все стихло. Из коридора доносились радостно-возбужденные голоса. Утром в камеру ввели новенькую; я спросила ее, что же такое произошло вчера. Она посмотрела на меня как на ненормальную и воскликнула:

—Дура! Это же война кончилась!

И мы плакали, повиснув друг у друга на плече. Среди моря тягот и унижений минувшего лихолетья войны мы приучили себя переносить все молча. Но при такой вести слезы сами полились у двух девчонок — бывшей фронтовички и бывшей остовки, брошенных в каменный мешок средневековой тюрьмы.

Нас ждала почти одинаковая судьба. Но, когда высохли слезы, фронтовичка высокомерно отвернулась, а я не стала ни о чем спрашивать. Так, не разговаривая, мы и жили рядом, в камере пересыльной тюрьмы.

Вскоре меня вызвали в канцелярию, и пожилой офицер сообщил, что по решению Главной военной прокуратуры высшая мера наказания заменена на двадцать лет каторжных работ в особых лагерях МВД СССР.

Услышав это, я не ощутила ни радости, ни горя — лишь облегчение: кончилась неопределенность, появилось хоть какое-то будущее. Значит, жизнь продолжается. Интересно, какой она будет?..

Спохватившись, попросила офицера направить меня к врачу-венерологу. Тот удивился, перелистал дело — и сказал, что абсолютно ничего о болезни в нем не сказано.

— Там, на месте, врача найдете, — беспечно отмахнулся он.

 

- 15 -

У меня ничего не болело и не чесалось, нос был цел и на месте, но в памяти звучал голос следователя: «Сгниете в тюрьме, никто лечить не будет!». Я вздохнула и вышла.

 

Через несколько недель меня вызвали, отдали рюкзачок. Кое-чего я там недосчиталась, но с удовольствием надела ситцевое платье.

Девушка-фронтовичка осталась, а меня отвезли на вокзал и впустили в товарный вагон с нарами. В вагоне было малолюдно, все женщины незнакомые, говорили по-польски. Рано утром пересекли границу, и сразу же на большой узловой станции послышалась русская и украинская речь — переговаривались между собой сцепщики. После чинной тишины европейских вокзалов приятно было слышать громкий и задорный паровозный гудок. Казалось, молодой и веселый машинист нарочно будит всех своим сигналом и выглядывает в окошко — чумазый, белозубо улыбающийся. Пусть все слышат: «Эй, люди! Мы победили!».

По узким средневековым улочкам Львова нас вели огромной серой колонной. Автоматчики и солдаты с овчарками шагали по бокам. На одном из перекрестков, где было попросторней, молодой мужчина кричал с балкона третьего этажа:

— Эй, вы, фашисты, контры, подлые морды, теперь идите через город, в котором гуляли! Так вам и надо! Мало вас постреляли... Бить вас надо! Мне бы автомат, я бы вас, гадов, на тот свет отправил! — надрывался он, пересыпая речь матерщиной.

Орал «победитель», готовый пинать ногами лежачего и безоружного в угоду своим хозяевам. Вряд ли он воевал. Те, что прошли все круги фронтового ада, вели себя иначе.

 

На пересылке заключенных разместили в двухэтажных зданиях. Все камеры выходили в общий коридор и не запирались: можно было свободно ходить по двору, обнесенному изгородью с вышками для часовых на углах. Узницы бродили по территории, плескались в умывальнике, стирали, громко разговаривали и вообще радовались относительной свободе. Русских не было видно, слышалась только украинская и польская речь.

Я пошла в умывальник. Полтора долгих месяца стирать мне не приходилось — в тюрьме не давали мыла. Зная, что русский язык понимают все, я обратилась к одной из девушек:

— Слушай, дай мне твоим мылом намылить белье. Я из тюрьмы, и у меня никого во Львове нет, передачу некому принести...

Стиравшая в умывальнике симпатичная светлокосая украинка вдруг насупилась и сердито бросила:

 

- 16 -

— Не дам. Свое надо иметь! Мы все из тюрьмы.

Мне стало не по себе. Откуда такая враждебность, такая явная неприязнь? Ведь у всех здесь одна судьба — этап и лагерь.

Тогда я не знала о том, что происходило за стенами тюрьмы и пересылки. На Западной Украине шла очередная война — жестокая и кровопролитная, хотя и без орудийных залпов и бомбежки. Мне об этом рассказали года через два соседки по нарам в лагере.

Я не знала, что по приказу сталинского правительства русские «освобождали» Западную Украину от панской власти. Освобождали огнем и мечом, вели себя как колонизаторы. Уничтожали в первую очередь украинских коммунистов, участников сопротивления против фашистской оккупации, украинскую интеллигенцию — одних расстреляли, других вывезли в далекие лагеря. И народ шел войной против таких освободителей. Во многих городах Западной Украины, да и в селах, выросли огромные братские могилы, в которых были похоронены жертвы массового уничтожения, павшие от руки сталинских палачей. Поэтому украинки имели моральное право ненавидеть русскую девчонку — представительницу клана врагов.

Не только мыла не давали — никто ни разу не угостил чем-нибудь из передач от родственников. Иногда, правда, отодвигали в мою сторону тюремную похлебку, ненужную после обильной передачи. Но чаще выливали похлебку в яму. Я удивлялась такой злобе — и ничего не могла понять. Спросить было не у кого.

Так я и жила рядом с этими говорливыми хорошенькими девчатами. Спали мы все рядом на голом полу, подстелив под себя одежду. Ели из одного тюремного котла.

Однажды, зайдя в умывальник, я увидело на подоконнике кусок простого мыла. Никого не было. Я сбегала в камеру, принесла грязное белье и простирнула его под краном. Очень велик был соблазн унести мыло, но его ведь все равно никуда не спрячешь. А мыло ох как нужно! Девчатам в передаче принесут, они местные. Недолго думая, я взяла мыло и засунула его в пустой бачок над унитазом. И ушла сушить белье во двор.

В камере спросили, не видала ли я мыла в умывальнике. Сказала, что нет, не видела. Не поверили. Перерыли без меня мои вещи. Мыло потом все равно нашли и все равно подумали на меня, но я упорно молчала. Только слышала несколько раз за спиной сердитое «московка».

Я не стыдилась своего поступка. Обмануть людей, которые без всякой причины так злобно настроены против меня, не представлялось мне безнравственным. Да и казались мне они богатыми, жадными и злыми кулацкими дочками, которые ненавидят меня за бед-

 

 

- 17 -

ность. Поэтому я не находила нужным оправдываться. Пусть думают, что хотят.

 

И снова этап. Товарные вагоны, по бокам — сплошные нары в два яруса. Параша в виде деревянной трубы встроена сбоку между дверью и боковиной — эта дверь не открывается. Черные стены, черный от грязи пол. Окна-люки закрыты и забиты снаружи досками. Вагон набит людьми до отказа.

Я успела залезть наверх и занять место на нарах у стенки. Там можно подглядывать в щель люка. Правда, почти ничего не видно, зато проходит струйка свежего воздуха.

Русских никого не было. Ехали в основном девушки из западно-украинских сел — крепкие, румяные, шумливые. Было несколько полек. Они держались особняком и выделялись городской сдержанностью и вежливостью.

Состав шел на Север. Это не было военной тайной, солдаты сказали, что везут к Белому морю, в город Молотовск. А куда дальше — их не касается, не знают. Сдадут на пересылку.

На длинной стоянке устроили проверку. С грохотом открылась дверь, вошло трое военных — лейтенант и солдаты. Велели всем перейти на одну сторону вагона. С трудом, но перешли, стали, тесно прижавшись друг к другу. Лейтенант был навеселе, ему хотелось позабавиться. Пересчитывая девчат, он хлопал их по заду. Те ойкали и старались проскользнуть в середину вагона бегом, но лейтенант все-таки успевал шлепнуть и по-жеребячьи ржал от удовольствия. Ему вторили солдаты.

Я возмутилась:

— Вы чего людей бьете? Разве так можно? Перестаньте издеваться над девушками!

Лейтенант разинул рот от удивления, потом закрыл его, налился кровью и рявкнул:

— Ты, а ну заткнись! Защитница нашлась! Вот мы тебя сейчас научим свободу любить, кузькина мать!.. Увести ее!

Солдаты подхватили меня под руки и выволокли из вагона. Потом засунули в другой, пустой, без нар. Надели наручники, закрыли тяжелую дверь — и я осталась одна.

Потом в вагон влез лейтенант. Он довольно ухмылялся, что-то говорил, но я молча отвернулась к стене. В вагоне было чисто и можно было сесть на пол. Лейтенант ушел.

Состав тронулся. Под стук колес, в одиночестве, волнение улеглось. Появилось и утвердилось сознание, своей беспомощности, такое, как в немецком штрафлагере, где меня били. Часа через два,

 

- 18 -

на очередной стоянке, дверь открылась, солдат снял наручники и отвел меня обратно.

Девчата бросились ко мне с вопросами:

— Не били? Как там?

Я рассказала.

 

В Молотовском порту огромная колонна очень медленно двинулась к причалу. На борт теплохода «Диксон» шли по трапу понурые люди в серой одежде. На фоне закатного неба черные силуэты заключенных брели один за другим по палубе, оглядывались на берег и на заходящее солнце — и исчезали в недрах судна. Я стояла в хвосте, вокруг беспорядочно громоздились высокие контейнеры, маня сумрачными лабиринтами. А если сбежать? — пришло в голову. Ведь не заметят!

Конвоя не было видно. Я было сделала шаг в сторону — но остановила мысль: нет, не надо. Меня ждет новая, незнакомая жизнь на Крайнем Севере. Интересно ведь, как там; никогда не была на Севере, надо побывать. И какая она, эта каторга? Такая, как у декабристов? А бежать — бежать я еще успею...

Я совершенно не представляла, что ждет меня на далекой северной земле. Не знала, что это будет самое настоящее рабство на очень долгие годы. Тогда казалось, что безвыходных положений не бывает. Ведь удавалось же бежать из немецких лагерей — неужели здесь не сумею побороться за свою свободу?!

И я осторожно поднялась на палубу по деревянному шаткому трапу, под которым хлюпала замусоренная черная вода.

Над горизонтом виднелся только оранжевый краешек солнца. Я даже не оглянулась на сумеречный порт и спустилась в трюм.

Под высокими двухъярусными нарами на грязном дощатом полу расположились пожилые женщины. Я нашла себе место поближе к входу, на верхних нарах. Здесь было немного свободней. С потолка свешивалось несколько тусклых лампочек, но в трюме с черными стенами все равно было темно и мрачно. Пропитанный запахами карболки и немытых человеческих тел воздух казался густым и липким. Запах был устоявшимся, трущобным, от него слегка поташнивало, но (к чему только ни привыкает человек, дышать-то все равно надо) постепенно придышались и разместились все, кто попал в трюм.

Из-за переборки доносились веселые голоса — там были мужчины.

Утром стало слышно, как о металлические стенки судна снаружи шлепает вода — значит, вышли в открытое море. Вот и началось путешествие по Ледовитому океану, с горечью подумала я.

 

- 19 -

На палубе, у левого борта, устроили уборную, и первые два дня туда пускали. Все дорожили глотком свежего воздуха, и у трапа выстроилась очередь, чтобы хоть на несколько минут подняться наверх. Свинцово-серые волны, рассекаемые теплоходом, закручивались барашками, дул пронизывающий ветер.

В Карском море появились белоснежные льдины. Начало качать. Тогда в трюме возле трапа поставили огромную деревянную бадью — парашу и перестали пускать на палубу. И никто уже не знал, что делается там, наверху. Лишь гулко хлопали о борт волны, и огромный теплоход вздрагивал от этих ударов. Делалось страшно: а вдруг теплоход не выдержит — и безжалостное холодное море поглотит его вместе с беспомощными людьми в закрытом трюме. Из параши выплескивалась на пол зловонная жижа, качались под потолком лампочки, что-то скрежетало в недрах трюма, на полу образовалась зловонная смесь человеческих испражнений и рвоты. Но страшнее всего был нескончаемый плач измученных качкой женщин. Одни громко рыдали, другие тихонько плакали и молились. Сквозь вой и плач пробивались речитативы молитв на польском, украинском, русском языках. Время от времени все перекрывал злобный многоэтажный мат уголовниц, которые держались особняком и не плакали, а только посылали в Бога-душу-мать всех тех, кто устроил им такое путешествие.

 

Неделю шел теплоход по северным морям. Неожиданно качка прекратилась. Мужчины, спустившиеся в трюм для того, чтобы вынести парашу, сказали, что мы вошли в устье Енисея и сегодня подойдем к Дудинке. По трюму прошелестел вздох облегчения. Стало очень тихо.

Утром всех вывели из трюма. Возле трапа, спущенного одним концом на галечную отмель, стояли солдаты с овчарками, держа наготове автоматы. И снова бесконечная цепочка грязных и изможденных людей в темной одежде, с узелками и вещмешками. Люди радовались свежему воздуху, вдыхали полной грудью, оглядывались на бескрайние просторы устья великой реки. Где-то на севере вода сливалась с горизонтом, и мир казался огромным и бесконечным. Над головой печально кричали чайки. Затянутое облаками небо пахло рекой и гниющей рыбой. На берегу виднелись какие-то постройки, вдали гудел паровоз.

Всех погрузили на небольшие платформы местной узкоколейки. Паровоз дал последний гудок, и состав тронулся. Ехать было приятно: на дне платформы лежала солома, все сидели но своих узелках. Слышались оживленные, бодрые голоса. Облака разо-

 

- 20 -

шлись, и на бледно-голубое небо выглянуло солнце. Гул колес успокаивал.

Вокруг узкоколейки раскинулись необозримые безлюдные просторы заполярной тундры. Деревьев и кустов не было, только буйная зелень низин и седые ягельники на пологих сопках проносились мимо. И цветы. Очень много сиренево-красных цветов иван-чая, особенно ярких на солнечных склонах. В лицо дул ветер, пропитанный ароматом трав и едва ощутимым горьковатым дымом тлеющего торфа. Посвистывал паровоз, состав изредка и ненадолго останавливался на маленьких станциях, где расходились пути узкоколейки, потом снова трогался дальше, лязгая буферами.

На одной такой станции цветочные заросли оказались совсем рядом. И когда состав остановился, одна из девушек, спросив у конвоира разрешения, спрыгнула вниз, нарвала охапку цветов, влезла на платформу и кинула их товаркам. Все восторженно завизжали. Цветы тут же расхватали.

— Молодец, Юлька! Какие красивые... Спасибо! — кричали девчата-украинки. Круглолицая, смугло-румяная Юлька порывалась еще раз слезть за цветами, но состав тронулся.

Рядом со мной, у борта, сидела русская девушка Наташа. Мы разговорились еще в трюме и теперь рассуждали о том, как приедем на место и организуем спортивный кружок. Чтобы не раскисать, быть сильными и здоровыми в любых условиях, будем делать зарядку и всех научим. Мы обе учились до войны: Наташа — в медицинском, я — в университете. Обе занимались гимнастикой, ходили в горы.