ГЛАВА 20

ТЬМА ОТСТУПАЕТ

 

1

 

Вернулся как-то в Ломовку из Усть-Черной секретарь коменданта и привез оттуда ошеломляющую весть: приехали вербовщики по набору рабочей силы на новостройки пятилетки в Свердловскую область. Они отберут

 

нужное число трудоспособных людей и увезут их с семьями к себе.

Эта неожиданная радостная весть громовым раскатом всколыхнула притихшую в предсмертной агонии Ломовку. Будто неведомая волшебная сила взбудоражила вдруг полуживых людей от сонной спячки и поставила их твердо на ноги. Даже те, кто последние дни не вставал с постели, потянулись из бараков наружу. Воспрянувшие духом люди восторженно ликовали, словно в гнилую Ломовку пришел великий долгожданный праздник. На лицах изнуренных людей появились улыбки, а в глазах загорелась счастливая надежда на перемену к лучшему.

Страшно исхудавшие, будто привидения из преисподней, одетые в грязные, обтрепанные лохмотья, чудом держащиеся на костлявых плечах, эти жалкие тени былых полнокровных людей ходили, припадая к земле от барака к бараку, передавая друг другу невероятную новость, облекая ее наслоениями пылкого домысла, веря и не веря в ее осуществимость.

Случившееся взбудоражило своей небывалой неожиданностью всех: и тех, кому выпал жребий вырваться из мрака заточения, и тех, кого фортуна удачи обошла стороной. Как бы там ни было, а все воодушевились и загорелись искрой надежды на скорое спасение от тирании мракобесов.

В помощь коменданту для поддержания порядка на случай вспышки эксцессов в дни отъезда завербованных в Ломовку из Устьт-Черной было прислано десять милиционеров. У входа в комендатуру было организовано круглосуточное дежурство патрульных, а сама комендатура по существу превратилась в эти дни в форпост неприятельского войска.

Стражи социалистического режима напрасно ожидали от хилых узников каких-либо бунтарских действий. Люди мирных устремлений, они по существу одурели от одного осознания, что насилию может быть положен конец, а всем изуверам-насильникам дана досрочная отставка. И навсегда.

Тоже самое происходило с лишенцами в Дедовке и Смагино. Об отъезде счастливчиков в Свердловскую область говорили повсюду дети и взрослые, тайком пробирались из одного поселка в другой, мысленно прикидывая, а как им будет там, на новом месте, лучше или хуже, чем здесь и тут же сами себе объясняли: хуже, уж, пожалуй, нигде и быть не может.

Когда Мишке было трудно разобраться в сложных вопросах новой жизни, он обращался за разъяснениями к отцу, но тот отделывался шутками.

Позади были Луза, Котлас. Усть-Кулом. Везде было омерзительно плохо, а в Ломовке и того хуже. Это был земной ад со всеми его бесподобными ужасами и жесточайшими приспособлениями удушения рабов.

"Кстати, местная разбойная администрация стремилась сплавить приезжим вербовщикам кадры с изъяном, а попросту семьи с большим числом иждивенцев, от которых мало было казне проку в любом месте. По причине полученной инвалидности в числе завербованных оказалась и семья Ивана

 

Ларионова, в которой на пять едоков была одна трудоспособная добытчица Екатерина, женщина, кроме как к домашнему хозяйству, мало к чему способная. Если прибавить к тому ее норовистый характер, то ожидать чего-то путного и значительного от нее, было безнадежно пустым и наивным делом. Легче было руками переломить лом, чем Екатеринин упрямый характер. Тут, как говорится, завязан чертов узел, распутать который не под силу и десятерым матерым колдунам.

Мишка с Батькой будто сдурели от радости уезда из Ломовки. Они как чумные шныряли по поселку, расспрашивая встречных, скоро ли начнут завербованных отправлять в Усть-Черную, а оттуда куда следует на плотах или больших лодках до самых Гайн по Весляне, которая впадает в Каму. Мишка радовался больше Витьки. Ему не надо было теперь заботиться о новом побеге, повторно рисковать своей жизнью. Случаи с вербовкой очень помог ему в неотвратимой беде. Как тут было не воспрянуть духом!

Выданный неделю назад декадный паек братья съели за семь дней и питались последние три дня, чем придется, а больше репой, картошкой и капустой, украденными ночью на овощной плантации. Но вся эта еда без хлеба мало давала пользы. Дуло живот, часто тошнило и даже рвало. Да и такой еды не всегда удавалось раздобыть. Когда узнали о скорой перемене жизни, братья совсем приободрились. Утешало то, что впереди проглядывал упоительный луч надежды на лучшее, а ради этого можно было временно и большее претерпеть, чтобы потом вдоволь радостью упиться.

Вместе с другими взрослыми и ребятишками завербованных лишенцев Мишка с Витькой пошли на кладбище проститься с прахом Сашеньки и многих своих товарищей, не выдержавших убийственных условий ссыльной жизни. Они старательно оправили братнину могилку, обложили ее дерном, в изголовье посадили березовый кустик. Воду для полива березки носили в старых байках из болота, простиравшемся по другую сторону дороги на Усть-Черную. Покидая кладбище, братья встали на колени перед Сашенькиной могилкой, осеняя себя крестным знамением.

- Прощай, наш дорогой братец Сашенька! - сказал Мишка, а Витька следом повторил его слова. - Спи спокойно под этим суровым небом и пусть земля будет для тебя мягким пухом. Прости нас грешных и прощай до скончания века, когда придет Господь судить живых и мертвых. Братья отошли от кладбища к обочине дороги на Ломовку, еще постояли какое-то время в тяжком молчании, а под конец Мишка проговорил, утирая рукавом градом текущие по щекам жгучие слезы:

Если выдержим все выпавшие на нашу долю испытания и доживем до лучших дней, когда не будет подлых гонителей невинных людей, мы придем сюда, чтобы встать снова на колени перед светлой памятью твоей, дорогой братишка, которая до последнего дыхания будет жить в наших измученных

 

каторжной неволей сердцах. Прощай, и еще раз прости нас несчастных.

Ребятишки шли отягощенные недетски серьезными раздумьями о своем загубленном детстве, которое отняли у них вместе с сиськой матери злые товарищи. При всей своей беспечной доверительности к происходящему, они с опасением заглядывали в завтрашний день, который мог принести им вместо ожидаемого облегчения жизни еще большие тяготы и лишения.

До 1933 года в Ломовку привозили в основном лишь живых лишенцев, а из нее отправляли только мертвых на кладбище или в овраг на сжигание. Когда перед начальством впервые встал вопрос о вывозе живых лишенцев из Ломовки, оно даже с непривычки растерялось. Это было так необычно, что у них поначалу создалось впечатление, будто бы умерших предстояло снова переправить с кладбища в Ломовку. Вот как крепко засело в башку могильщикам их профессиональное дело, что они никак не могли быстро отрешиться от колом утвержденного мышления.

 

2

 

Для начала семьи завербованных предстояло перевезти в Усть-Черную, оттуда они должны были на лодках добираться до районного центра Гайны. Среди отъезжающих было немало больных и увечных людей, не способных и нескольких десятков шагов преодолеть самостоятельно. А до Усть-Черной не менее пяти-шести километров. Начальство решило: часть отъезжающих доставить в Усть-Черную на клячах, а остальных на плотах по реке Черной. Это было несколько труднее и сложнее, но другого выхода не было. А срок отъезда был определен заранее, и перенести его на более позднюю дату не представлялось возможным.

С этой целью в спешном порядке мужики с пилами и топорами направились к излучине Черной, в район расположения штрафного лагеря делать плоты. До Ломовки отсюда километра два-три. Вместе с мужиками направились помогать мужьям вязать плоты и жены. Увязались за родителями к Усть-Черной и ребятишки. Какое важное дело обходилось без них!

На дворе стоял сентябрь, уже по-осеннему было холодно. В излучине Черной дул промозглый ветер. По небу торопливо неслись лохматые тучи. Тут и там рассерженно кричали собирающиеся к отлету птицы. На всем вокруг лежал отпечаток взъерошенности и жалкого запустения. Ребятишки занимались любимым делом: азартно жгли костры. Они пылали во многих местах по берегу Черной, выбрасывая в небо хлопья седого пепла и яркие снопы желто-красных искр. Хвороста и сухого валежника поблизости было тьма-тьмущая, и мальчишки задорно палили сучья, будто собирались

 

отогнать от Черной завесу холодных туч и навсегда оставить здесь по себе добрую память неискоренимого тепла.

Ребятишки пекли и варили на кострах все, что удалось раздобыть в Ломовке и найти в тайге по пути к штрафному лагерю. У братьев Ларионовых, кроме картошки с репой и пойманного дорогой зайчонка, ничего не было. Зато у них с избытком было бодрого оптимизма и неистребимой надежды на перемену к лучшему. Это поднимало их дух и делало сильными.

Когда от ребятишек потребовалась помощь, они оставили костры и пошли таскать заготовленные старшими бревна на плоты. Они артелью, человек в десять-пятнадцать, волокли бревно за бревном к берегу Черной, пока вся древесина не оказалась на месте. Остальное делали старшие, кто имел хоть малейший навык в сборке плотов. Проворные да ловкие управились с вязкой плотов за один день. Слабые и нерасторопные корпели над сооружением плотов еще два дня, пока плети надсмотрщиков заставили их поторопиться. И тем не менее дело с отъездом затягивалось.

Хуже других дело ладилось с плотом у Ивана Ларионова. Кое-как пришитые неопытным врачом едва не прочь отхваченные саморезкой пальцы заживали медленно, а натруженные в чрезмерной спешке непосильной работой, они начали кровоточить. Ивану помогала в работе уже снова брюхатая Екатерина. Проку от ее помощи было мало, и Иван проводил супругу обратно в Ломовку. Если бы не помощь Малюшина с Прохоровым, один с плотом Иван не управился. А это грозило отстать от партии завербованных, чего больше всего боялся Ларионов. К счастью, этого не случилось. Благодаря участию добрых людей, Иван не остался на погибель в злополучной Ломовке. И вся семья его избежала роковой участи.

Теперь предстояло снова укладывать и упаковывать жалкий скарб, от которого мало что осталось за время жизни в Ломовке. Кроме заветного сундучка да стирального корыта ничего путного у Екатерины не осталось. Все ушло в обмен на что-либо съедобное.

На место заготовки плотов зачастили с проверками милиционеры, ответственные чиновники с Усть-Черной. Они торопили мужиков с окончанием работ и грозили лентяев заменить более расторопными людьми.

И вот этот волнующий день отъезда наступил. Провожающие стояли тесной толпой на высоком пригорке, махали вслед отплывающим в туманной дымке реки на плотах людям, выкрикивали им пожелания счастья и удачи, успеха в грядущей жизни без тирании. Начальство здесь уже не было. Оно поспешило смотаться в Усть-Черную. Главные события теперь перемещались туда. А где сосредотачивались толпы негодующего народа, туда всегда, как псы на падаль, устремлялись в звериной ярости ищейки скулодробительной команды.

Отдельные слова и фразы сливались в могучем порыве человеческого к

 

простору и свету грядущего. Над рекой будоражащим эхом неслось лишь одно нескончаемое повторение то ли живите, то ли не утоните с протяжным отголоском скорби и неизбывной печали в конце: - Ни-и-и - те...

 

3

 

Нюрка с матерью поначалу шли за подводой со своим жалким скарбом пешком. Потом Екатерине сделалось плохо, и она забралась на телегу. Нюрка тоже последовала ее примеру, и остальной путь они уже до причала в Усть-Черной ни разу не слезали с телеги. Им указали место, где надо разгружаться. Там они и расположились в ожидании прихода плотов с мужиками. Прибывшие сюда раньше уже разожгли костры и готовили кое-какую пищу, а больше картофельный суп с ячневой сечкой. Это была универсальная еда всех узников страны.

Плотик, как детский кораблик в весеннем ручейке, с удивительной легкостью выносило на середину реки, где очутившись на шальной быстрине, он начал выделывать такие виражи, то погружаясь в воду, то выныривая на гребень волн, что у Мишки с Витькой даже дух от страха захватывало. Они крепче сжимали в руках веревки и плотнее прижимались к мешкам и узлам, то и дело зажмуривая глаза, чтобы не испытывать боязни при встрече плота с бурлящим перекатом.

Опасность подстерегала незадачливых плотогонов не только на бурных перекатах угрюмо насупившейся таежной реки, но и на крутых поворотах, где течением нагромоздило целые заторы из застрявших бревен и старых коряг. Надо было обладать хорошим навыком, чтобы благополучно миновать этот коварный отрезок реки, не оказаться в бурлящей пучине.

Иван с тревогой осознал, в какой тяжкий переплет он попал при первой же встрече с поворотом Черной. Плотик крутило и вертело будто заколдованную чурку, и ему при всем своем старании никак не удавалось оторвать его от кустарника и коряг, вывести на простор течения. Багор, которым он орудовал с безуспешными потугами, увязал в илистом дне, и его нелегко было вытащить на поверхность реки, не рискуя опрокинуть сам колтыхающийся на водной глади плотик. Один шест Иван сломал при первой же встрече с препятствием, а другим не решался по-настоящему действовать, приберегая его как спасительное средство на критический случай. Торопыга и сквернослов, Иван не скупился на площадную брань, проклиная на чем свет стоит земных и небесных духов, будто они были виноваты во всех его бедах и злоключениях.

Мишка с Витькой присмирели и уже не болтали между собой, наблюдая с опасением за прохождением своего плотика по бурлящей быстрине. Они

 

не отрывали глаз от каждого движения отца, время от времени путли вздрагивая, когда их жалкий плотик начинало лихорадочно трясти захлестывать вспененным потоком набегающих волн.

Иван с завистью смотрел на обгоняемые его плоты, перебрасывался с мужиками суровыми фразами и снова оставался наедине со своими горькими раздумьями в ожидании чего-то неопределенно жуткого.

Чувствовал Иван себя отвратительно гадко, как после многодневного запоя. Все его тело ныло в тяжелой расслабленности, подкашивались ноги, и голова шла кругом. Невольно хотелось все бросить и забыться в бездумной отрешенности, пока не станет легче измученному вконец сердцу, в другое время он, может быть, так и поступил бы, но на этот раз только крепко стиснул зубы и начал с большей напряженностью орудовать багром.

Человек шатких идейных убеждений, Ларионов не мог даже толком разобраться, кто прежде всего виноват в его безотрадной судьбе, свои сельские лиходеи-доносчики или те, что сидели повыше на служебной ступени. Он даже склонен был думать, что с ним просто-напросто произошло досадное недоразумение и что стоит только в этом толком разобраться, и тут же незамедлительно все встанет на свое место.

Иван не был взыскательным к комфорту жизни. Он готов был жить где угодно, была бы постоянно на столе в достатке пища, а по праздникам бутылка сивухи. Остальное не очень занимало его воображение.

Ларионову доводилось во время весеннего сплава леса проходить с плотами Черную до слияния с Весляной. Он неплохо знал нравы и особенности этой реки и вовремя принимал необходимые меры предосторожности. Когда была пройдена большая часть русла реки, преодолены на ней опасные препятствия и начал вырисовываться последний перекат при впадении в Весляну, Иван наставительно предупредил сыновей:

- Здесь, орлы, держите ухо востро. Черная на перекате крепко свирепствует. Часто даже лодки опрокидывает. Чтобы не случилось, веревки из рук не выпускайте. Главное, на быстрине удержаться, а там уже ничего страшного не будет. За перекатом Усть-Черная видна.

 

4

 

Ребятишки еще крепче вцепились занемевшими руками в веревки и глубже вдавились в узлы под собой. С замиранием сердца следили братья за быстро проносящимися мимо них берегами реки, которая, казалось, взбесилась в своем неудержимом порыве соединиться с Весляной. Плот будто бы сама нечистая сила подхватила и собиралась на мелкие щепочки его разнести. Мишка с Витькой затаили дыхание, боясь пошевельнуться.

 

Чем ближе надвигался на плотик последний перекат реки перед Усть-Черной, тем неудержимей стало крутить и трепать шальными потоками воды беспомощный плотик, кренить его напором упругих струй набок. Иван уже отчаялся перед разбушевавшейся водной стихией и только безнадежно следил за дергающимся точно в лихорадке плотом, готовый к любым ударам судьбы при встрече с водоворотом слившихся рек.

Мишка с Витькой и подавно прикусили языки в ожидании надвигающейся катастрофы. Им так не хотелось, чтобы беда пришла именно теперь, когда наступал удобный момент к избавлению от неминуемой смерти.

Тут все закувыркалось и побежало перед глазами с такой невероятной быстротой, что даже невозможно стало что-либо усмотреть и запомнить в этой головокружительной смене явлений. Все это напомнило Мишке катание на карусели в Иващенкове, когда брал его с собой дедушка Андрей на базар. И сам Иван тоже на какое-то время растерялся, оказавшись перед лицом нелегкого испытания. Хоть и не верил Иван ни в Бога и ни в черта, сам того не осознавая, горячо взмолился к Всевышнему:

- Господи милостивый, помоги нам грешным и сирым одолеть проказы нечистой силы и остаться живыми и невредимыми до конца плавания.

Не успел непутевый Иван обратиться с пламенным призывом к Всевышнему о ниспослании ему с малыми чадами удачи, как в тот же миг плот неожиданно передернуло, закружило на одном месте, и он начал переворачиваться на бок, словно злая волшебная сила захватила его в свои крепкие объятия и вероломно потянула ко дну.

От резкого толчка Мишка с Витькой соскользнули с плота, и оба очутились в бурлящей воде. Иван сумел вовремя ухватиться за ручку надежно прихлестнутого к плоту сундука и удержаться на куче барахла.

Увидя чуть ли не с головой оказавшихся в воде сыновей, он тут же бросился в речку спасать их. Те отчаянно барахтались в гудящей пучине, хватаясь руками за мешки, узлы и крепления плота, чтобы подняться наверх, но набрякшая одежда сковала их движения и тянула вниз.

К счастью терпящих бедствие людей, глубина реки на перекате оказалась не более метра. Иван без особых усилий вытащил Мишку с Витькой из беснующейся круговерти и вызволил плот из плена старых коряг. Попавших в беду неудачников заметили на берегу реки ранее прибывшие в Усть-Черную и поспешили к ним на помощь на лодках. С теми уже прошел первый нервный испуг, и они сами начали выбираться из воды.

Набережная Усть-Черной напоминала в это время большой цыганский табор, остановившийся здесь на ночлег. Кругом громоздились кучи сундуков, узлов, мешков и другого домашнего скарба. Для дополнения настоящего таборного колорита не хватало лишь замызганных цыганских кибиток.

Вдоль берега дымили десятки костров. Люди готовили кое-какую горя-

 

чую пищу, перетряхивали и переупаковывали жалкие пожитки, старики и больные грелись у костров. Екатерина с Нюркой сварили чечевичную похлебку с картошкой и с нетерпением ожидали причала своих запаздывающих гореплавателей. Увидав вынырнувший из-за поворота реки плотик в сопровождении трех лодок. Нюрка с матерью побежали навстречу прибывающим, на ходу выкрикивая слова восторга и горестного удивления.

Иван был один на буксируемом плотике, а Мишка с Витькой сидели мокрые с головы до ног в одной из лодок, нещадно лязгая зубами. С них, как с огородных чучел в ливень, обильными струями стекала вода. Увидев съежившихся братьев, Нюрка громко заплакала, жалостливо причитая:

- Как они ужасно намочились и продрогли, родненькие! Эдак недолго заболеть от простуды. Надо их сразу к костру посадить. Вот беда-то!

Кто-то предложил ребятишкам сменить мокрую одежонку. Но сухой негде было взять. Все барахло на плоту до последней ниточки промокло. Оставался единственный выход: снять мокрую одежду и просушить ее у костра. Такое предложение сделала ловкая на выдумки Екатерина.

- А в чем они будут сидеть, пока рубашки со штанами высохнут? - шмыгнула носом расстроенная Нюрка. - Неужели нагишом как маленькие?

- Сейчас не зима, - сказала Екатерина. - Могут и каким-нибудь мешком накрыться. Не великие господа, чтобы с ними сейчас нежности разводить.

Мишка с Витькой отлично знали: что сказала мать, хоть умри, так оно и будет. У матери никогда слово с делом не расходится. Насчет этого она тверда, как Ломовский комендант, скорее всего который будет раскаленную сковородку языком лизать, нежели от своих людоедских замыслов отступится.

Продрогнув до чертиков, Витька сбросил с себя дерюжку и нагишом бросился в пляс вокруг костра, будто перед ним не было ни чужих девчонок, ни матери с Нюркой. Не прошло и десяти минут, как Витьке от прыганья и беготни стало жарко. Пример Витьки показался заманчивым и для Мишки, но он стеснялся не только прыгать, но и смирно сидеть у костра.

При подбадривании матери Мишка отбросил в сторону мокрый мешок и стал тоже бегать голым за Витькой вокруг костра. Все, кто наблюдал за этой уморительной сценой, от души хохотали, хоть и не до смеха было им.

Глядя на лязгающего зубами супруга, Екатерина в шутку сказала:

- Давай, старина, и ты выходи с ними на круг. Теперь ты калека, пострадавший за народное дело. Вот и будешь цыганской пляской вместе с сыновьями на хлеб зарабатывать. Не ляжешь же живым в могилу!

Иван промолчал, а про себя подумал: "И верно ведь подметила, шалава,

 

какой из меня теперь с культей работник? Всего лишь и осталось ходить по дворам с протянутой рукой и выпрашивать Христа-ради". Вслух же Иван не без обиды процедил сквозь зубы:

- Лучше бы ты, Катя, поменьше зря языком трепала. Не к лицу это тебе.

Мишка с Витькой все смелее входили в азарт, позабыв про свою наготу. Они всерьез рассмешили своим неожиданным представлением многих приунывших у костров людей. Им и самим стало на какое-то время легче от своей причастности к подъему настроения обездоленных.

Вынужденная робинзонада у костра - это последнее, что осталось в памяти у мальчишек о ненавистной Ломовке, где они провели более трех лет своей ужасно прискорбной жизни, где в ярме неволи погибло их детство и наступила преждевременная пора не менее жестокой зрелости. Всего пережитого братьями в одной Ломовке было бы вполне достаточно, чтобы сделать на всю жизнь несчастными сотни людей. Они по существу вынесли такое, что недоступно было вынести и не одному десятку крепких быков. Непонятно, откуда у них взялась такая живучесть и непомерная сила, которыми не обладали другие, падая под ударами кандального звона цепей?

Сердобольная Нюрка очень беспокоилась за братьев, опасаясь, как бы они не умерли от такой небывалой простуды. Она несколько раз бегала в прибрежный кустарник, приносила оттуда прибитые волной к берегу сучья и чурки, бросала их в костер. Через час просохли не только пиджаки, штаны и рубашки братьев, но и другие развешанные вещи.

Чечевичную похлебку ели после этого с такой поспешностью, что и опомниться не успели, как она кончилась. Не случись с плотом аварии, Мишка с Витькой постарались чего-нибудь раздобыть в лесу или на опустевших в поселке огородах. Но несчастный случай с плотом лишил их этой многообещающей возможности. Они надеялись наверстать упущенное.

ОтУсть-Черной до Гайны лишенцам предстояло добираться на больших лодках-завознях. Другого транспортного средства летом здесь не существовало, если не считать прихода в половодье грузовых буксиров. Этих лодок-завозней у причала стояло не менее десяти. На некоторых из них уже шла погрузка вещей ранее прибывших сюда из Дедовки и Смагино завербованных. Для Ломовских отъезжающих предназначили две завозни. Сейчас их спешно ремонтировали, конопатили, заливали смолой.

Отбывающих по вербовке строго-настрого предупредили, чтобы никто из места расположения лагеря дальше берега Весляны не отлучался. Для поддержания порядка и надежного слежения за сдвинувшимися с места лишенцами начальство установило несколько сторожевых постов на двух возможных направлениях массового бегства ссыльных, хотя в этом и не было абсолютно никакой необходимости: полуживой человек не мог далеко убежать, как уродливая черепаха освободиться от своего панцыря.

 

Костры на берегу Весляны не затухали до самого рассвета, а запылали еще ярче. Людям было не до сна. Новая дорога манила как далекая звезда и в то время пугала своей смутной неопределенностью. Сколько уж их было разных трудных дорог и ни одна из них не привела к душевному покою. И все так происходило оттого, что они не были вольны в своем выборе, а их везли как рабочий скот, куда надо было самонадеянным хозяевам.

 

6

 

Караван из десяти лодок переселяющихся лишенцев на новое место отбывания бессрочного наказания и одной меньших размеров лодки с двумя вербовщиками и полудюжиной сопровождающих охранников снялся со стоянки и двинулся навстречу непредвиденным испытаниям.

Русло Весляны значительно шире и многоводней Черной. Здесь больше было возможностей для маневрирования и в тоже время это требовало большего опыта в управлении средствами речного передвижения. Как и в любой реке, на Весляне встречались опасные места, где надо было проявлять достаточную сообразительность, чтобы избежать возможного бедствия. Дело осложнялось не только тем, что среди ссыльных мужиков не было нужного числа опытных гребцов и рулевых, но и патологическим бессилием каждого из них из-за постоянного голодания.

За каждым веслом сидело по два человека, а на каждой из лодок было по четыре весла на борту да одно на корме. Чтобы справляться с тяжелыми веслами на лодках, надо было обладать богатырской силой разинских удальцов-разбойников. А с чего было взяться силе у забитых держиморд страдальцев? Вот и брались на крутых поворотах по трое за одно весло. Да и тогда лодку крутило-вертело как игрушечный кораблик в весеннем ручейке, угрожая опрокинуть ее.

Ивану Ларионову с его незажившей культей весла за бортовой уключиной не доверяли. Знали, что не осилит и в критический момент других подведет. Поэтому и сажали его лишь помощником рулевого на корме, когда там оказывался не намного сильнее его самого гребец. Помогало горемычным путешественникам то, что они шли по течению реки.

Караван двигался только днем. С наступлением сумерек причаливали к берегу. Ночевали под открытым небом. Конвоиры и вербовщики раскидывали на ночь для себя две парусиновые палатки. Спали они поочередно. Двое из них несли бдительный караул. Они и полуживым "врагам народа" не доверяли, усматривая в каждом из них заклятого противника, которого нельзя ни на минуту освобождать от цепей рабского повиновения. Иначе он

 

сам превратится в господина, а бывший господин в его покорного раба. Так было всегда и будет, пожалуй, вечно. Такова железная логика господства сильного над слабым.

Преодолев немало трудностей, караван с завербованными лишенцами на третий день причалил в порту Гайны. Больных и немощных стариков выносили на берег из лодок на носилках. В добавок к прежним болезням некоторые слабые люди за время длительного соприкосновении с промозглой водной стихией прихватили грипп и воспаление легких. Но в сравнении с ранее пережитыми ужасами все это казалось не таким уж безнадежным делом, чтобы можно было в отчаянии терять голову. Если не считать двух умерших младенцев в эти суматошные дни да утонувшей старухи Мавриной, то плавание по Весляне на лодках можно считать удачи.

Для дальнейшей транспортировки завербованных к месту назначения к причалу Гайны была заранее подана большая закрытая баржа, в которую сразу же начали загонять прибывших из Усть-Черной лишенцев.

На закрытой, или как ее некоторые называли пассажирской, барже плыть было намного спокойней и удобней. Здесь не продувая ветер-сквозняк, не брызгал сверху дождик, не пугали бурливые водовороты, и не было опасений свалиться за борт плавучей посудины. В остальном все оставалось по-прежнему как в тухлой заводи без выхода на простор. Люди, казалось, и отличать-то разучились плохое от хорошего.

Ни только взрослые, но и чудом уцелевшие от смерти ребятишки оставалось безучастными к проявлениям новой митинговой жизни. У них не было особого желания пробираться в проходах между грудами барахла, чтобы лишь мельком взглянуть на проплывающие мимо них буксиры, плоты, лодки со свободными, еще не успевшими по воле счастливого случая попасть в невольническую кабалу людьми. Но она их очень ждала.

Не было для обездоленных ребятишек вокруг ничего заманчивого и притягательного, что могло бы их глубоко тронуть, возбудить в душе навсегда убитый детский восторг перед тайной загадкой жизни. Не были исключением среди своих сверстников и Мишка с Витькой Ларионовы, а тем более их непреклонная в убеждениях сестра Нюрка.

Выбравшись раз-другой на простор палубы, откуда хорошо просматривалась Кама с плывущими по ней пароходами, моторками, парусниками, они не слишком обольщались увиденным, хоть ничего подобного в своей жизни и не встречали до этого. Заветное былое навсегда ушло в Лету забвения, а корявое и колкое новое лишь неприятно раздражало и причиняло страшную боль. Дети разучились даже песенки петь и улыбаться.

- Сколько раз мужики и наш папанька толковали: Кама, Кама. А чем она лучше тухлых речушек Черной и Весляны? - возмущалась Нюрка? - Немного подумав, она авторитетно прибавила: - Разница разве лишь в том

 

и состоит, что она намного шире и глубже тех речушек да и вода в не немножко посветлей. А нам ни капельки не легче, что в Каме воды больше. Мы - не быки и не лошади, нам много воды не надо.

- Зато по Каме вон какие большие пароходы и буксиры туда-сюда ходят, всякие грузы развозят, - пытался противопоставить Витька Нюрке свои веские доводы в защиту богатырской силы Камы.

- Велика невидаль, - не сдавалась Нюрка, - пароходы туда-сюда ходят и разную чепуху развозят. Ну, и пусть себе на здоровье развозят, если кому-то это выгодно. Нам же от этой пароходной канители ни капельки пользы нет. Пусть бы лучше по маленьким речкам плавали небольшие моторные лодки да почаще привозили таежным жителям всякие продукты, от которых и нам могло кое-что достаться. Такому случаю и мы бы все немало порадовались. А то: пароходы большущие! - сделала Нюрка на своем кислом лице презрительную гримасу. - Пароход - не буханка хлеба и не головка сахару. Его ни с какой стороны не кусать, не облизывать не станешь. Пароходами любуются только барчуки да лентяи глупые.

Больше Нюрка не сказала ни слова и демонстративно подалась обратно в темную утробу баржи, где в самых неестественных позах сидели и лежали разочаровавшиеся в радостях жизни люди, которым устроители новой социальной справедливости обеспечили лишь право быть до последнего вздоха почетной тягловой силой наравне с ослом и лошадью.

Так и плыли они в немом оцепенении по Каме-реке несколько дней, не ведая, куда и зачем их везут. Обреченные на искоренение, надеяться на облегчение своей рабской доли они уже и мечтать не смели. Чудеса в жизни иногда и случаются, но деспоты тиранической власти ни с того ни с сего милосердными не становятся, а попросту жалостливыми к несчастным и униженным не бывают, как волк по воле слепого случая не превращается в безобидного травоядного животного.

На пятый или шестой день сиплый свисток буксира возвестил полусонным пассажирам баржи о прибытии в Соликамск. На усталый свисток буксира отозвались в порту протяжным эхом другие суда, а на железнодорожной ветке - захлебывающимся гудком допотопная кукушка, натуженно пыхтящая в клубах пара под непосильным сверхплановым грузом.