IV. ОДИННАДЦАТЬ ЛЕТ В ССЫЛКЕ

 

Эта земля-кормилица не устанет нас ждать...

Рано или поздно мы вернемся.

(Из газет).

До революции отец выписывал газеты «Русское слово», «Копейка», журналы «Нива», «Вокруг света», «Искра». При советской власти семья получала газеты «Беднота», «Красный Курган», «Пионерская правда», журналы «Сам себе агроном», «Мурзилка», «Лапоть», «Вокруг света» и другие. Все издания аккуратно переплетались и бережно хранились.

Осенью 1929 года в наш дом пожаловали комсомольские активисты и объявили, что все подписные издания конфискуются. Отец стал возмущаться. Тогда один из пришедших заявил:

— У кулаков не должна храниться историческая литература.

Можно сказать, они насильно изъяли подшивки, погрузили на телегу и увезли в Народный дом. Позднее, как стало известно, все подшивки растащили.

В конце 1929 года из райисполкома пришла в Сосновку разнарядка на выселение из деревни семи семей кулаков. Первым в списке стояло имя моего отца. Затем шли: Бессонов Евлампий Павлович, Бессонов Сергей Григорьевич, Бессонов Иван Алексеевич, Рухлов Кирилл Осипович, Рухлов Герасим Петрович, Беляшов Василий Константинович.

Сталин, опираясь на огромную коммунистическую партию, совершил тягчайшее преступление XX века: уничтожил крестьянство в нашей стране. Со своих исконных земель были сорваны тысячи истинных хозяев-хлеборобов, опытнейших, забот-

 

ливых тружеников, знавших и любивших свой труд, их раскидали по всей нашей стране, многие из них погибли от голода и изнурительного рабского труда, от болезней, а выжившие раскрестьянились, перестали быть кормильцами народа. В деревнях же появилось много лодырей, пьяниц, воров...

Конфисковав все ценные вещи, нашу семью, как, впрочем, и другие, определенные к выселению, перевезли из своих домов в мельничный поселок, поселили в пустовавшую избу, и чтобы никто никуда не сбежал, установили круглосуточную охрану из местных активистов. Четвертого или пятого марта 1930 года на подводах повезли в райцентр Утятское. Многие из провожавших долго бежали за повозками, плакали. В Утятском уже находилось множество семей переселенцев из других деревень, в каждой было много детей, стариков. Из райцентра большим обозом поехали в Курган, там разместили в военных казармах. Через три дня поздним вечером посадили в телячьи вагоны с нарами с обеих сторон в два этажа, железной печкой и парашей посередине. Как только тронулся поезд, ехавшие с нами староверы-двоеданы запели молитву. Начал ее Евлампий Павлович.

Сначала мы не знали, куда везут, но вскоре поняли: на Урал. В Челябинске вынесли из вагонов параши, опростали их, сходили за кипятком — и снова в путь. Во время следования нам дважды давали уху из свежей рыбы.

Наш эшелон остановился на станции Надеждинский завод. Здесь посадили на сани и повезли в Турьинские Рудники (ныне г. Краснотурьинск). Переночевали здесь, а рано утром поехали дальше. И вот конечный пункт, новое место нашего жительства — станция Лесная Волчанка. Я записал дату, когда это произошло — 12 марта 1930 года.

Нашу семью с семьей Катайцевых определили на квартиру к зырянину Изюрову. У нас было шесть человек — отец, мать, сестры Августа и Люба, брат Николай и я, у Катайцевых тоже столько. Нетрудно представить, каково было жить в одной избе шестнадцати душам! (Изюровых было четверо).

Уже на следующее утро нам выдали пилы, топоры и повели в лес заготовлять дрова. В делянке был глубокий снег, не менее аршина. Изнуренные ходьбой, мы с отцом в тот день заготовили всего два кубометра березовых дров вместо восьми, как требовалось по норме. Через несколько дней десятник, убедившись, что из нас лесорубов не получится, перевел нас на ремонт лесовозных дорог, У Катайцевых дела шли лучше, они

 

работали втроем: отец и мать пилили деревья, а сын Гриша колол.

На следующей неделе семей двадцать отправили на Черпоурье строить бараки. Первое время переселенцы — взрослые н дети — жили под открытым небом. Разводили большие костры, затем разметали место и на прогретую землю толстым слоем дожили хвойные ветки. Вот тебе и постель готова! Когда построили бараки, люди перебрались в них.

Каждый барак был размером 7 на 8 метров, крыша из дранки, пол из плах — расколотых пополам бревен. Вдоль глухих стен нары, посередине общий стол и железная печка.

Эти жилища строили, как и триста лет назад, без единого гвоздя. В каждом бараке жило 6—8 семей. Печку топили сырыми дровами круглые сутки, но тепло распределялось неравномерно: кто находился близко к печке, страдал от жары, а дальние, наоборот, мерзли. Весной выяснилось, что поселок построили на болоте. В большинстве бараков полы «поплыли», а на улице стояло сплошное озеро. Мы были обуты в лапти,

 

 

которые моментально промокали, я вот в таком состоянии весь день ходили в ледяной воде. Пришлось срочно устраивать тротуары.

Из-за плохого питания, тяжелых бытовых условий, изнурительного труда обитатели болотного поселка стали болеть цингой и «куриной слепотой».

Заготовка леса велась примитивным способом: спиленные деревья разделывали на хлысты по 6—7 метров длиной, затем каждое бревно (комель) обвязывали веревками, за которые 5—6 мужиков вытаскивали к месту погрузки за 100—150 саженей.

Однажды односельчанин Филипп Кокорин принес газету «Красный Курган», в ней было такое объявление—заметка: «...отрекаюсь от отца-кулака как от явного врага Советской власти...» Это писала его дочь. Надо было возмущаться, а Филипп вдруг... обрадовался, сказав: «Хоть родная дочь будет жить вольным человеком». Подобные заметки печатались в окружной газете часто. Никто из нас не мог понять, почему мы — враги Советской власти. Впрочем, таких объяснений и не существовало.

Высланный в возрасте 16 лет без суда и следствия, я провел в ссылке одиннадцать лучших в жизни лет, был на положении рабочей лошади, меня каждый мог унизить, оскорбить...

Весной 1930 года работал на сплаве леса по речке Лих. Старший десятник Штульмахер не давал нам отдыхать чуть ли не круглые сутки, а кто возмущался или засыпал на рабочем месте, того избивал нещадно плетью, с которой он никогда не расставался.

Как-то голодный, утомленный бессонными ночами, я, опершись на багор, стоял на берегу реки и наблюдал за восходом солнца. Где-то совсем близко токовали глухари, из ближних кустов неслось щебетанье птиц... «Как прекрасна жизнь, — со вздохом подумал я и с горечью добавил — только не для меня».

Мой 13-летний брат Николай со своим приятелем решили бежать из ссылки. Июньской ночью они забрались в вагон с рудой, что везли из Покровск-Уральского в Надеждинск, и без хлеба и денег поехали... О дальнейшей судьбе брата я расскажу несколько позднее, а сейчас продолжу о нашем житье.

Нас с отцом посылали то на одну, то на другую работу. Как-то на Козьей свалке мы грузили в вагоны неколотые двухметровые дрова. Выполнив задание, ушли в барак, вскоре явился десятник и велел погрузить еще один вагон. Мы отка-

 

 

зались, за это тот отвел нас в каталажку, где продержал до утра.

В сентябре комендант откомандировал меня и еще несколько спецпереселенцев в Надеждинск, где мы на Филькинских печах работали целый месяц. Условия жизни там были ужасные. Я и мой товарищ Максим Бессонов однажды отказались грузить уголь во второй вагон. Прибежал десятник Маолей Митензетинов (был сам когда-то грузчиком, да вот выслужился), арестовал нас, запер в холодном помещении и держал без еды и воды 22 часа. И для нас, малолетних, существовала самая высокая норма — 56 кубометров в день. А уголь был намокший от дождей, тяжелый, грязный.

...Однажды утром, едва проснувшись, почувствовал боль в спине, настроение еще более упало. Неожиданно подумалось: а не побывать ли в своей Сосновке? Посмотреть, что там делается, как живут. Смотрю на часы: одиннадцать, скоро погонят грузить уголь. Пора уж завтракать, ведь суп готов, можно получать, но я не иду, потому что потом захочется поесть еще раз, а хлеба от выданной порции осталось три фунта, а это на полтора дня. Вспомнилась забастовка, проведенная 26 сентября в знак протеста против нещадной эксплуатации. Тогда нас трижды в сутки заставляли грузить уголь под проливным дождем. Начали женщины, затем мужики — трое Бачуриных и Блынский, к ним присоединился Катайцев — все из наших деревень Орловки и Колесо. Зачинщиков забрали и увезли в Надеждинск, сдали в ОГПУ. Ни один из них не вернулся в поселок, все пропали без вести.

Осуществить задуманное — побывать в Сосновке — не решился.

Вторые сутки валит снег, на работу гоняют днем и ночью, корма на этот раз 24 кубометра на человека. Грузим на пару с Максимом Бессоновым, один вагон днем, второй ночью. На ногах лапти, они промокают. Мучает постоянное ощущение голода. Чтобы как-то заглушить это гнетущее чувство, едим все, что можно, например, ходим по пустым огородам, ищем случайно оставленные картофелины. Приходим усталые, надо бы ложиться спать, а мы ждем, когда сварится суп. В котел заливают шесть ведер воды, туда кладут ведро картошки. 500 граммов крупы, соли нет. Хлеба два фунта на сутки.

В тот день пришел с погрузки в четыре утра. Поел протухшей рыбы без хлеба. Немного поспал, а проснулся и снова почувствовал недомогание, появился сильный кашель. Пошел в больницу, но врач не принял. И неудивительно; нас посто-

 

янно подозревали в симуляции, называли лентяями, лодырями. Сел около дверей больницы и горько заплакал, но прохожие не обращали на меня никакого внимания. А вид у меня, как у бродяги: через прорехи в штанах проглядывало грязное тело, лицо усталое, осунувшееся... Опять вспомнились Сосновка, мать. Как она, бедная, за нас переживает! Теперь мы были все в разных местах: Августа в Барнауле, Люба в Сосновке, Николай в Меньшиковой. Здесь же мы с отцом...

В поселке между тем голод начал косить людей. По утрам то из одного, то из другого барака выносили мертвецов. Я старался держаться, продолжал бороться за жизнь. Но однажды не выдержал. С моим напарником Максимом, решили удрать на Волчанку, в семьи. Путь был неблизкий, километров девяносто. Чтобы не попасться, шли по ночам.

Увидев меня живым, мать заплакала от радости. Она, оказывается, жила одна, отца недавно арестовали и отправили зачем-то в Курган. И тогда я решился на еще один отчаянный шаг — удрать и из Волчанки. 6 февраля 1931 года с фальшивой справкой в кармане оказался в Калье, пришел к начальнику лесоучастка, попросился на работу. Он, конечно, догадался, кто я такой, но принял, направив в бригаду, ремонтировавшую лесовозные дороги. Оплату назначил такую: 1 руб. 35 коп. в день. 22 дня проработал в качестве вольнонаемного, настроение поднялось, привык к новым товарищам, работа нравилась. Тут, оказывается, работали на лошадях колхозники из Курганского и Тюменского округов, познакомился с ними, даже намеревался перебраться на жительство к ним, но зимой вдруг перестали давать для лошадей овес, сено же было гнилое, вот те и обессилели к концу сезона, половина из них передохла, да и на остальных невозможно было выехать в лес. Весной коновозчики, побросав сани и упряжь, убрались домой.

Одет я был плохо, валенки и теплое белье выдавали тем, кто работал более двух месяцев. Жил я здесь под фамилией Пеляшов, сам готовил пищу. В обед пользовался сухим пайком: немного хлеба и два кусочка сахара, вечером варил суп из конины, поскольку заправлять его было нечем, то съедал сначала бульон с хлебом, а потом мясо.

В марте решил перейти на работу в Петропавловский углесхоз, куда обещал устроить мой знакомый Анисимов. Но прежде надумал сходить в Мостовку, где жили мать и отец. В Петропавловском зашел в магазин купить родителям какой-нибудь гостинец, хотя бы рыбы. Но ее там не оказалось, не было рыбы и в столовой. Ушел на постоялый двор, заварил кипят-

 

ком муку (хлеб берег для дома), поел и лег спать. Вечером проснулся, направился за кипятком и там, в кубовой увидел знакомого — татарина Гаяна Хакимова из Григорьевского куреня. Меня прямо-таки прошиб холодный пот, ведь тот знал, что я сбежал из ссылки. Откроется и обман, что по фальшивой справке, под другой фамилией устроился вольнонаемным — верная тюрьма! Хакимов действительно меня узнал, подошел, спрашивает:

— Ты, гражданин, откуда?

— Здешний! — соврал я смело.

Хакимов замолчал и отошел от меня. А я схватил котомку и хотел спрятаться где-нибудь, но меня отовсюду гнала сторожиха. Тут снова появился Хакимов, закричал:

— Пирсиленец! С Волчанки удрал!

На крик кто-то прибежал, меня схватили и повели на конный двор, там сдали осодмильцу. Тот забрал у меня расчетную книжку, повел в комендатуру.

Комендант сидел перед зеркалом и брился. Не прерывая своего занятия, стал меня допрашивать: кто я, откуда. Я решил не врать и рассказал все, как было. Меня отправили в каталажку, которая находилась в подвале бывшего поповского дома, рядом с церковью. Здесь продержали трое суток, а затем вместе с такими же беглецами—Князевым Алексеем из Кисловодска и крымским татарином (имени не помню) — под конвоем отправили на штрафной участок Мотовилиха, что находился в 30 километрах от Петропавловского. На какой срок, не назвали.

Вот где насмотрелся ужасов! Это был настоящий ад — земной, реальный. Не забыть его до конца дней своих. Кормили отвратительно, за малейшую провинность, а часто так, авансом, били, чем попало, и сколько хотели. Было здесь много больных и просто обессилевших, некоторые из них лежали на нарах, широко открыв рот, втянув живот, тяжело дышали. Неработающим не давали никакой пищи, отчего они пухли, а затем умирали. От непосильного труда люди умирали даже прямо в лесосеке. Здесь находились и целые семьи, с детьми и стариками. Обреченные лежали на нарах и жевали гнилые сучки, жадно смотрели по сторонам, надеясь на помощь... Особыми зверствами отличались один комендант из ОГПУ и служащий участка (фамилии их не удалось установить).

Кто днем работал на заготовке леса, тот вечером получал пайку хлеба. В бараке громко выкрикивали фамилию, тот подходил к столу и получал кусок. Запомнились некоторые

 

фамилии: Самдин Мустафа, Ситхали Муртаза (оба из крымских татар), другие.

Здесь, в глухой уральской тайге, люди принимали смерть без суда и следствия, их судьбу решали коменданты, они имели право любого из спецпереселенцев или всю его семью отправить на такую работу, где непременно погибали. Следовало бы отыскать останки погибших, перезахоронить по-христиански, назвать поименно и поставить памятник с такой, например. надписью: «Это никогда не должно повториться!».

В этом земном аду мне повезло. Среди охранников оказались мои земляки. Кто-то из них сказал коменданту лагеря, что, мол, Пеляшев несовершеннолетний, попал сюда по ошибке, Вскоре меня вызвали в контору лагеря, вручили пакет и сказали, чтобы я ехал в Лесную Волчанку и передал его коменданту.

...Я снова среди своих, в семье. Однако смириться с неволей, с положением раба я никак не мог. Надо бежать отсюда! Своими планами поделился с моим товарищем Петькой Лукиным. Тот одобрил мое намерение. И вот 3 июня мы тайком покинули барак в Мостовой. Денег у нас не было, продуктов же взяли только на два дня. Больших дорог избегали, обходили и населенные пункты, нередко теряли направление, блудили в лесу, но упорно шли и шли в неизвестное. На пятый день, смертельно уставшие, оказались на станции Лобва. У меня в кармане лежала фальшивая справка, что я являюсь библиотекарем из г. Кургана. Поскольку у Петьки имелось немного денег, он купил билет до Кургана, а я остался на станции. Уже позднее я узнал: Петька добрался до дома, но там его арестовали и посадили в тюрьму. Я до Кургана добирался «зайцем», случалось от станции до станции добирался пешком. Здесь остановился у нашего знакомого—Петра Андреевича Путинцева.. Он отправил меня в деревню Меньшиково к Алексею Патракову, у которого жил мой младший брат Николай. Ночью Алексей отвез нас на свой покос за рекой Тобол. Там мы жили в землянке, купались в реке, сами готовили еду из продуктов, которыми обеспечивала сестра Агапия. Скоро я поправился, набрался сил. Мы задумались: что дальше делать? Не ждать же зимы!

Николай отправился в деревню Толстуху к дальнему родственнику Григорию Павловичу Сорокину, тот дал ему чистый бланк с круглой печатью и угловым штампом сельсовета. На нем я изготовил себе документ, в котором говорилось, что я бедняк и еду в город на заработки, фамилию снова поставил

37

 

Пеляшев. С этой справкой приехал в Курган, к сестре Агапии. Она насушила полпуда сухарей, тайком от мужа сунула мне немного денег, и я пошел на вокзал. Билет купил на всю пятерку, до какой-то станции, не доезжая Омска. В городе нашел биржу труда, где мне ответили, что несовершеннолетних на работу не направляем. Да, мне было только 17. Как быть? Помог один безработный, с которым случайно разговорился. Он посоветовал пойти на мелочно-товарную ферму, где, сказал он, набирают людей на заготовку сена. И ферма та около города.

Так я стал коновозчиком МТФ. Жил на частной квартире. Через несколько месяцев ко мне приехали брат Николай и жена Семена — Харитина с детьми, они привезли много багажа. Мы с братом сходили к заведующему фермой, попросили его принять нашу сноху на работу. Предложили место доярки. Но условия оказались тяжелыми: рано вставать на дойку и вечером поздно ходить туда, к тому же, за одной дояркой закрепляется до 20 коров. Харитина побоялась, что не справится с делом и, продав на базаре швейную машину, уехала к мужу, вернее, к месту его ссылки, навстречу голодной смерти своей и своих детей.

Брата Семена весной 1931 года одного выслали на Богословские угольные копи. Здесь условия жизни были очень тяжелыми. Летом 1932 года на руках отца умерли от голода его сыновья Толик и Валентин. Это так потрясло Семена, что он после их похорон сошел с ума. А следующий весной в возрасте 36 лет он умер. Вскоре не стало и его жены. Выжила лишь их дочь Галя.

Мы, чудом оставшиеся в живых, даже не знаем точной даты смерти и места захоронения их. В те годы умерших спецпереселенцев хоронили в общих могилах, а вернее сказать, зарывали в огромных ямах. Свидетельств о смерти, разумеется, не выписывали.

Еще при жизни Семена мы пытались помочь его семье, посылали посылки, но они «терялись» в пути. У меня до сих пор хранится каким-то образом уцелевшее последнее письмо Семена, адресованное Трофиму Михайловичу Серкову.

«17 февраля 1933 года. Богословск.

Здравствуй, Троша, Мариша, шлю я вам свой сердечный привет и всей вашей семье с пожеланием всего хорошего. Я, Троша, уведомляю вас о своем здоровье. Мое здоровье очень пошатнулось, только что живой. Вы писали, что у вас мука недорогая, так пошлите, пожалуйста, хотя фунтов 20, и крупы. Мы вам вышлем деньги. Мариша и Троша, убедительно вас прошу не

 

оставьте, пошлите... хотя вы меня не оставляйте. Никто даже письма мне не пишет. Здесь ничего не достать. Троша! Напиши Патраковым, чтобы тоже послали посылку. Напиши им мой адрес: Уральская область, Надеждннский район, Богословские копи, Новый поселок, барак № 175. Беляшов С. М. Да также убедительно прошу вас сообщить всем моим сестрам, чтобы меня поддержали, а вы, Троша, получите письмо, так сразу пошлите. У меня болезнь туберкулез, очень болею».

Вот такой душу раздирающий вопль!

...Осенью 1932 года меня откомандировали в Новосибирскую область на ст. Чулымская. Здесь мы занимались прессовкой сена и отправкой его в МТФ. Там меня назначили кладовщиком участка. Весной вернулся в Омск, стал счетоводом Серебряковского участка фермы.

В это время из ссылки бежали мать и отец, они обосновались в Барнауле. Там им удалось получить даже комнату, отец устроился в кролиководческое хозяйство. Вскоре к ним приехали Люба и Николай. А еще раньше сюда приехала Августа, поступила учительницей в сельскую школу.

В мае 33-го года я уволился с МТФ и приехал к родителям. Предварительно в своих документах сделал подчистку и снова стал Беляшовым.

Николай поступил здесь в ФЗО и одновременно учился на рабфаке. Я оформился на Барнаульский мясокомбинат старшим бухгалтером вспомогательных цехов, и по примеру брата тоже пошел учиться на рабфак. Несмотря на мои 18 лет, меня стали звать по имени-отчеству, что сначала казалось весьма странным.

Хотя продукты все еще выдавались по карточкам, мы питались хорошо. Отец приносил жмых, мать добавляла его в муку и пекла оладьи. Мне два раза в неделю отпускали так называемое голье: обрезь мясную, печень, легкие, говяжьи головы и другие отходы. Так что на нашем столе мясное было почти каждый день.

Весной 1935 года я закончил второй курс рабфака, а Николай — последний, четвертый, и сразу подал заявление в Новосибирский институт железнодорожного транспорта. На рабфаке он был секретарем комсомольской организации.

Все, казалось, складывалось хорошо, жизнь налаживалась. И вдруг нашей семьей стали интересоваться: где до приезда сюда жили, чем занимались, кем работали? Словом, нависла угроза разоблачения, что непременно могло закончиться судом и тюрьмой. Чтобы избежать этого, всей семьей решили уехать: отец и мать на станцию Юрга, к Серкову Трофиму Ми-

 

хайловичу, а я с братом — к месту прежней ссылки, т. е. в г. Надеждинск. Потребовались деньги. Я пошел к главному бухгалтеру мясокомбината, заявил, что женюсь, и потому мне требуются отпуск на три дня и сто рублей. Он поздравил меня по такому случаю и выписал в счет зарплаты требуемую сумму.

В середине июня 1935 года приехали в Надеждинск и сразу отправились к районному коменданту. Николай остался с вещами на скамейке у здания комендатуры, я пошел на прием, предупредив брата, что если меня заберут, то он ехал бы на Волчанку к Катайцевым. Я без утайки рассказал о наших злоключениях. Комендант улыбнулся, похвалил, что поступили правильно, и тут же мне и брату выписал направление в село Петропавловское на строительство бокситового рудника.

Началась новая страница нашей жизни.

В сентябре 1936 года Николай уехал в Нижний Тагил, чтобы закончить последний курс рабфака. Я сделал для него все от меня зависящее для благополучного окончания учебы. Сестра Люба подала заявление в Свердловский энергетический техникум, но не выдержала экзаменов...

В Барнауле у меня осталась знакомая девушка Валя. Там я с ней дружил. Теперь мы были далеко друг от друга и я, чтобы не обнадеживать на будущее, написал ей письмо, «чтобы она меня забыла». Так я порвал связь с близким мне человеком, с местами, где провел два года, получил первые жизненные уроки. После этого я долго не испытывал чувства любви, более того, даже сторонился девушек. Меня угнетало мое положение в обществе, среди людей: я — спецпереселенец, сын кулака. Это позорное клеймо отрицательно отразилось на моем характере и поведении.

...Мне двадцать третий год, я полон планов, ко мне вернулось чувство любви, я встречаюсь с девушками, появились новые товарищи, участвую в различных общественных мероприятиях коллектива и села Петропавловского.

Однажды — это было в начале сентября — я, мои товарищи Е. Слепцов и И. Чуриков решили обследовать пещеру около церкви. Мне выпало идти первым. Сначала проход был так узок, что пришлось ползти по-пластунски, потом стало свободнее, попадались обширные галереи, ямы, куполообразные пространства, потоки воды, даже небольшие озерца. После чара путешествия у нас перестал светить батарейный фонарик, израсходовали и обе свечи, подмочили спички. Оказавшись в кромешной темноте, мы были вынуждены повернуть обратно.

 

Долго искали выход, появлялось такое чувство безысходности, что, казалось, не выберемся из этого страшного подземелья, и искать нас никто не пойдет. Но вот стали находить (руками нащупывать) стрелочки из бумаги, которые мы предусмотрительно оставляли за собой. Из пещеры вышли мокрые и грязные, уставшие.

В свободное время я занимался самообразованием, в частности, много читал, особенно любил произведения Мамина-Сибиряка, быстро «проглотил» повесть «Бойцы», романы «Горное гнездо», «Три конца», другие. Посещал школу западно-европейских танцев. Вальс освоил сравнительно легко, а вот танго долго не давалось. У меня оказалось две партнерши — жена технического директора рудника и девушка по имени Люба. Поскольку я обеим часто наступал на ноги, то они отказались выходить со мной, и я, как говорится, танцевал вприглядку. Фокстрот и румбу осилил быстро.

Один из моих знакомых еврей Исаак Виннер посоветовал мне поступить на учебу в рабфак. Я написал брату Николаю в Нижний Тагил, чтобы он прислал справку на право поступления в рабфак. Вскоре пришел ответ. Николай писал, что можно учиться и одновременно работать. Однако в выезде из Петропавловского мне отказали. Очевидно, комендант Соколов написал на меня плохую характеристику. А учиться мне хотелось. И мечта моя все-таки сбылась: я поступил на двухгодичные курсы главных бухгалтеров при Московском учетно-экономическом институте, дававшие высшее экономическое образование. Но мне не под силу оказались контрольные работы с элементами высшей математики и геометрии, и особенно по русскому языку. Все надежды я возлагал на брата Николая. Приедет он на каникулы, думал я, и поможет написать контрольные работы.

 

* * *

...Все начинают в жизни двое,

Любовью движется живое.

(Народное изречение).

 

20 января 1937 года мой товарищ Максим Бессонов познакомил меня с девушкой Марусей Шмелевой. Она приехала из Кдаснотуръинска и поступила счетоводом в ОРС. Мы с ней почти каждый вечер ходили в клуб, она очень мила и развита. Восьмого марта привел ее в наш дом, познакомил с родителями. Потом отец высказал мне недовольство выбором. «Неужели

 

не мог подобрать себе пару повыше ростом», — сказал он. С мамой Маруся быстро нашла общий язык, и они уважительно относились друг к другу.

31 мая мы сходили в сельсовет, зарегистрировались. В связи с женитьбой я забросил учебу на курсах, к тому же от одних мыслей о контрольных у меня начинала болеть голова. После работы Маруся заходила за мной, и мы счастливые шли домой. Вскоре нам дали квартиру на Горном поселке, как могли, обставили ее, в частности, повесили картины на бумаге «Черное море» Айвазовского, «Крестный ход», «Сватовство майора» и другие. Знакомому столяру Лукиянчикову заказал шесть рамок для фотографий...

Отец поступил на работу в контору СУБРа переплетчиком (ему надо было выплатить по исполнительному листу в пользу ОРСа 450 рублей в погашение допущенной им растраты, когда заведовал столовой). Люба училась в Надеждинской фельдшерско-акушерской школе, и мы остались вчетвером, с

 

нетерпением ждали появления пятого члена семьи. В тот год я задумал построить собственный дом. Маруся была против, но я стоял на своем. Вскоре купили корову за 1300 рублей и поросенка. Своих денег не хватило, заняли немного у Евлампии. Вечерами, когда нет дел в конторе, мы с Марусей ходим в клуб, она терпеливо учит меня танцевать. Я упорно, кроме того, тренируюсь — готовлюсь к кроссу по пересеченной местности на тысячу метров, который будет проведен в Первомайский праздник. В прошлом году я занял на таких соревнованиях первое место, за что наградили Похвальной грамотой (ее почему-то так и не вручили). И вот новые соревнования. У меня оказался третий результат — 3 мин. 23 секунды, премировали белым костюмом. Победителем же на этой дистанции стал Сергей Лаврентьев.

Осенью с Марусей поступили в вечернюю школу, я в седьмой, она в пятый класс. Школой заведовал Хрисанф Евстафьевич Прокопенко. В тот год в Петропавловское приезжал на гастроли Свердловский передвижной драмтеатр с пьесами «Тайна», «За океаном», «Без вины виноватые». Последний произвел на меня сильное впечатление, оказался созвучным моей жизни: ведь я тоже был на положении без вины виноватых, униженных и оскорбленных...

Между тем, дом я все-таки начал строить, многое делал сам, помогали наемные рабочие. 26 апреля 1939 года справили в нем новоселье. Место для него выбирал сам — на берегу Ваграна, в некотором удалении от существующих построек.

5 февраля 1940 года родился сын. Я намеревался назвать его Альфредом — в честь знаменитого немецкого ботаника Брема, произведения которого я очень любил, но отец отсоветовал. Сына назвали Борисом. При регистрации в ЗАГСе исказили нашу фамилию, написали Белешев. Так Борис, в отличие от своих братьев, живет под этой фамилией.

После окончания вечерней школы я в 1940 году поехал в Молотов с намерением поступить в сельскохозяйственный техникум, а после его окончания податься в институт. В Модотове меня, однако, не прописали и предложили в течение уток выехать. Со мной был Саша Пакулин. Посоветовавшись с ним, решили оба поехать в город Сарапул, где тоже имелся сельхозтехникум. Там нас без проволочек зачислили сразу на второй курс полеводческого отделения.

Я первый раз в жизни ехал на пароходе, видел такую большую реку, как Кама. Пароход был колесный, но шел довольно быстро. Погода стояла сырая, холодная, на палубу выходи-

 

 

ли редко, больше смотрели в окно. Всего на «Луначарском» — так назывался пароход — ехало человек триста, более половины находилось в четвертом классе, где было тесно и душно. Ночью люди ложились спать, где только можно, а место посидеть было найти еще труднее. Ехали трое суток. В одну из ночей я не спал и написал Марусе, а после долго рассматривал берега. Ночь светлая и потому было хорошо видно далеко. Мимо проплывали неустроенные деревни, а мне думалось: все-то ты, деревня, такая некультурная, как сто лет назад. Молодежь здесь рано обзаводится семьей, кучей детей... Какая же сила выведет тебя, деревня, из этого состояния дикости и бескультурья? Какая, наконец, сила выведет из спячки наше крестьянство? Когда колхозная деревня будет утопать в зелени цветущих садов? Когда быт и стол сельского труженика достигнут высокого уровня? Из деревень выселили лучшую часть крестьянства — настоящих тружеников, опытных хлеборобов, любящих землю, умеющих на ней хозяйствовать...

2 октября 1940 года Советское правительство приняло постановление о плате за учебу в средних и высших учебных заведениях. В нем сообщалось и об организации школ ФЗО, ремесленных и железнодорожных училищ. Рассчитано это на то, чтобы меньше молодежи шло в институты, другие специальные учебные заведения, чтобы более интенсивно пополнялись ряды рабочего класса. Но вот о крестьянстве опять ничего не было сказано, обошли его вниманием...

Не радовала в тот год и обстановка в мире. Все сильнее разгоралось пламя мировой войны, все шло к тому, чтобы втянуть в конфликт Советский Союз. Я часто думал о службе в рядах Красной Армии. У меня неплохие физические данные, не обделен смекалкой, не занимать решительности, так что при определенной выучке мог бы показать себя на военной службе с положительной стороны. Но продолжу рассказ о студенческой жизни.

После постановления о введении платного обучения среди учащихся сельхозтехникума появилось «чемоданное» настроение, так как многие жили только на крохотную стипендию. Поэтому значительная часть учащихся бросила учебу. С механического отделения только в первый день уехало 140 человек. Я убеждал своих товарищей по комнате, что, несмотря на все трудности, надо продолжать учебу. И кое-кто, действительно, остался. Мой товарищ из Петропавловского Саша Пакулин

 

получил от матери категоричный приказ: немедленно домой! Мы, писала она, не в состоянии помогать тебе. Задумался и я о своем шатком положении. Я прикидывал так и сяк, чтобы удержаться в техникуме. Был и такой вариант; привезти сюда Марусю с ребенком.. Но тогда жить будет труднее: придется платить за квартиру, за дрова, освещение, да и на питание потребуется много денег. Кроме того, меня могут призвать в армию. И я отверг заманчивый вариант, решив, во что бы то ни стало закончить курс. Очень хотелось получить как можно больше знаний, особенно по агрономии, почвоведению и ботанике. Эти знания помогут мне, когда будет у меня свое приусадебное хозяйство, получать изобилие продуктов.

Итак, я продолжаю учебу, живу экономно. За два месяца израсходовал 530 рублей, в том числе на поездки в городском транспорте 60 рублей, значительную сумму дал взаймы Пакулину, который не послушался матери и продолжил учебу. На питание трачу в среднем шесть рублей. Но временами находит хандра, хочется побывать в семье, посмотреть на сына. Мне уже 27 лет, меня не тянет в молодежное общество. В общежитии процветает картежная игра, некоторые все ночи просиживают за картами, проигрывая все деньги. Часть ребят увлекаются выпивками. С тем и другим злом я стараюсь бороться.

Осенью начались экзамены. На «отлично» сдал курс почвоведения, на очереди агрономия.

Как бы ни экономно расходовал деньги, а нехватка их ощущается явственней. Подумывал даже попросить немного у сестры Любы да из дома, но воздержался от этого, а стал подрабатывать — нанялся в одну из городских контор приводить в порядок архив. Помощником себе взял учащегося Аркадия Сухих. Как-то возвращаясь из конторы, решил зайти в техникум, где был объявлен большой концерт. Он еще не начался, в фойе парами гуляли парни и девушки, звучала музыка, все веселые и радостные. А я вот один. В техникуме знают, что я женат, у меня есть сын. Заводить же новые знакомства не хотелось. Не развеял мое плохое настроение концерт, и я, не дослушав, не досмотрев его до конца, ушел в общежитие. Дорогой размечтался: вот сидел бы сейчас с сыном в собственном доме, играл с ним... Маруся пишет: «Боря уже начинает ходить и говорить»... Нет, право же, неудачное время выбрал для учебы! Гнетуще действует и дыхание приближающейся войны. На предприятиях и в учреждениях изучают военное дело. По улицам Саралула маршируют колонны рабочих с патриотическими песнями, вроде «Если завтра война...» Швейные ма-

 

стерские переполнены заказами для армии. В магазинах стало меньше продуктов питания.

16 ноября 1940 года получил паспорт на пять лет взамен временного, теперь я в полном смысле Гражданин Советского Союза. В тот же день выдали в конторе заработок — 180 рублей, это за 20 дней. Неплохо! После занятий заглянул в учительскую. Директор Михаил Акимович Перминов, увидев меня, приветливо поманил рукой:

— Заходи, Беляшов, заходи!

Я удивился; почему он помнит мою фамилию? И тут вспомнил рассказы однокурсников, что некоторые преподаватели в техникуме интересуются, чем я занимаюсь в общежитии, каковы мои наклонности и т. д. А директор спрашивал, для какой цели я купил ножницы. Ребята ответили, что, мол, он занимается переплетом документов. А может быть, за мной следят, считают подозрительной личностью? Случайно ли рядом с моей поставили койки члена профкома и секретаря комсомольской организации? Да пусть думают, что хотят, пусть наводят справки, я ни в чем не виноват, мне эта возня безразлична.

В конце ноября пригласили в райвоенкомат. Я подумал, что хотят призвать в армию, а мне вдруг предъявили обвинение, что якобы скрываюсь от военного учета, значит, и от службы в Красной Армии. Я объяснил, как получилось, но меня, очевидно, не поняли, точнее, не хотели понять. А ночью приснилось, что руководители Петропавловского села отдают меня под суд за какое-то нарушение трудовой дисциплины.

Вскоре на меня оформили материал в народный суд по статье 68 часть II УК. РСФСР, которая предусматривает тюремное заключение до трех лет. Ходил на консультацию к адвокату, защита будет стоить 150 рублей.

Настал 1941 год. В Новый год каждый человек надеется, что он принесет ему счастье, радость, хорошее настроение. Меня же праздник угнетает, гложет. Неужели судьба так жестока ко мне, неужели ей недостаточно того, что, можно сказать, лучшие годы вычеркнуты из моей еще короткой жизни?! Снова маячит длительное унижение и оскорбления. Поймет ли кто-нибудь меня? Видно, никому нет дела до моего настоящего и будущего, разве что родителям и жене... Впервые видел во сне сына. Такой розовенький, толстенький, шустрый. Я нянчусь с ним. Так разволновался, что проснулся и вспомнил: сегодня ему одиннадцать месяцев. Неужели еще долго не увижу его?! Одно успокаивает: он с матерью. От Маруси получаю тревожные письма, она боится, что я здесь могу обзавестись

 

 

новой семьей, забыть ее и сына. Нет, такого никогда не случится!

Был на заседании суда, нет, не по моему делу. Судили гражданку Н. за спекуляцию. Адвокат толково и ясно изложил суть дела, и казалось, подсудимую оправдают. Прокурор же — молодая женщина — выступила сурово: сослалась на первые советские постановления 1917—18 годов о борьбе со спекуляцией. «Спекуляция — это косвенная эксплуатация, — сказала она. — Это значит, залезть в карман государству или рабочему». Женщину наказали довольно строго.

В середине января ходил на призывную комиссию. Поскольку нахожусь под следствием, то не приписали. Сразу же зашел в суд второго участка и попросил, чтобы мое дело рассмотрели как можно скорее, затем побывал в военно-учетном столе. Знакомый мне работник Земцов несколько успокоил меня, сказав, что могут дать условное заключение или принудработу. Он послал своего сотрудника в клуб кожевников, где заседала призывная комиссия, с просьбой, чтобы меня приняли вне очереди. Я обрадовался — и туда. Прошел комиссию. Претензий к моему здоровью не было. Оделся и направился в последний кабинет. Там работник военкомата Морозов вдруг набросился на меня с бранью, приписав мне, что я давно уклоняюсь от призыва в Красную Армию. Пытался объяснить, но меня даже не пожелали выслушать. Вышел расстроенный. В общежитии приготовил рабочие сапоги, фуфайку, другие теплые вещи. А если не посадят, решил, брошу учебу и уеду домой.

Наконец вызвали в суд. Никакие мои объяснения, конечно, не приняли во внимание, приговорили к трем месяцам лишения свободы. Я снял копию приговора и вместе с объяснением и кассационной жалобой послал в Верховный суд Удмуртской АССР. И вот результат: решение районного суда отменили, меру наказания определили: принудительные работы на один месяц. Днем я занимался в техникуме, а ночью отправлялся на железнодорожную станцию отрабатывать принудиловку. После отработки я все-таки был вынужден бросить учебу и уехать к своей семье.

Едва оказавшись в Петропавловском, снова стал спецпереселенцем. На работу долго не мог устроиться, и уже был намерен вернуться в Сарапул. И тут задумался: как быть с Марусей?

Я пытался уговорить ее, чтобы она подождала еще один год, мол, закончу курс и приеду, и будем всегда вместе. Хотя

 

она продолжала стоять на своем, я все же написал в техникум, чтобы прислали вызов. Вскоре он пришел, и я выехал туда.

И вот я снова в техникуме, с головой ушел в учебу. Чтобы наверстать упущенное, пришлось много заниматься самостоятельно. В начале июня начались экзамены, первый из них — физику — сдал успешно. Потом поехали в учхоз на работу. Все выполнял увлеченно, добросовестно. Жили весело, содержательно. Только когда оставался один, одолевало какое-то гнетущее предчувствие — что-то должно произойти. Когда был в Петропавловском, видел, как резервистов большими группами отправляют на 45-дневные военные сборы. Для чего готовят? Ясно: надвигается война.

22 июня 1941 года. Воскресенье. Мы обедаем в столовой. Вдруг объявляют, что по радио будет выступать В. М. Молотов. Мы насторожились, заволновались, тесно окружили репродуктор. И вот нарком иностранных дел заговорил, он объявил, что сегодня утром на нашу страну напала фашистская Германия, началась война. Закончил он словами, ставшими знаменитыми: «Наше дело правое, мы победим, победа будет за нами».

Я понимал, война будет жестокой, кровопролитной, долгой. У нас мало военной техники, и мы плохо подготовлены к войне в таких огромных масштабах — от Черного до Белого морей. Но мы будем воевать героически, нас численно больше, мы не боимся суровых морозов, советский народ храбрый и выносливый, у нас колоссальные материальные и людские резервы. Такими были первые мои мысли после выступления В. М. Молотова.

А жизнь шла своим чередом. В техникуме продолжались экзамены, на «хорошо» сдал математику и литературу, а вот русский язык, письменно и устно, провалил. Дирекция техникума рекомендовала меня на должность бригадира подсобного хозяйства. Я энергично взялся за дело. За 12 дней работы там вскрыл немало недостатков, добился их устранения. Кладовщик Баринов, например, говорил моим товарищам: «Меня еще никто из бригадиров не гонял так, как Беляшов». В учхозе имелась небольшая пасека, и мы с директором хозяйства Масловым произвели ревизию пчелиных семей, обнаружили в ульях много мертвых и заплесневевших пчел, некоторые рамки опоношены и тоже заплесневали...

 

29 июня получил повестку военкомата.

Так закончилась моя учеба в Сарапулском сельхозтехникуме — большой, сложный и трудный этап моей жизни. Впереди... Впереди была неизвестность.