ГЛАВА 13

ЭТАП ЧЕРЕЗ ТАЙГУ

 

1

 

Как всегда, лошадей с санями-розвальнями подали утром, когда косые по-зимнему холодные лучи мартовского солнца скользили длинными тенями по заснеженным просторам полей в излучине Вычегды. В морозной дымке утра чувствовалось дыхание приближающейся весны и первых робких оттепелей. Кругом пустынно тихо, свежо и неизъяснимо покойно.

На проводы увозимых из Усть-Кулома лишенцев собралось немало людей. Одни пришли к крутому спуску к Вычегде ради праздного любопытства, другие посочувствовать несчастным в предстоящих бедах на неизведанном пути, третьи, среди которых были в основном спецпереселенцы, не вошедшие в число отъезжающих, чтобы разделить тревоги своих собратьев и разведать кое-что о перспективах на будущее.

Люди метались от подводы к подводе, что-то раздраженно выкрикивали по адресу сумасбродных распорядителей очередной переброски лишенцев на новое место проживания. Говорила собравшаяся толпа на разных языках народов России и, казалось, люди без переводчиков неплохо понимали друг друга, ибо тема их разговора носила интернациональный характер, доступный всем и каждому.

Совсем немного было на теперешних приготовлениях к очередному, проводу спецпереселенцев этапом через тайгу в царство непуганых птиц, милиционеров и дружинников. Да и держались они как-то скованно и отчужденно. Не замечалось и прежней наступательной строгости. Блюстители порядка, должно быть, поняли: полуживые, голодные бабы с

 

ребятишками не в состоянии были угрожать кому-то контрреволюционными выступлениями и подрывать основы социалистической государственности. И уж тем более поднять мятежный бунт.

Екатерину с Нюркой и Сашенькой посадили на одну подводу, а Мишку с Витькой - на другую. Их даже не прихлестнули веревкой к возу, как перед отъездом из Троицкого, считая, что, они уже достаточно повзрослели, чтобы обходиться без строгих мер предосторожности. Ребятишки постелили соломы между сундуком и мешками с уцелевшим барахлом. На этой же подводе предстояло ехать вместе с братьями, сидя на сундуке, как на козлах, и Хозяину лошадей.

Наденька волновалась и переживала за своих друзей больше всех. Она без умолку говорила, как ей теперь будет скучно одной в большом доме без ребятишек. Девочка угрюмо хмурила заплаканное личико, быстро мигая голубыми глазенками. Глядя на Мишку, сокрушенно охала:

- Зачем, когда немало холодно, надо далеко саням ехать. Можна совсем замерзай и падать снег, как мертвая воробей. Лето надо жди.

Обоз не спеша тронулся с места. Заскрипели полозья саней, заплакали женщины, тревожно взвыли в ответ настороженные деревенские псы. Миновав спуск, обоз десятка в три подвод на мелкорослых лошаденках растянулся по санному пути посредине Вычегды. Извиваясь огромной рептилией, обоз с каждой минутой отдалялся от столпившихся на берегу Вычегды людей, все еще махавших руками вслед увозимым в темную неизвестность несчастным крестьянским мученикам.

Воспользовавшись тем, что лошади шли размеренным шагом, Мишка соскочил с саней и, ухватившись одной рукой за конец веревки, пошел следом за санями, как это делал их возница, человек угрюмой братии из подводной повинности. Пройдя километров пять по Вычегде, обоз на очередном изгибе реки круто повернул вправо и взял курс на темнеющий впереди лес. Дорога здесь была гладкой и пошла под уклон. Лошади перешли на тихую рысь. Извозчик взгромоздился на сундук, a Mишка проворно прыгнул в сани, усевшись рядом с Витькой на сено.

К обеду слегка пригрело. Многие седоки сошли с саней, следовали за своими подводами. Обоз тащился прямо на солнышко. Лучи его слепили людям глаза, затрудняя возчикам управлять лошадьми. Они и не стали этого делать, дав им волю. Километрах в пятнадцати от Усть-Кулома дорогу с обеих сторон плотно обступил лес. Лошади без понуканий прибавили шаг, словно почуяли впереди желанный отдых.

Не поспевая за бойко идущими лошадьми, люди снова уселись в сани, ожидая с минуты на минуту увидеть что-то желанное и не хотели упустить этого примечательного случая. При всей их болезненной апатии к происходящему, людям все-таки хотелось узнать, куда их везут и каково

 

оно само по себе, это таинственное пристанище. Прошло еще минут десять томительного ожидания, и первые подводы обоза уперлись в стены двух обветшалых рубленых бараков.

- Приехали! - заорали как из земли выросшие конвоиры. – Можете, пока возчики кормят лошадей, обогреться в бараках и наскоро перекусить. Далеко не отлучайтесь: через час снова двинемся в путь. Опоздавших к моменту отбытия обоза дожидаться не будем. Некогда.

 

2

 

В одном из бараков имелась отдельная комната, предназначенная для ночлега начальствующего персонала и лиц благородного звания. Этот порядок, по-видимому, здесь был заведен еще до Октябрьской революции, и он неукоснительно соблюдался до последнего времени.

К охраннику, спешащему с чайником в руках за водой к родниковому колодцу, вышла навстречу опухшая от слез женщина. Поравнявшись с представителем власти, горестно спросила, жадно глотая ртом воздух:

- Что мне, гражданин начальник, посоветуете делать: ребеночек враз помер. Даже ни разу пикнуть не успел. Только поикал малость и представился. Ведь он не животная тварь, его как кутенка не выбросишь.

- Про какого ребенка ты мне толкуешь, чучело огородное? - передернул плечами мужчина в дубленом полушубке. - Говори толком, что случилось, у тебя, лопоухая тетеря? Мне некогда с тобой балясничать.

- Я и так все толком объясняю, - прослезилась пострадавшая женщина.- Вы только выслушайте меня внимательно. И все станет ясно.

- Ну, уж так и быть послушаю, - согласился охранник, уступая настойчивости убитой горем молодой матери. Только побыстрей поясняй.

- Я и говорю как было, - хмыкнула женщина, - сперва Васенька поплакал, поикал малость, а потом замолк, сердешный. Думаю: уснул, наверно. Значит, легче стало, горемычному. Я и сама успокоилась от радости и задремала даже. А очнувшись, нечаянно обнаружила: Васенька мой мертвый. Как теперь мне быть с ним? Хоронить здесь или везти дальше, до конца следования обоза, где и земле предать потом.

- Глупая же ты баба, как я погляжу. Зачем ты его мертвого дальше повезешь, дурья башка? Вон видишь вывороченное бурей дерево? Возле него большая куча хвороста. Разведи из него костер и предай трупик огню. Вот и вся забота. К тому же и могилки копать не надо. Да и нечем: никакого инструмента здесь и в помине нет, кроме зазубренной пилы, которой и зайчонку головы не отпилишь.

- Сжигать-то, поди, негоже? - возразила баба. - Душу младенца в таком

 

разе загубить можно и на себя грех тяжкий навлечь, который потом никакими усердными молитвами не искупишь.

- Душу загубишь!- осклабился с издевкой охранник.- Сколько взрослых на этапах сжигали, некоторых до конца дух не испустивших, да и то ничего страшного с нами не случалось. А тут ребеночек трехмесячный. У него и души-то еще никакой не должно быть. Откуда ей взяться в крошечном тельце? Ты не тяни, баба, волынку, а действуй решительно, как я тебе по своей доброте присоветовал. У самой духу не хватает, тех же извозчиков попроси. Им большой трудности не составит крошку спалить. Тьфу, разговору-то сколько из-за пустяка. Побегу, я и так с тобой задержался. А ты не одна у нас.

Вскоре бараки загудели как улей. Пошла такая заваруха, что и чертям стало тошно. Печки-времянки гудели хлеще паровозных топок. С ведрами, котелками, чугунами протискивались со всех сторон женщины к времянкам в надежде если не сварить что-то детишкам, то хотя бы согреть для них горячей воды. Но мало кто из числа сгрудившихся женщин достиг своей цели: дно бочки вмещало всего лишь несколько небольших посудин. Другие начали разводить костры у бараков, и там тоже возникли горячие перепалки, хоть к этому и не было веских причин. Бабы всегда оставались бабами: если не назревало объективного повода для раздора, его разжигали специально, чтобы утолить врожденное тяготение женщины к житейским мелодрамам. Но глубокой ненависти враждующие стороны друг к другу не питали. Примирение наступало с такой же неожиданностью, как и возникал раздор. Другое дело, если потасовка наступала ввиду ревности и измены, когда две бабы не могли поделить одного мужика между собой и когда обе держались за него, как черт за грешную душу.

В нависшем чаду бараков, в обстановке непрестанных склок и потасовок ревели голодные детишки, плакали сами матери, бессильные помочь своим измученным чадам. Время кормления лошадей кончилось. Послышалась повелительная команда приготовиться к отъезду, а женщины не успели накормить ребятишек, постирать и просушить пеленки. Конвоиры торопили людей, возчикам тоже хотелось поскорее двинуться в дальнейший путь, чтобы не запоздать с приездом засветло на следующую стоянку на ночевку. Как ни свирепствовали охранники с ускорением отъезда обоза, голодные, обессиленные невольники двигались не живее моровых тараканов. Не помогали ни плети, ни суровые угрозы. Люди, казалось, настолько одеревенели в своем безысходном горе, что разучились даже испытывать чувство боли и физической уязвимости.

У Екатерины Ларионовой с приготовлением пищи дело тоже сорвалось. Она сумела лишь просушить Сашенькины пеленки с рубашонками да раздобыть у добродушного старичка три кружки кипятку. Екатерина дала

 

ребятишкам по две ватрушки с картошкой, а Сашеньке заварила кипятком две ложки манной крупы, которую берегла со времени отъезда из Троицкого на черный день. И он пришел, властно заявив о себе.

Хоть и не отличался Сашенька завидным здоровьем, держался малыш на удивление спокойно и терпеливо. Даже не кричал, как другие дети, будто догадывался, что еще во чреве матери был лишен права голоса. Он лишь потихоньку кряхтел и стонал, не желая за громкий голос авансом зарабатывать пятьдесят восьмую статью с отбыванием наказания в концлагерях на Колыме. От тех, кто обращается с младенцами как с кутятами, можно ожидать каких угодно каверз и даже самых невероятных по своей людоедской жестокости и беспощадности.

Сочувствие - дело тонкое и благородное. Не каждый это умеет разумно делать и не каждый смертный в этом нуждается. Порой человеку выражают таксе невероятное сочувствие, от которого его и в июльскую невыносимую жару мороз по коже подирает.

Долго еще обоз тащился по пустынным перелескам и косогорам с шумом и гамом, криками и воплями отчаявшихся женщин, ревом обмочившихся и обмаравшихся детишек. Ездовые гнали и гнали лошадей, ж давая им передышки, опасаясь добраться до ночевки засветло. Двух женщин, дошедших до последнего предела терпения и пытавшихся наложить на себя руки, связали веревками и везли на санях следом за конвойной подводой. При вспышках приступов ярости конвоиры дважды усмиряли бунтарок кнутами и натирали им уши до крови.

Потом дорога пошла по густому лесу, теряясь в глубоких снежных заносах. Привычные к суровым климатическим условиям, низкорослые лохматые лошади довольно успешно преодолевали любые невзгоды нелегкого пути. Но и у них был предел выносливости. Оказавшись по самое брюхо в снежных заносах, лошади едва волокли за собой сани, с каждой минутой выматывая остатки слабеющих сил. Особенно трудно приходилось ведущим подводам обоза, идущим сплошь и рядом по снежной пелене. Людей, способных держаться на ногах, ссадили с подвод, заставили идти пешком. Но таких было очень мало, они то и дело падали и не могли без посторонней помощи подняться из снежного месива. Под конец и этих пришлось вновь посадить на подводы.

Начинало темнеть. Обоз тащился по трудному участку пути перед выходом на открытую равнину. Дорога здесь оказалась менее занесенной позавчерашним бураном. Лошади уверенней пошли среди белого безмолвия, повеселели и люди до последней дряхлой старушки. Каждому хотелось скорее добраться до зимовья, в тепле отвести душу.

 

3

 

До очередной стоянки добрались поздно вечером ужасно измученные и голодные. Бараков при подъезде даже не заметили, их увидали, когда сошли с саней и почти лбами не уперлись в их замшелые стены. Когда-то это были более или менее сносные жилые помещения, где невольники проводили кратковременный отдых после непосильных работ.

Из трех бараков один оказался наполовину разрушенным. В нем уже года два как никто не отваживался оставаться на ночлег. Даже лесные зверюшки не устраивали в заброшенном бараке своих обиталищ не надеясь найти здесь для себя надежного укрытия.

Убогим было и внутреннее убранство еще уцелевших двух бараков. В каждом из них, помимо двух печек-времянок, наполовину разобранных нар да нескольких массивных замызганных лавок, ничего другого заявившийся сюда на ночлег путник обнаружить не мог.

Разместить всех приехавших с обозом людей на нарах не представлялось возможным. По распоряжению конвойных на нарах расположились женщины с грудными и малыми детьми, люди преклонного возраста, больные. Остальным предстояло коротать ночь вповалку на полу и у костров возле бараков. Иного выхода не было.

Связанных за буйство женщин к моменту приезда на ночевку развязали, им разрешили ночевать вместе со всеми на полу в бараке или у костра на воле. По всей видимости, помешавшимся женщинам стало легче, может они смирились со своим бедственным положением, как тысячи, миллионы других крестьян, отказались от поисков лучшего в своей загубленной судьбе. Может, у них были и другие намерения, но они никому не открыли тайны об этом. Люди тоже не обращали на свихнувшихся пристального внимания, чтобы не возбуждать у несчастных напряженных реакций. А началась трагическая история с теми женщинами прозаически просто и непринужденно.

Хозяин саней, на которых ехали помутившиеся разумом женщины, напомнил старшему охраннику о своих горемычных пассажирках, дабы потом не иметь из-за них каких-либо неприятных недоразумений.

- Бабы-то, по-моему, обмарались, - сказал он, шумно шмыгая носом. Их надо бы на ночь развязать и отпустить на свежий воздух. Пусть на свободе проветрятся и приведут себя в должный порядок.

- А ты сперва проверь их сам, в каком они состоянии, - не то приказал, не то съязвил охранник. - Если есть в этом необходимость и полная гарантия, что все сойдет как по маслу, отпусти на волю своих красоток. Может, на лоне природы бодрее воспрянут духом.

И подался куда-то торопливо по своим неотложным делам, что-то

 

 

бормоча себе под нос. Видно, и ему, жалкому холую вероломных хозяев, не слишком было сладко на грязной лакейской службе.

Извозчик бездумно развязал женщин, сказал, чтобы шли куда им надо, а сам, подвесив лошади торбу с овсом, направился к родниковому колодцу за водой. Здесь шла горячая потасовка женщин из-за неуступчивости очереди и желания обыграть других со взятием воды.

Почувствовав свободу, помешавшиеся пленницы какое-то время сидели в полусонном оцепенении, веря и не веря случившемуся. Потом не спеша поднялись со своих мест и лениво потащились, не обращая ни на кого внимания в сторону недалеко вставшую стеной тайгу. Снег был глубокий, чуть не до пояса женщинам, но это не пугало, и не останавливало отважившихся на смелый риск бедных женщин. Посторонних тоже никого не занимал уход двух свихнувшихся баб в тайгу. Люди знали об их страшной беде и не могли в чем-либо им помочь. "Пусть идут, куда им надо, - думали они, - если есть в этом неотложная необходимость и находят то, к чему стремятся."

Заняв со своими детишками отведенное место на нарах, Екатерина наказала Мишке никуда не отлучаться, следить за Сашенькой, а сама пошла к кострам наружу. Ей надо было для начала хотя бы вскипятить воду и накормить детей перед сном. Благо, что у нее еще кое-что имелось из хозяйкиной стряпни, которой та снабдила Екатерину в дорогу. Только теперь она по-настоящему поняла всю доброту хозяйки и всех членов семьи, которых с расстояния разглядела лучше, чем вблизи. Это всегда так бывает: доброе на расстоянии лучше просматривается и становится более ценным и привлекательным.

Далеко за полночь страсти возле колодца и печек-времянок мало-помалу улеглись. Люди засыпали чуть ли не на ходу. Усталость не щадила никого: ни детей, ни взрослых. Сон на время сравнял всех: и лишенцев, и конвоиров. Спали кто где попало, не разбираясь в классовой принадлежности, порой охранник чуть ли не в обнимку с извозчиком, а иногда в тесных объятиях с ними и лишенец. Что касается видения снов, то здесь было еще почище: вместо лошадей в сани запрягали охранников, а погоняли их кнутами и палками подростки лишенцев. В этих сновидениях лишенцы ели копченую рыбу и колбасу, а охранники со своим начальством - свиное месиво из отрубей с гнилой картошкой и мякиной. Хорошие сны видели лишенцы, а плохие - охранники. Поэтому они были злые, как бешеные собаки, и норовили спросонья кому-то дать пинка или наградить затрещиной.

Во второй половине ночи Екатерина сварила ребятишкам кашу, согрела воды и постирала Сашенькины пеленки. Успела даже и просушить их на протянутых жердочках у костра рядом со спящими на хворосте.

Ей почти никто не мешал, и это позволило Екатерине управиться со

 

многим, что не успели сделать другие.

 

4

 

Только в последний момент охранники спохватились, что пропали помешавшиеся разумом бабы. Начали шарахаться в разные стороны, осмотрели каждый закоулок поблизости, а баб и след простыл. Старшина охранников дал задание еще раз обследовать тщательно всю местность поблизости, не допуская мысли, чтобы по такому глубокому снегу бабы могли далеко уйти. Тем более, что они были ужасно голодные. Чем бы не кончились поиски исчезнувших беглянок, участникам розыска приказано было через час вернуться на место.

- Найдутся ополоумевшие шалавы или нет, - со всей категоричностью подчеркнул старший из охранников, - в путь двинемся без промедления. У нас не осталось времени на неоправданные выжидания. Того и гляди оттепель стукнет, а мы и половину пути не прошли. С обратной дорогой нам еще предстоит двести пятьдесят — триста километров отмахать. Это нешуточное дело, чтобы мы могли рисковать, занимаясь пустопорожними проволочками с отысканием глупых баб.

Конвойные поначалу двинулись вместе на прочесывание местности вокруг бараков, а потом разошлись порознь и осматривали метр за метром лесной массив на некотором расстоянии друг от друга. Стражники сделали почти полный круг вокруг лесозаготовительного зимовья, когда один из конвоиров натолкнулся на загадочный двойной след, уходящий в глубину тайги. Обнаруживший след тут же дал знать своему напарнику, и тот вскоре оказался на месте подозрительных отпечатков человеческих ног на нетронутом насте снега.

- Видишь, - указал открыватель загадочных следов на потоптанный снег. Это, наверно, их следы и есть. Только непонятно, зачем им, полудуркам, надо было переть в глубину леса, а не в направлении торной дороги, если собирались смыться от преследования? Или, тютям, уже никуда не оставалось идти, кроме как на ночной шабаш ведьм? Во всяком случае, давай немного пройдемся по лесу и удостоверимся, куда он все-таки идет, и нет ли там чего-нибудь обнадеживающего.

Лес дремотно молчал, и малейший звук отдавался в нем гулким эхом. На рассвете потянуло с севера свежим ветерком. Он резво порхал между сосен и елей, незримо забирался под полы полушубков конвоиров. Они мало спали, были в скверном расположении духа и теперь с большой неохотой тащились по пустынному лесу, проклиная забулдыжных баб и тех, кто послал их сопровождать обоз в такое неурочное время.

 

- Может, повернем назад. Федя? - проговорил один из охранников, зябко передергивая плечами. - Найдем мы с тобой проклятых баб или нет, проку нам от этого никакого не будет. Скорее, наоборот — на горбу переть к баракам отсюда их придется. Ведь они уже наверняка где-то мертвые валяются, а души их к Богу в рай спешат. Представляешь, чем это пахнет, друг мой любезный? Идем скорее обратно!

- Что верно, то верно, - согласился со своим напарником Василий, - дело наше с тобой, голова, незавидное как не прикидывай.

Охранники закурили и совсем было собрались направиться к баракам, как Василий настороженно застыл в выжидательной позе, приглядываясь к чему-то заинтересовавшему его в отдалении.

- Постой, постой, друже! - заговорил он с расстановкой. - Там будто что-то чернеется возле одного дерева? Надо взглянуть, что это?

Не дожидаясь ответа своего сподвижника по мордобойной части, Василий с удивительной поспешностью устремился в направлении заинтересовавшего его предмета, словно подхваченный волшебной силой. Федор не успел ничего разглядеть и толком сообразить, чем был встревожен напарник и тоже побежал следом за ним, тяжело отдуваясь, и как птица крыльями, широко размахивая руками, чтобы не упасть.

Около широкоствольной сосны Василий остановился, точно громом оглушенный: перед ним будто бы из-под земли вдруг встало кряжистое дерево с прислоненными к нему на корточках разыскиваемыми женщинами. Обе были мертвы, с обгрызенными какими-то зверьками лицами. Это было поистине ошеломляющее зрелище.

Василию доводилось встречаться и с более драматическими картинами, но эта почему-то произвела на него особенно удручающее впечатление. Он машинально отступил несколько шагов назад и остолбенел здесь как завороженный, почувствовав холодную дрожь в груди. Здесь и настиг его запыхавшийся Федор. Он тоже до некоторой степени испугался увиденного, но не потерял чувства самообладания.

- Вот ведь какая несуразная история приключилась, - сказал Федор. - С бабами часто и более удручающие беды случаются, когда не все дома у них. А от этих и подавно надо было самых невероятных казусов ожидать. Все это из-за потери нашей бдительности произошло, иначе у нас не было бы теперешних обременительных хлопот.

... Старшой был не в духе. Он никак не мог подготовить людей к отъезду и очень нервничал. Ему уже было не до исчезновения свихнувшихся баб. Он был озабочен другим, и за этим заслонившим собой все остальное, перестал думать о менее важном. Для него исчезновение помешавшихся разумом женщин было таким же малозначащим фактом, как пропажа старых рукавиц или погибель шелудивой собаки.

 

 

К сообщению подчиненных о результатах поисков пропавших баб старшой конвоя отнесся благодушно и приказал как можно быстрее поставить обоз в походный марш. Василию с Федором такой поворот дела пришелся по душе. Все, что им предстояло делать, было более простым и менее обременительным делом (занятием), чем переноска на горбу трупов замерзших баб чуть ли не за версту к баракам. Каждый из лишенцев обоза был настолько занят своими тяжкими заботами, что даже и не вспомнил об отсутствии рехнувшихся беглянок. Семьям попавших в беду женщин старшой конвоя пояснил, что их потерпевшие несчастье родственницы едут, как и положено душевнобольным под надежным присмотром охранников на одной с ними подводе.

 

5

 

Впереди было еще две таких же стоянки с ночевками, как и на первой. И везде наблюдалась одна и та же тяжелая, уродливая картина: бабы ссорились между собой из-за места ночлега на нарах, пристройки котелка к огню, очереди за водой. Много было и других поводов для перепалок и враждебных выпадов. Для голодных, издерганных людей достаточно было одного нелестного слова, чтобы они разразились в ответ несуразной бранью. Порой они сами не помнили, чего говорили, кого и за что ругали. Страшные тяготы жизни сделали людей тупыми и ограниченными существами, неспособными по достоинству оценивать происходящее вокруг них. Имея глаза, они мало что видели, имея уши, почти ничего не слышали. Они жили во тьме долгой, смрадной ночи и не видели конца ее одуряющего воздействия.

Во второй половине дня после кратковременной передышки под открытым небом у таежной, ржавой речушки конвоиры объявили измотавшимся спецпереселенцам, что осталось всего лишь несколько десятков километров до того места, куда их везут. Завтра они увидят своих мужиков, которых угнали туда из Лузы в апреле 1930 года.

Это радостное сообщение взбудоражило всех лишенцев от крошечного карапуза до древней старушки. Окрыленные надеждой на близкую встречу с дорогими людьми, едущие в обозе семьи лишенцев готовы были оставшийся путь преодолеть без остановок на отдых, какое-то расстояние пройти пешком, лишь бы как можно скорее приблизить свидание с мужьями, отцами и братьями, увидеть их суровые, но такие дорогие их сердцу лица, услышать их милые голоса.

В последнем лесорубском убежище на ночевке оттаявшие под воздействием радостной вести обездоленные люди вели себя тихо и спокойно,

 

даже не ссорились возле печки-времянки из-за очереди вскипятить воду, Как будто бы всех их до единого напоили святой водой и заворожили волшебными заклинаньями. Время словно остановилось на одном месте, а людям так хотелось, чтобы оно не шло, а стремительно летело, приближая их долгожданную встречу с теми дорогими людьми, кого они уже столько времени не числили в живых. К пяти часам утра все невольники обоза уже или на ногах и заняли свои места на санях. Охранникам ничего не оставалось делать, как дать указание ранее назначенного времени сняться с ночевки и двинуться в путь. Извозчики с готовностью подчинились этому приказанию и тут же дружно взялись за вожжи. Сани дернулись и покатились под уклон навстречу пробуждающимся голосам нового, по-зимнему еще ядреного дня. Непривычно бодро чувствовали себя сегодня и вчерашние, пессимистически настроенные люди. Весна в душе может опережать весну в природе. Так произошло с людьми обоза на заре сегодняшнего необычного для них по своим щедротам дня. Хоть и крошечный впереди мигал огонек, он зажигал в сердцах измученных людей неугасимый свет большой надежды. Дорога теперь пошла по руслу реки Весляна. Кругом тихо и пустынно. Даже трудно было поверить, что в этом суровом, безмолвном крае непуганых птиц могли жить больные люди и быть довольными своей ледяной судьбой. Скорее всего, они и не пытались найти что-то лучшее в другом месте из опасения потерять и сносно имеющееся.

На подступах к Усть-Черной Весляна приняла в свои объятия Чёрную и, соединившись вместе, эти небольшие таежные речки образовали более сильное русло, но не настолько глубоководное, чтобы дать в этом места начало регулярному судоходству. Судоходство устанавливалось здесь лишь во время весеннего паводка, когда от райцентра Гайны до Усть-Черной буксиришки доставляли сюда на плоскодонных баржах необходимые грузы. Кончалось весеннее полноводье, и снова наступало затишье на этой Глухой водной артерии. Лишь парусные лодки да грузовые завозил ходили летом по Весляне со скудными продуктами для тех, кто еще чудом оставался живых на этой забытой Богом земле. И двигала эти неповоротливые завозны по Весляне все та же рабская сила крестьян-кулаков.

Справа и слева почти вплотную к берегам реки подступала угрюмой стеной девственная, редко где тронутая рукой человека тайга. Проглянуло впервые за несколько пасмурных дней по-весеннему ласковое солнце. Трепетные лучи дневного светила робко заскользили по верхушкам деревьев, постепенно разгораясь все ярче и ярче, разгоняя последний затаившийся сумрак в чаще тайги.

 

 

6

 

На изгибе русла реки подводы обоза вывернули на прямую, будто по линейке проведенную колею. А вскоре показались и первые дома Усть-Черной. Завидев загадочное селение, мальчишки повскакали с саней и понеслись в обгон подводам к поджидавшим их отцам и старшим братьям. Они подскочили к крыльцу углового дома с замысловатой вывеской и разочарованно опешили: ни на улице, ни вокруг домов не было ни души. Только одна невесть откуда взявшаяся лохматая собачонка рьяно набросилась на неожиданных пришельцев, тявкая до истошной хрипоты, пока разозлившиеся мальчишки не прогнали ее камнями.

Старший конвоя грубо обругал ребятишек, приказав каждому из них возвратиться на свое прежнее место в санях. По его словам выходило, что это была база проживания разного начальства и главный штаб надзора за всеми сосланными сюда лишенцами в поселках Дедовка, Ломовка и Смагино. По этим поселкам и предстояло теперь разъехаться прибывшим сюда из Усть-Кулома семьям спецпереселенцев.

Мальчишки обиженно зашмыгали носом, нехотя подавшись назад к опостылевшему обозу, на ходу переговариваясь между собой. Они не поверили заверениям охранника, усматривая в его словах очередной подвох насчет отцов и братьев. Слишком много и бесстыдно обманывали ребятишек взрослые злые дяди, чтобы они могли с легкостью поверить их новым лживым сообщениям. Обман слишком остро ранит детей и причиняет им большие, чем взрослым, страдания.

Юркнувший в тяжелую дверь дома конвоир вернулся через полчаса с двумя местными начальствующими лицами. Оба встали у головной подводы, окинули оценивающим взглядом обоз с жалкими представителями деревенских "мироедов". Тот, что был в черном полушубке и мерлушковой шапке-ушанке, передал старшему конвоиру бумаги и дал указание разделять людей обоза на три группы по списку прикомандирования к тому или иному поселку. Только теперь подводы двинулись в трех разных направлениях согласно полученных предписаний. Все троицкие семьи были направлены в какую-то неведомую Ломовку. Лишь одно то, что односельчане оказались вместе, придавало им бодрости перед лицом новых испытаний, может быть, не менее суровых, чем были впереди. Пять-шесть километров, отделявших Ломовку от Усть-Черной, показались истомленным людям неизмеримо длинными и непостижимо трудными. Их преодолевали люди почти не помня самих себя.

Денек выдался на редкость яркий, теплый, в изумительных солнечных блестках, такой неповторимый в своем одухотворенном величии. На солнечном припеке начало подтаивать. Над низинами поднимался пар, тут

 

и там задорно галдели, видимо, только что прилетевшие грачи. Воспрянула к жизни после долгой зимней спячки природа, а вместе с ней оживали и обреченные на погибель двуногими хищниками смиренные деревенские невольники, лучшие люди России.

Да, это была весна скорби и человеческой печали, потому что весна 1931 года явилась прологом новых, еще более ожесточенных страданий оторванных от насиженных мест многих тысяч крестьян, для которых здешняя суровая сторона станет последним горьким пристанищем в неуютном, до безобразия обшарпанном Российском доме.

Мишке Ларионову нездоровилось. Закутанный до самых глаз старой материнской шалью, он потерянно сидел в санях, очень досадуя на самого себя, что так некстати поддался хвори, когда начиналось самое примечательное за все их мытарства за долгие месяцы ссылки. И как можно было не терзаться, когда в их жизни наступала такая разительная перемена! Они через час-другой приедут в Ломовку, их встретит отец, будет расспрашивать обо всем: и как жили без него в Лузе, в Котласе, в Усть-Куломе, какие трудности перенесли в разлуке с ним, как чувствовал себя в дороге Сашенька, а он сидит, как малютка, закутанный шалью и ждет, когда его самого понесут на руках в дом, вместо того, чтобы шел впереди других, указывая дорогу и помогал маленьким. Мишке стало невыносимо больно, и он чуть-чуть не заплакал, да чудом сдержался, не желая конфузиться в такой небывалый для всех радостно-печальный момент, когда люди будут смеяться и плакать.

Пользуясь тем, что, кроме Витьки, в санках никого не было, Мишка потихоньку развязал шаль, стал высвобождаться из нее. Потом начал заинтересованно осматриваться, что происходило вокруг.

 

7

 

А кругом было тихо и до одури безжизненно пусто. Обоз вдруг остановился, когда сани с Ларионовыми поравнялись с ломовским кладбищем. Среди вековых мачтовых сосен и редких елей над снежными заносами кладбища тут и там проглядывали скромные надгробия в виде деревянных крестов с еле заметными надписями. И нигде не проглядывала над могилами усопших пятиконечная звезда. "Значит, похоронены здесь одни лишь православные христиане, - с убежденностью бывалого человека заключил Мишка. Стало быть, нет среди умерших ни одного "товарища". Да и с какой стати они будут умирать, когда жрут в три горла и ничего не делают, если не считать порки нашего брата?

Позади Ларионовых кто-то громко крикнул, будто радовался приезду

 

в гости к очень богатым и влиятельным в обществе родственникам:

- Сейчас Ломовка будет! Вот увидите. Милиционер сказал... У Мишки невольно защемило под ложечкой. А отчего, он и сам себе не мог объяснить. Ему казалось, что на новом месте все останется по-старому и ничего не изменится к лучшему. Если бы кто-то захотел им сделать добро, он сделал это раньше, не гоняя их с места на место. Не затем их в такую далищу везли, чтобы порадовать здесь чем-то особенным. Те, кто содрал с мужиков по три шкуры, не остановится в алчном устремлении содрать с них еще по дюжине. Убивший родного отца, не содрогнется убить мать и еще десяток невинных людей.

- Вот она и Ломовка! - рявкнул чей-то захлебывающийся от нетерпения мужской голос. - Слезайте, господа эксплататоры голопузые!

Лошади тут же остановились, с саней начали соскакивать ребятишки, побежали к рубленым из леса-кругляша домам, выстроившимся в ряд почти перед самой стеной леса. Около домов не было ни души, словно их обитатели все умерли или спали непробудным сном.

Через минуту, другую все вокруг смешалось, загудело и заухало, наполняясь радостным возбуждением встречи с отцами, которых еще : которые из детишек, как Сашенька Ларионов, ни разу не видали. Мальчишки первыми подбежали к домам-баракам, стучали палками по ступенькам крыльца, в рамы окон. Но никто не откликался на их настойчивый зов. Как выяснилось, все мужчины были на работе и ничего не знали о прибытии своих семей. Они узнают об этом только вечером, когда будет окончен каторжный трудовой день, после того, как будет неукоснительно выполнена дневная норма выработки по заготовке древесины. Это - основа основ, на которой зиждется вся жизнь Ломовки. Выполняющему выработки и паек прибавляли, а невыполняющему - срезали и даже за симуляцию болезни драли плетьми...