Погрузчик

 

 

В связи с тем, что команда делать агрегат исходила, оказывается, от начальника Северураллага полковника Жуковского, Раткевич не на шутку испугался за легкомысленно проявленную инициативу. Меня освободили от всех остальных обязанностей и предоставили возможность брать нужные материалы и запчасти.

С организованной бригадой в шесть человек, тех самых умельцев, из натасканной кучи металлолома в течение месяца была сделана машина. Выглядела она удовлетворительно. Ажурная разборная конструкция, с легким приводом, комплектующие узлы на сварке.

Нужно еще раз подчеркнуть мастерство членов бригады. Подумать только — собрать из утиля такой агрегат! Удалось даже покрасить погрузчик черной краской, после чего он принял подлинный заводской вид. Пробные испытания дали хорошие результаты.

Вскоре подошло время показа. Утром на стенд подогнали грузовую автомашину с прицепом. К основанию погрузчика подкатили около 20 кубометров круглого леса различного диаметра. Расставили по рабочим местам членов бригады — изготовителей.

В 10 часов из трех подъехавших легковых машин вышли полковник Жуковский, его заместитель капитан Гортилов, главный механик управления капитан Сахно, начальник шестого лаготделения капитан Байда и другие, всего 10 золотопогонников. Вначале осмотрели погрузчик. Объяснения давал Раткевич. Затем все кучей отошли в сторону. Шофер завел машину колесами на привод. После включения сцепления захваты, как две согнутые руки, поползли вверх, плавно перекатываясь через туера, опускаясь вниз, следом вторые и т.д.

Минуты две машина работала вхолостую, затем была подана команда, и работяги начали накатывать бревна на захваты. Наблюдающее начальство засекло время. Все шло нормально. Шестиметровые бревна плавно поднимались над погрузчиком, передавались на наклонно

 

укрепленные покаты и с них скатывались на лесовоз. За десять минут погрузка закончилась.

— Как в кино, — тихо заметил сварщик Березовский. Я согласно кивнул головой.

Вместе с тем начальство, сбившись в круг, что-то обсуждало. К концу разговора Раткевич показал пальцем на меня. Вскоре стенд опустел. До конца дня просидел на берегу, бездумно глядя на реку и проплывающие мимо катера.

Вечером в бараке обсуждали результаты испытания.

— Хотя бы выдали новое одеяние, — скромно загадывали слесари, рассматривая рваные, замасленные штаны и куртки.

— Лучше бы паек увеличили, — высказывались другие. Однако бывалые лагерники коротко резюмировали: ничего не будет. По существу, так и получилось. А для меня все обернулось неожиданным образом.

Спустя пять дней после испытания погрузчика, незадолго до сбора на плацу, в бараке появился дневальный и объявил:

— Ефимов, на вахту!

Такие необычные вызовы всегда тревожат. Что, куда, зачем? Это концлагерь, здесь можно ждать чего угодно. Когда подошел к проходной, дежурный, оглядев меня через зарешеченное окно, потянул рукоятку засова и открыл первую дверь клетки-прихожей.

— Пришел Ефимов, — крикнул кто-то. Дернув рукоятку второго засова, меня пропустили в приемную проходной, где находились старший надзиратель и заместитель начальника лагеря по режиму.

— Это и есть Ефимов? — пробурчал режимщик, уставившись на меня прищуренными глазами. — Ну вот что, — заявил он, кончив осмотр в основном грязной одежды. — Водку пьешь?

Я отрицательно мотнул головой.

— А с бабами водишься?

Для человека, едва начавшего выходить из состояния дистрофии, такие вопросы звучали издевательски.

— Так вот, Ефимов, — продолжал чекист, не обращая больше на меня внимания. — По распоряжению начальника управления тебе выписан пропуск на бесконвойное хождение. Понял!

Я ждал каких-нибудь подвохов, а тут вот что. Вид у меня был, по-видимому, настолько ошарашенный, что оба охранника самодовольно заулыбались, но затем

 

быстро придали лицам строгие выражения и начали объяснять правила для бесконвойного. Тут же выдали маленький, сложенный вдвое кусочек картона. Внутри на одной стороне стояли номер, фамилия, имя, отчество, на другой — записан маршрут, по которому разрешается ходить, и подпись начальника режима.

Эта невзрачная картонка раскрыла последнюю решетчатую дверь проходной, и впервые за столько лет я шел без штыка за спиной. Человеку, не испытавшему ужасов тюрем, лагерей, пересылок, этапов, не понять чувства, охватывающего арестанта при первых шагах на свободе, хотя и относительной.

На бирже еще не было заключенных, и я прошел по пустой территории до мехцеха. Погрузчик стоял в том же положении, поблескивая крашеными деталями. Усевшись на раму, по-новому осматривал его, поглаживая рукой холодное железо, проникаясь чувством глубокой благодарности к товарищам, помогавшим создать машину.

Через неделю, по распоряжению сверху, погрузчик разобрали, перевезли на баржу, готовящуюся к отправке в Чунь-Чешский лагпункт. Туда же отгружались мука, крупа, масло, консервы и другие продукты для администрации лагеря.

На барже, кроме меня, находились экспедитор, подсобный рабочий и боцман, управляющий плавсредством, хотя особенного управления не требовалось, так как неуклюжую посудину тянул с помощью каната катер, на котором расположился и сопровождающий меня охранник.

Помню, долго стояли у специального причала, загружая вдвоем с подсобным рабочим бункер на катере сухой березовой чуркой — топливом для газогенераторного двигателя. Часа в два тронулись в путь. Плыли против течения, медленно. Эта неожиданная поездка явилась для меня настоящим праздником.

Конвоир, молодой парень, бывший фронтовик с поврежденной ранением кистью левой руки, во-первых, знал, что сопровождает бесконвойного, во-вторых, скоро понял — ни при каких обстоятельствах я убегать не собираюсь, поэтому охрана в дальнейшем носила несколько формальный характер.

Как только вышли за пределы города, я расположился на палубе, рассматривая возникающие по ходу заросшие лесом и густым кустарником совершенно пустын-

 

ные берега, часто пролетающие небольшие стайки уток, всплески в воде какой-то крупной рыбы. Все было так мирно, естественно, и казалось неправдоподобным существование лагерного кошмара.

Через некоторое время боцман, парень лет 25, вольнонаемный из высланных немцев Поволжья, позвал меня в каюту. Оказывается, подсобник, с которым мы таскали чурки, сварил в большой кастрюле пшенную кашу с американской свиной тушенкой, распространявшей одуряюще аппетитный запах. Хотя я усиленно отказывался, за стол сели все четверо. Поражаюсь, как не объелся тогда. Вечером был суп с той же тушенкой, каша с маслом, и снова пузо было набито до предела. Не в силах оторваться от вкусной и сытной еды, махнул рукой на могущие быть последствия.

К вечеру пристали к берегу, так как двигаться ночью катерам не разрешалось. Рано утром после обильной еды тронулись.

Часов в 11 неожиданно заглох мотор у катера. Как выяснилось позднее, лопнул вал двигателя. Оба судна потащило течением, разворачивая и прибивая к берегу. На якоре простояли четверо суток.

Не знаю, каким образом отчитывался экспедитор за продукты, но все шесть дней плавания ели мы (больше всего я) до отвала. Я заметно пополнел и, главное, ощутимо окреп. Когда баржа причалила к берегу Чунь-Чешского лагпункта, на него вышел уже не дистрофик.

Следует добавить, что погрузчик в условиях делянок оказался непригодным, так как пни срубленных деревьев мешали его передвижению.

Чунь-Чешь — относительно небольшой концлагерь в системе Северураллага на 460 заключенных «врагов народа», находящийся в 60 километрах вверх по реке Тавда. В отличие от ряда других, здесь совместно с мужчинами содержались и женщины, для которых предназначалось два барака. Не более чем за километр от лагеря находился колхоз «Стальной конь» на 45 дворов, захудалый до невозможности. Жители — старики, женщины, дети. Никаких стальных и живых коней здесь не было, тягловая сила — коровы. Существовали на картошке с приусадебных участков. Летом добавляли к рациону молоко и дары природы — грибы, ягоды, кедровые орехи.

Весь скудный урожай зерновых и картофель с полей сдавался государству. За выдачу колхозникам зерна или

 

картофеля — председателю тюрьма. За сбор колосков во время жатвы — также тюрьма. С наступлением холодов забиралось и молоко в виде замороженных кругов.

Одеты колхозники были в какое-то типа лагерного рванье, выглядели пришибленными, запуганными и, по существу, отличались от каторжан отсутствием видимого штыка за спиной.

После того как выяснилась невозможность применения погрузчика, некоторое время я был освобожден от какой-либо работы и мог ходить, как говорится, на все четыре стороны, но наведывался только в лес, собирал малину, землянику и чернику. Ягод было на удивление много, и все дармовое добро пропадало на корню.

Вскоре мое ничегонеделание закончилось. Начальство лагеря получило указание готовить к зиме сани «Палло», предназначенные для перевозки из делянок на биржу длинномерных хлыстов, то есть целых стволов деревьев с обрубленными сучьями. Было создано звено из трех человек: я — русский, Кагарманов — казах, Кинслер — из немцев Поволжья. Кагарманов, звали его Канапья, был плотником. Кинслер Иоганн Иоганнович, а для нас в дальнейшем просто Иван Иванович, на воле трудился кузнецом.

Поскольку никто не знал, как ведут себя эти сани в эксплуатации и подойдут ли они к здешним условиям, нас особенно не подгоняли. К тому же вольнонаемного главного механика Путилова, отвечающего за выпуск «Палло», редко можно было видеть трезвым. Утром он подходил, смотрел, как мы работаем, спрашивал, что нужно из материалов, напоминал, что норма — трое саней в месяц, и до следующего утра больше не показывался. Нам отвели в единоличное пользование добротное здание кузницы, возле которого и собирались агрегаты.

Сорокалетний Кагарманов, высокий, жилистый, с крепкими узловатыми руками, работал обычно молча и сноровисто. Его посадили за год до начала войны. Ходил слух, что он был приговорен к расстрелу, замененному уже в военное время пятнадцатью годами концлагеря. Сам Канапья об этом не распространялся.

Иван Иванович, сорокапятилетний низкорослый блондин с добродушным выражением лица и голубыми глазами, покорно смотрящими из-под опухших век, удостоился десяти лет. Однако за что получил такое наказание, объяснить не мог. Жена и двое детей его были высланы в Казахстан, что с ними — неизвестно.

 

Жили мы в одном из бараков. Спали на деревянных двухъярусных скрипучих топчанах. Были подушки и матрацы из мешковины, набитые соломой. Сверху — серые суконные одеяла, истрепанные, неизвестно когда стиранные. Солома от долгого воздействия костлявых тел превратилась в труху и рассредоточилась валиками по краям. Выбрасывать содержимое из матрацев и подушек запрещалось — вновь набивать нечем. При попытке разровнять постели из мешковины летели клубы пыли, поэтому старались ничего не ворошить. В конце концов, какая разница: подохнуть на битой соломе или голых досках.

Умирали же в Чунь-Чеше, как и во всех концлагерях, в основном от истощения и простудных заболеваний. Лагерный медпункт с десятком коек обслуживался двумя врачами из числа заключенных, по отзывам, опытных специалистов. Но что они могли сделать при отсутствии медикаментов и соответствующего питания?

Погибали в пропорции: на каждых пять мужчин примерно полторы женщины. Зарывали в общих ямах, голыми, без всяких обозначений, как падаль. Под могильник было отведено отдельное место, не связанное с гражданским кладбищем. Все ямы-могилы со временем проседали, зарастали кустарником, и над бесчисленными жертвами произвола наступал действительно вечный покой.

Хотя женщины трудились в основном на общих работах, выглядели они внешне лучше мужчин. Объяснялось это меньшими затратами энергии при одинаковых с мужчинами пайках. К тому же женщины умудрялись поддерживать внутренний вид помещений в более приличном состоянии. Уродство «подушек» скрадывали вышитые накидки. Поверх потрепанных одеял лежали чистые полотенца. Тумбочки застланы самодельными скатерками. Столы выскоблены, полы тщательно вымыты. На этом одомашнивание заканчивалось, большего сделать не представлялось возможным — нечем.

Однако в моральном отношении женщинам в лагере было значительно труднее. Время шло, но до конца сроков было устрашающе далеко. Надежд на создание в дальнейшем семьи никаких — кому нужны старые девы, да еще отсидевшие срок. От тех, кто был замужем, мужья отказывались — от греха подальше. У некоторых были дети, где они и что с ними, матери не знали.

На волю разрешалось писать один раз в полгода —

 

через уполномоченного. Отправлялись ли письма по адресам — неизвестно. Но из лагерников никто ответов не получал.

В лесу женщины трудились на обрубке сучьев и сжигании порубочных остатков. На работу ходили вместе с мужиками. Утром колонна медленно передвигалась до делянок, находящихся в 3-4 километрах от лагпункта. Шагали, не соблюдая построения, по лежневой дороге. Кругом глухомань таежная, болота — гиблые места, с тучами комаров и мошкары. Одна часть охранников шла впереди, другая — сзади заключенных. Когда процессия слишком растягивалась, конвой приостанавливался, поджидая отстающих.

На делянке бригадиры расставляли работяг по местам. Чтобы не урезали и так скудный паек, каждый старался выполнить норму и к концу дня выматывался до предела. И так каждый день, без выходных. При такой работе и таком питании ни о каких интимных связях речи даже не было.

Нашей троице на санях «Палло» было намного легче, чем лесоповальщикам. Кроме того, почти каждый день, когда Кагарманов с Кинслером занимались производством, я отправлялся в лес на добычу. Часа за два успевал набить сумку грибами, брусникой и черникой. Иван Иванович готовил из лесных даров всевозможные блюда и даже наладил сушку грибов. Это служило хорошим добавком к нашему скудному столу.

Позднее, когда с полей полностью убрали урожай, при содействии Путилова было получено у председателя колхоза, инвалида войны, вернувшегося с фронта без левой ноги, разрешение копаться на свободном картофельном поле. Вооружившись лопатой и мешком, с утра отправлялся на промысел. И, надо сказать, довольно удачно: набирал ежедневно около полутора ведер некрупных, но здоровых клубней. В дальнейшем приняли решение, что без меня с «Палло» ничего не сделается, а в оставшееся до холодов время, что уже не за горами, необходимо полностью переключиться на уборочную, благо месячная норма по саням выполнялась. Работал, пока было видно, возвращался в кузницу, когда товарищи уже давно были в бараке. Складывался картофель в выкопанный небольшой, скрытый от посторонних глаз погребок.

Прошло десять дней. Перелопатив за это время большой участок пашни, собрал около двух мешков клубней.

 

Это было бесценное в наших условиях сокровище. Но всему приходит конец. Вскоре резко похолодало. На открытом поле, обдуваемый со всех сторон, ежился от холода, несмотря на интенсивное рытье. Затем полетел снег и к утру все покрыл белым сверкающим покрывалом.

Необычно ранний снег так и не растаял, и наш «сельскохозяйственный сезон» закончился. Знал ли кто из лагерников о картошке? Возможно, кто-то и догадывался, но днем в кузницу никого постороннего не пускали, а ночью биржа пустовала, и погребок оставался нетронутым.

Неожиданно рано ударившие морозы застали врасплох и речников. Тавда покрылась льдом, и навигация прекратилась. Оказалось, что примерно в шести километрах от Чунь-Чеша, вверх по течению, прихватило груженую баржу. Катер-буксир, подтолкнув ее к берегу, сумел все же добраться до тавдинского причала, а посудина с грузом и Экспедитором остались. Появившись в кузнице, Путилов предупредил, что завтра утром я с ним должен отправиться на эту баржу.

— Получена команда осмотреть, насколько угрожает ей опасность и можно ли по берегу добраться туда на автомашине. Пойдем на лыжах, — предупредил главный механик

Утром, по привычке захватив торбу, с которой осенью ходил по грибы и ягоды, зашел в гараж. Закрепив лыжи, по глубокому снегу начали пробиваться. Часа через полтора подошли к барже. Из трубы торчащей на крыше небольшой будки курился дымок, свидетельствующий, что хозяин на месте. Действительно, дверь открылась, словно нас поджидали, и на пороге показался небольшого роста средних лет мужик в телогрейке, давно не бритый. Всмотревшись, заулыбался и неожиданно визгливым голосом закричал:

— Здорово, Путилов! Вот хорошо, что пришел. А это кто с тобой? — махнул он рукой в мою сторону.

— Из Чунь-Чеша, — не уточняя, ответил механик. — Как дела-то, не утонул еще?

— Да к тому идет, вода долит, замаялся откачивать, — прокричал баржевик, зло выругавшись. — Залезайте увидите.

Спустившись в трюм, я ошеломленно рассматривал в отсеках горы наваленного гороха. Между шпангоутами, до самых днищ отсеков, стояла вода. На дощатом настиле

 

виднелась ручная помпа. В трюме было холодно и сыро. В довольно просторной будке, куда привел нас после осмотра экспедитор, было тепло, но очень грязно. На столе стояла неубранная посуда, валялись рыбные кости, луковая шелуха, хлебные корки. На чугунной печке, булькая и пуская аппетитный пар, стояли большая кастрюля и чайник.

Хозяин убрал грязную посуду на полку, рукавом смел мусор со стола прямо на пол и пригласил садиться. Путилов от еды отказался, а мне было наложено в миску густое варево из пшена со свежей рыбой. Поскольку я мог есть когда угодно и сколько угодно, то, опорожнив миску, не отказался от добавки, затем, выпив кружку сладкого чая с большим куском черствого хлеба, почувствовал, что пузо набито до отказа.

В это время хозяин извлек из шкафчика бутылку с мутной жидкостью, видимо, самогоном, и предложил выпить за встречу. Из разговоров можно было понять, что они какие-то родственники, этим, видимо, и объяснялась радушная встреча.

От выпивки отказался, предложив пойти откачивать воду. С готовностью проводив в трюм и ознакомив с несложным процессом откачки, экспедитор ушел. Работал на помпе не менее двух часов без перерыва. Когда вода была удалена, поднялся в будку. На столе стояли уже две пустые бутылки, и родственники нагрузились прямо-таки без меры. Путилов, видимо, рассказал, кто я такой, и хозяин, жестикулируя, заплетающимся языком принялся объяснять мне, что он все понимает, уговаривал держаться, так как родина требует... Но Путилов перебил его, не дав до конца выразить, чего требует родина, заявив о нашем уходе.

— Нам пора засветло, — повторял он, мотая головой.

— А что, вода там? — неожиданно четко, словно протрезвев, спросил экспедитор, уставившись на меня мутными глазами. Услышав, что откачана полностью, он долго повторял: «Вот молодец, ну и молодец!».

— Ты вот что, парень, — изрек, наконец, самое для меня важное. — Сходи в трюм, возьми там с собой.

Вторично повторять не требовалось. Забравшись в отсек, нагреб в торбу гороха под самую завязку, кроме того, заполнил все карманы.

На следующее утро рассматривали в кузнице свалившееся на нас богатство. Гороха оказалось не менее 25 килограммов, и мы оказались, наверное, самыми обеспе-

 

ченными едой лагерниками. Продукты расходовали бережливо — картошку ели с кожурой, горох перед варкой размельчали. В концлагерях, своеобразных крематориях, где заключенные «сгорали» медленно, до последнего вздоха ни на что не надеясь и не веря в приближающийся конец, все, кроме еды, казалось таким ничтожным.

Сани «Палло» внедрялись с трудом, часто ломались, и работы хватало. А тут еще в феврале у нас произошел несчастный случай. При правке полоза на наковальне сточившийся острый кусочек железа попал Кагарманову в правый глаз. Прибежав в кузницу, увидел его согнувшимся, с лицом, закрытым ладонями, с которых капала кровь. Подхватив пострадавшего под руку и приведя к вахте, объяснил, что произошло. Кагарманов продолжал стоять согнувшись, оставляя на снегу рубиновые пятна. Скоро подогнали лошадь, запряженную в сани. Так как посылать сопровождающим из охраны было некого, начальник конвоя разрешил мне отвезти пострадавшего.

Минут через 15 больной оказался в здравпункте лагеря, и вскоре врач показал извлеченный кусочек металла, сообщив, что глаз не вытек, а вот будет ли видеть — неизвестно.

Кагарманов не работал 15 дней, зрение он не потерял, но подбитый глаз стал видеть почти наполовину хуже.

До 20 марта мы продолжали заниматься санями. Когда желоб, по которому скользил полоз, растаял, «Палло» свезли на склад. Вскоре Кагарманова направили в бригаду лесоповальщиков. Кинслер остался в кузнице, а меня Путилов взял в мастерскую гаража слесарем.

Шел 1945 год, победа была уже не за горами. Заметно начало улучшаться питание. Стали появляться продуктовые посылки, приходить письма. В числе посылочников оказался и Кинслер. Вспоминается, как, принеся в барак небольшой ящичек, он позвал нас и начал выкладывать на одеяло содержимое — домашние сухари, кусок желтоватого копченого свиного сала, баночку американской тушенки, мешочек с пшеном и несколько луковиц. Как-то неестественно суетясь, наш Иван перекладывал с места на место продукты и уговаривал попробовать. Чтобы не обидеть товарища, очень взволнованного материализованной вестью о семье, мы взяли по сухарю, решительно отказавшись от остального.

Однако на следующий день, придя с работы, Кинслер

 

притащил большой котелок, обернутый курткой, и снова позвал нас. Оказывается, Иван Иванович сварил из пшена со свиной тушенкой такое, что руки невольно потянулись за ложкой. Уплетая это изысканнейшее для нас блюдо, снова вспоминал дни, проведенные на бирже с погрузчиком.

День Победы встретили в лагере с каким-то напряженным ожиданием. Ходили слухи об амнистии, но дни проходили за днями, а все оставалось по-прежнему. После парада Победы стало очевидным — растаяли последние надежды. Об этом определенно говорили ранее многие дальновидцы: «Пока инородец жив, надеяться на свободу нечего». Так оно и получилось. Как томились в концлагерях миллионы безвинных, так и продолжают страдать.

Но после окончания войны несколько изменился состав заключенных за счет бывших фронтовиков, побывавших в плену. Они рассказывали о предупреждениях американских и английских представителей — прямым ходом попадете в советские тюрьмы и концлагеря. Наши же утверждали, что это пропаганда, наглая ложь, мол, возвращение на родину — патриотический поступок.

Кое-кто остался, но большинство поехали. «Провожали с музыкой, цветами, — рассказывали вновь прибывшие, — но едва пересекали границу, эшелоны оцепляли энкавэдисты, и все действительно оказались в концлагерях с ярлыками предателей, со сроками в 15-25 лет». Эти молодые парни жалели, что дали согласие вернуться, и терзались от подленького обмана сталинской администрации.

Между тем все шло заведенным порядком, кошмарным до неправдоподобия — из бараков на работу, с работы — в бараки, штыки впереди, штыки сзади, кругом колючая проволока. Однако по мере увеличения нормы питания заключенные перестали погибать от голода. Изменилось и отношение к работе: делалось все, лишь бы не работать. Норм никто не выполнял.

Найти способы заставить каторжников трудиться без угрозы расстрела не могли даже самые изощренные инквизиторы НКВД. В результате ГУЛАГ вынужден был принять в 1946 году решение производить оплату заключенным за выполняемую работу, с переводом на лицевые счета. Отчислялось около 20 процентов заработка вольнонаемного. К примеру, продолжая трудиться слесарем, я зарабатывал 60 рублей в месяц. Попутно, за

 

время работы в гараже, освоил вождение автомашины и в 1946 году получил водительские права заключенного. Добавка к окладу — десять рублей.

В конце ноября 1946 года Чунь-Чеш посетил начальник управления Северураллага со свитой, в ней был и главный механик Сахно. В сопровождении Путилова он зашел в гараж. Узнав меня, поинтересовался, чем занимаюсь. Путилов о работе отозвался положительно, показал несколько приспособлений, сделанных для облегчения ремонтов. Главный механик все осмотрел и как бы между прочим сказал, что Ефимова следует обратно в Тавду перевести.

В начале марта 1947 года в сопровождении оперативника с документами на автомашине, груженной сеном, выехали из Чунь-Чеша. Перед отъездом успел сбегать на биржу, попрощался с Кинслером, наказав передать пожелание всех благ Кагарманову. В дальнейшем этих отличных товарищей не встречал. Как сложилась у них дальнейшая судьба, не знаю. Ходили слухи, что после амнистии 1953 года Иван Иванович уехал к семье в Казахстан и вскоре покончил с собой из-за семейной драмы.