ГЛАВА 5

РАСПРАВА

 

(Пояснительное вступление)

 

После разгона бабьего бунта многое об этом событии для обитателе лагеря лишенцев. Осталось покрытым мраком неизвестности. И прежде того, каким изощренным пыткам подвергли предводительниц бунта, почему они упорно отказывались вспоминать об этом и тем более о главном действующем лице бабьего бунта некоей казачке по имени Маринка, не вернувшейся после расправы над "смутьянками" в лагерь. Лишь несколько лет спустя мне удалось кое-что узнать об ужасных событиях того свинцового времени, что я даже невольно растерялся. А спросить об этом отца я не отважился, зная, что тот тайны мне не откроет.

Отец с матерью трудились чернорабочими на лесокомбинате, получая за свой труд жалкие гроши. Впервые за шесть лет ссылки мы вдоволь наелись

 

ржаного хлеба с картошкой и были безмерно рады этому. Нам не надо было больше ходить с Витькой по миру, а сестре Нюрке тянуть лямку домработницы и няньки у чужих людей, очень привередливых и взыскательных к слабенькой тринадцатилетней прислуге.

Человек легкомысленный и беззаботный, отец не имел ни к чему постоянного пристрастия и легко мог переключаться с одного занятия на другое. Апатия к крестьянскому занятию возникла у молодого хозяина Вани Ларионова с тех пор, как мужиков начали душить непосильными налогами. С горя Ваня запил, забросил хозяйство, порой по неделе не бывая дома. Все заботы теперь по хозяйству легли на плечи Екатерины. Другого выхода не было. У Ивана нашлись такие же, как он сам, дружки. С ними он заливал горе, в компании которых чувствовал себя как рыба в воде. В тяжкие годы ссылки отцу стало не до злодейки с этикеткой. Тут и без того голова шла кругом. А едва наевшись досыта хлеба, он снова принялся за старое. Зеленый змий прочно засел у него внутри.

Водку отец покупал редко, она все-таки была ему не по карману. Он больше довольствовался брагой собственного изготовления, денатуркой, сдобренной клюквенным соком, не особенно злоупотребляя сатанинским зельем. У дружбы, основанной на хмельном пристрастии, не было надежных привязанностей. Она с такой же легкостью распадалась, как случайно и начиналась. Не составляла подобная дружба исключения и у отца с Громовым. Я видел этого мужественного человека с сабельным шрамом на щеке раза три у нас дома. Потом он неожиданно исчез из нашего поселка, и отец почему-то никогда не вспоминал о нем. Я стал постепенно забывать об этом понравившемся мне человеке. Но однажды услышанный ночью из уст Громова страшный рассказ я запомнил на всю жизнь.

Всеми семейными делами в нашем доме заправляла мать. Отец по этой части ей никогда не перечил, зная, что его благоверная от задуманного ни за что не отступит. По заведенному матерью правилу ужинали мы рано и тут же ложились спать. Так было и в тот последний приход Громова. Я уже собрался на полати и начал погружаться в сладостную полудрему, как неожиданно кто-то настойчиво постучал в сенную дверь. А некоторое время спустя в сопровождении отца в дом к нам вошел Громов. Оба крадучись шагнули в материн кухонный закуток и в ту же минуту загремели стаканами. Сатанинским зельем отец мог забавляться даже глубокой ночью, а утром опрокинув рюмочку той же живительной влаги, как ни в чем не бывало, бодро шел на работу.

Поначалу отец с Громовым толковали о гражданской войне, о своих незаслуженных обидах, под конец разговор повели о вопиющем засилье Советской власти над крестьянами, обреченными на неминуемую погибель. Сперва я отчетливо разбирал слова собеседников, но сон все настойчивее

 

наваливался на меня, и я незаметно оказался во власти Морфея. Сколько я спал, неизвестно. Только вдруг проснулся от шума упавшей со стола бутылки и услышал в тот же миг тяжелые, точно отлитые из свинца слова Громова, отозвавшиеся острой болью в груди. Вот их суть.

 

1

 

"Вечером, - гудел набатным колоколом голос Громова, - в сарай с избитыми женщинами вошли трое в форме сотрудников НКВД. С ними был и сам комендант лагеря спецпереселенцев. Женщины сидели на забрызганном кровью настиле соломы, несколько оправившиеся от побоев в ожидании решения своей горькой участи. Комендант с презрением окинул хищным взглядом поникших бунтарок и, ткнув кнутовищем в подбородок Маринки, сказал, словно вынес ей суровый приговор:

- Ты останешься для особого разговора. А вы, - скользнул он холодным взглядом по бунтаркам, - идите по баракам. Предупреждаю: вздумаете еще бунтовать, пощады не ждите - отдубасим так, что после этого и родная мать не узнает! Крепко на носу себе зарубите это, шлюхи мокрохвостые!

- Прощай, Маринушка! - задержались на минуту у двери сарая-пыточной сподвижницы руководительницы бунта. - Чтобы ни случилось, не падай духом, родная, держись до конца, уповая на Господа-Бога. Он, всемогущий и милосердный, не оставит тебя в беде великой и поможет устоять перед злодейством супостатов. А мы, радетельница ты наша, денно и ношно будем молиться Богу за тебя, чтобы он, всеблагой, отвел от тебя все напасти и злые удары нечистой силы, которая норовит заманить в свои сети невинные души, лишить их вечного блаженства в обители небесной.

- Прощайте, дорогие мои заступницы и благожелательницы! Не поминайте лихом. Впереди еще много перед нами кровавых дорог. Пусть знают, твари: мы невинные люди и чести своей не посрамим перед разбойным сбродом. Останетесь в живых, расскажите моему сыночку, всем тем, кто не испытал нашей ужасной судьбины, как мучили и терзали нас двуногие хищники. Стойко держитесь вместе, и никакой самый лютый враг не сломит вашей могучей силы. Будьте бдительны! Враг вероломен и хитер.

Крепкий удар одного из сотрудников НКВД кулаком по голове опрокинул Маринку с ног. На какое-то короткое время она лишилась сознания, уткнувшись лицом в кучу соломы. Комендант подмигнул тому же дебелому молодчику из скулодробительной команды, и они оба вышли из изолятора, плотно прикрыв за собой обитую войлоком дверь. Замышляя новую разбойную акцию, чекистские мошенники заранее хотели надежно прикрыть свои людоедские замыслы и оградить себя от возможного

 

разоблачения.

- Тебя, Гаврилов, назначаю старшим, - пояснил комендант. - Действуйте осмотрительно: шельма, видать, бывалая, с крепкими клыками. От такой зануды можно ожидать каких угодно фокусов с закорючкой. Заведите в самую гиблую трясину, там ее, шалаву, и пристукните. Для порядка всыпьте как следует. Она вполне заслуживает этого. Из-за нее, сволочи, я так переволновался, что до сих пор не могу как следует прийти в себя. - Все ясно, товарищ комендант, - вытянулся в струнку храбрый воитель с беззащитными бабами и ребятишками. - С честью выполним ваше ответственное задание, товарищ комендант. Порукой этому вот сия никогда не подводящая меня надежная штука, - показал Гаврилов свой внушительный жилистый кулак. - Если потребуется, одним махом и годовалого бычка могу прикончить. Опыт у меня такой давно имеется. Да какой еще!

 

2

 

Тревожный весенний день угасал. Одним обитателям Лузского лагеря спецпереселенцев он принес новые муки и лишения, другим - успокоение от всех земных мук и забот в потустороннем мире. Маринке ничего не сказали, куда и зачем ее повели. Она не была столь наивна, чтобы питать на этот счет какие-то обнадеживающие иллюзии. Она отлично понимала, с кем имела дело, одно это без всяких недоумений предрешало ее судьбу. Один конвоир с револьвером в руке шел впереди. Он был совсем еще молод, может быть, первого года службы и вел себя как-то непривычно робко и сдержанно, точно боялся допустить непредвиденную оплошность и оконфузиться перед бывалыми собратьями по не очень благородной, а подчас и очень грязной работе. Двое других конвоиров, уверенно шагая за пленницей, чувствовали себя превосходно и ни капельки не испытывали в душе и тени какой-либо неловкости и чувства угрызения совести. Для каждого из них это было вполне привычным и даже желанным делом, когда представлялась возможность проявить свою силу воли и показать пристрастие к службе, за что начальство не забывало отметить должным образом отличившихся. Эти шли следом за Маринкой, беззаботно балагуря и высказывая такие грязные пошлости по адресу несчастной женщины, которые могли покоробить даже самого оголтелого негодяя. А им, неразумным шалопаям, все было нипочем, потому что для таких не были доступны правила элементарного приличия. Да и кто их мог этому научить, если они жили среди таких же как сами мракобесов и деклассированных бродяг, никогда не знавших принципов человеколюбия.

Маринка страдала от безысходности создавшегося положения, от осоз-

 

нания того, что все так нелепо случилось и что этого неумолимого ход событий уже ничем нельзя изменить. Непримиримая к любой форме не справедливости, она считала унижением для себя идти на сговор с совесть» если бы этим можно было искупить смертный приговор. Как бы ей не было мучительно больно, она ни за что не выдала страха перед своими уже давно духовно умершими двуногими мучителями. Несчастная словно окаменевшая в своем нервном перенапряжении, стойко неся одна тяжелый крест за многих обездоленных и униженных красной тиранией.

Руки Маринки крепко связаны веревкой за спиной. Кремовая ситцевая кофточка на ней сильно изодрана и окровавленными ленточками свисает вокруг стройного смуглого тела, обнажая по-девичьи упругие, высокие груди. Маринка с самого начала поняла, что сопротивляться бесполезно, а заискивать перед озверевшими мародерами она не могла, заранее зная, что этих зачерствевших людей ничем не удивишь и не разжалобишь. Зачем в таком случае бросать бисер перед свиньями? Нет, в них мало что осталось от человека, а по внутреннему содержанию эти двуногие существа уже давно стали хищными животными.

Вновь и вновь Маринка убеждалась: чтобы не случилось, доставшийся ей мученический крест надо стоически нести до конца и тем самым доказать свое моральное превосходство перед подлым врагом. Пусть он задохнется! В неистовой злобе бессилия перед физически слабым и безоружным противником, которого он терзал и рвал на части как злобный и кровожадный хищник среди дикой, бесплодной пустыни. Пугала лия Маринку смерть? Или она еще не совсем догадывалась, что с ней собирались сделать? Нет, она все прекрасно понимала, что ее ожидало впереди. Это должно случиться очень скоро. Может, через час, а то и того меньше. Раньше она так вплотную о смерти не задумывалась. Некогда было да и молодость не располагала к грустным излияниями Земных неотложных дел и устремлений было невпроворот. Смерть представлялась как нечто далекое и мало реальное. И вдруг!..

Случившееся, словно страшный ураган перевернуло все вверх тормашками, превратив былое великолепие жизни в ужасный кошмар. Смрадная, удушливая мгла поползла со всех сторон, угрожая захватить в свои мертвящие объятия буйные побеги жизни, истребить все тянущееся к свету разума и солнца. Казалось, уже ничто в мире не в состоянии было приостановить этот невесть откуда прорвавшийся мутный поток разрушения, оградить людей от невиданных ужасов надвигающихся на них сверхчеловеческих страданий.

Как всякий молодой, здоровый человек, Маринка хотела жить, дышать свежим, пьянящим воздухом, радоваться пению птиц, благоуханию цветов на весеннем лугу, быть рядом с родными, любимыми людьми. Именно сей-

 

час, как никогда ранее, ей страстно захотелось увидеть мужа Андрейку, голубоглазого сынишку Митю, крепко обнять и поцеловать обоих на прощанье и забыться в чудном мгновении высокого взлета человеческого духа, способного поднять человека на небывалый подвиг самопожертвования, когда короткие минуты приравниваются к годам и даже десятилетиям, наполненным величием дерзаний на пользу всем людям. Она чувствовала, как все ее тело наполнялось трепетным волнением, и это состояние дивной зачарованности делало ее самое неотъемлемой частью всего сущего, устремленного в розовую даль живого дыхания земных привязанностей. Теперь на пути к этому встали Китайской стеной непреодолимые преграды. Все рухнуло в пропасть. Может, навсегда.

Перед Маринкой ярким видением вставали неповторимые картины недавнего прошлого, такого дорогого ее исстрадавшемуся сердцу. Будто бы только вчера все это было, а враз стало таким немыслимо далеким и чужим, что и подумать страшно. Ушло, неприметно рассеялось как внезапно промелькнувшее в лазурном небе облачко, оставив в душе смутное воспоминание как о чем-то мимолетном и мало доступном. А сердце, наперекор всему, не хотело мириться с потерей былого, неудержимо тянулось к нему, не давая ни на минуту покоя.

Десять лет назад отца Маринки расстреляли ищейки ЧК по ложному навету во враждебной деятельности против Советской власти. Через полгода родился Митя. Вскоре вернулся домой после трехлетней службы в рядах Красной Армии Андрейка. Дружно взялись за налаживание запущенного за годы войны хозяйства, не замечая, как быстро летело время. Радость достатка и семейного счастья желанной гостьей вошли в дом молодого хозяина. Цвела и хорошела год от года в лучах светлого счастья Маринка. Все, казалось, располагало к дальнейшему улучшению жизни, как неожиданно случилось такое, отчего оцепенело все живое вокруг. Ничего подобного не случалось в станице на протяжении многих поколений. Было отчего селянам взяться за голову.

Мутным потоком хлынула по улицам и переулкам станицы страшная заваруха с ликвидацией кулачества и началом коллективизации. Леденящий вопль поплыл от дома к дому, от селения к селению, и вся Россия забилась в ужасных судорогах в преддверии всеобщей трагедии крестьян. Все живое и честное затаилось перед вероломной силой, выползающей из темных закоулков, чтобы совершить свое разбойное дело.

 

3

 

Зверства и издевательства тайных громил не сломили силы воли стойкости Маринки. Она и после жестоких побоев сохранила довольно бодрый внешний вид. Шла она с гордо поднятой головой, независимая и непокорная, словно ничего страшного за полчаса до этого с ней не случилось. Ее строгий взгляд был обращен вперед, где багровым пламене догорал тихий весенний вечер. Все для Маринки казалось окрашенным в этот убийственно яркий кровавый цвет: и небо, и земля, и лес по сторонам тропинки, и даже те двуногие хищники, что сопровождали ее заключительный трагический путь. Тело Маринки горело от кровоточащих ран, во рту ужасно пересохло, она с трудом переводила дыхание, а в голове стоял такой невероятный шум, словно рядом с нею нескончаемо бухает огромный колокол. Стоило несчастной пленнице пропустить несколько глотков холодной воды, ей бы стало легче. Но для Маринки в данный момент это было несбыточной мечтой. У одного из конвоиров болталась на боку алюминиевая солдатская фляга, в которой, вероятно, и была спасительная для нее влага. При одной только предательской мысли обратиться со своей слабостью к бесчувственным изуверам ее муторно покорежило как от соприкосновения к чему-то омерзительному. "Нет, лучше умру от жажды, чем пойду на унижение перед подлым врагом, - подумала мужественно Маринка. - Легче выпить змеиный яд, чем пить мед из рук поганых живодеров."

Глухая тропинка уводила Маринку все дальше и дальше от лагеря, теперь она стала едва заметной и часто пересекала болото, теряясь в тухлой трясине. Местами приходилось брести чуть ли не по колено в ледяной жиже, с трудом вытаскивая из нее ноги. Конвоирам было легче - они шли в добротных кожаных сапогах, а их избитая жертва - босиком. Маринка, кажется, перестала чувствовать ледяную жижу болота, порезы осоки, уколы острых кореньев чахлого кустарника.

"Не иначе, как задумали завести подальше от лагеря и там втихомолку прикончат, - размышляла обреченная женщина. - Этим они хотят замести следы своего бандитского преступления, чтобы на мой труп никто из людей и напасть не смог. Иначе, зачем бы им тянуть меня в такую дикую глухомань? - Маринка оступилась, едва не упала и, выпрямившись, продолжала печальные размышления: - Выходит, такая уж горькая судьбинушка выпала на мою сиротскую долю, что и Андрейка с Митенькой не узнают, где мои изуродованные пиратами косточки лежат..."

С каждым шагом таяли силы измученной безумцами крестьянки, и только благодаря сверхчеловеческому напряжению она не теряла сознания и последних связующих ниточек с огромным подлунным миром, из которого

 

изгоняли ее жалкие твари за ...честную и праведную жизнь. Единственно в этом и состояла ее вина, несовместимая с бандитской моралью самозванной тоталитарной власти.

Маринка как-то непривычно испуганно вздрогнула, слегка покачнулась, но равновесия не потеряла. Ею овладел порыв религиозного экстаза. "Господи, - мысленно обратилась она к Всевышнему, - прости меня грешную, не дай пасть духом перед жестокими мучителями и не потерять перед ними, супостатами, достоинства человеческого. Помоги, всемогущий Господи, выстоять перед любыми испытаниями, не оступиться перед злодеями-палачами, не соблазниться чарами сатанинской силы."

Смерть сама по себе как нечто самодовлеющее не пугала ее своей неотвратимой неизбежностью, не ввергала в пучину отчаяния. Все это представлялось таким естественно простым и безобидным, что даже не вызывало в душе серьезного протеста: наступала исподволь старость, и человек умирал, уступая место на земле другим. Так было испокон века и останется до скончания его. Что касается насильственной, преждевременной смерти, когда человек не успел еще насладиться радостями жизни, сделать многого из задуманного, то это представлялось ему самой ужасающей несправедливостью. Такой роковой удар могли вынести без особого содрогания только люди крепкой натуры и беззаветно преданные своему великому идеалу. К несчастью, Маринка была женщиной, и от одного этого ей было намного трудней, чем другим, но она держалась с достоинством неустрашимого борца-стоика, каковыми не всегда бывают и особы сильного пола!

Пленница как будто окаменела, двигалась с безотчетным безразличием, плохо различая предметы перед собой и сама сделавшись непомерно тяжелой и обременительной. Она упорно сохраняла молчание, даже стоны сдерживала, опасаясь в мученических звуках выдать свою слабость и душевную муку. Ей стало совершенно безразлично, куда ее вели конвоиры и что с ней станет в конце трагического пути.

Впереди показалась небольшая сухая поляна с редкими мелкорослыми елочками. Оттуда потянуло запахом хвои и чем-то приторно терпким. В ту же минуту послышался возбужденный крик вспугнутой ночной птицы. От неожиданности Маринка даже вздрогнула, почуяв недоброе в всполошенном крике таинственной ночной вещуньи.

 

4

 

- Поворачивай влево! - приказал Гаврилов впереди едущему собрату. Тот какое-то время стоял в недоумении, потом, убыстряя шаг, направился к середине поляны. Тут же Гаврилов шепнул другому сподвижнику по

 

разбою, нагло стрельнув глазами на обреченную:

- Вот тебе холстина. Завяжи ей, зануде, гляделки, чтобы зря не ксоротилась по сторонам да лишнего шума не наделала от увиденного.

Едва Маринка дошла до середины поляны, как неожиданно на нее набросились двое охранников и, грубо тиская избитое тело несчастной женщины, стали завязывать вонючей холстиной глаза. Узницу так и передернуло всю от гнусных затей чекистских прихвостней. Сомнений не оставалось: наступил роковой момент прощания с жизнью, после которого уже ничего не останется от нее, кроме горькой памяти в сердце близких. Маринке стало казаться, что сама земля заколыхалась у нее под ногами и поплыла знойным маревом куда-то в сторону. Она глядела на все затуманенными глазами и уже ничего не видела вокруг себя. Маринка тяжко перевела дыхание и из последних сил выкрикнула в исступленном гневе своим мучителям-душегубам:

- До какой же все-таки низости вы дошли, шакальи выродки! Зачем измываться, лучше бы одним махом прикончили. Или вам еще мало злодеяний, которые вы причинили невинным людям?! Знайте же, мерзавцы, расплата рано или поздно придет перед судом народа. Кровь людская – не водица, за нее строго взыщется. Сама земля будет гореть у вас под ногами. И вы сами, и ваши предки будут навеки прокляты Богом!

- Угрохать тебя, милочка, мы успеем. Надо сперва удовольствие справить, коль случай удобный представился. Зачем торопиться бестолку? - Ишь чего захотели, зверюги поганые! - в исступлении выдохнула Маринка, напрягая последние усилия, перед звериной яростью Гаврилова. Но потуги были ничтожны, чтобы превозмочь похоть взыгравшего хищника. Он добивался своего смело и бесстрашно, уверенный в своей классовой защищенности, когда не надо было беспокоиться, что в чем-то ты провинишься, и тебя за это сурово накажут как великого преступника. Не за бабу, классового врага, идейного партийца никто не наказывает.

Подавив сопротивление окончательно обессилевшей узницы, Гаврилов остервенело срывал с Маринки остатки изодранной одежды, отбрасывая их в сторону. В конце концов, садист добился своего, завладев почти бесчувственным телом несчастной женщины. По-лошадиному фыркая и всхрапывая, он бормотал себе что-то под нос, а насытившись, четко брякнул. - Не расстраивайтесь, братцы, этого добра здесь на десятерых мужиков хватит. Это вам не кутья с изюмом. Вали на полную потребность!

Следом за Гавриловым над обесчещенной женщиной склонился щупленький Глебов. Тщедушный и сутулый, он казался в сравнении Гавриловым хилым подростком, которому следовало бы еще играть в козны и гонять в ночное деревенских лошадей, а не заниматься такой черной службой. Может, его вынудила к этому особая причина, чему он и сам не

 

рад, да потом привык, пообтерся и глядя на других, стал бездумно выполнять все, что ни поручали. К тому же ничего путного делать этот слизняк не мог и тяготился всякой серьезной работой. А тут можно было волынить, не особенно изнуряя себя и не рискуя остаться голодным или без крыши над головой, как случалось с ним, безродным, раньше.

Почувствовав вблизи своего лица рожу этого забулдыжного хлюпика, Маринка схватила его зубами за нос. Глебов взвыл страшным голосом, будто его начали рвать на части голодные волки. У насильника были свободными руки, и он схватил за горло свою жертву, начал ее изо всех сил ушить. Теряя сознание, Маринка уже почти инстинктивно делала все возможное, чтобы отплатить сполна гнусной твари за учиненную мерзость. Если бы не заступничество Гаврилова за своего непутевого собрата, ударившего Маринку кулаком по голове, хилому Глебову пришлось совсем кисло. Он, как побитый щенок, отполз от тела истерзанной крестьянки, стал унимать текущую кровь из прокушенного носа.

Мстя за пострадавшего сподвижника по разбою, Гаврилов еще несколько раз ударил умирающую женщину револьвером по лицу и голове. Повязка слетела с лица Маринки. Оно теперь сильно распухло, и было покрыто тошными багровыми кровоподтеками, а правый глаз бедняжки выпал из глазницы и едва держался на окровавленной жилке. Мученица уже почти не обнаруживала признаков жизни, а озверевшие насильники продолжали измываться над ее изуродованным телом. Под конец озлобленный Глебов, придерживая левой рукой прокушенный нос, правой всадил Маринке финку в левую, чудом уцелевшую грудь. Истязаемая слабо дернулась, и левый ее, еще поврежденный глаз дважды мигнул в последний раз и тоже навеки угас. Какое-то время очумевший Глебов стоял в немой растерянности, потом с бешеной поспешностью вынул из груди замученной страдалицы финку. В этот же миг из раны невинной жертвы брызнул кверху алый фонтанчик. Это душа святой мученицы расставалась с тленным телом, готовясь вознестись на небо, чтобы обрести вечный покой на лоне вечного блаженства в кругу сонма праведников.

 

5

 

Когда низменные страсти душегубов улеглись, Глебов сказал: Красивая была, стерва. Зря быстро порешили эдакую кралю. Надо бы еще малость позабавиться с ней. Зря поспешили со света сживать. Жди теперь, когда другой такой чудесный случай представится. Эх, вы!

- Это ты чепуху мелешь, Глебов, - равнодушно хмыкнул Гаврилов, - такого добра в лагере хоть болото пруди. До самой Лузы хватит. В ба-

 

раках одни бабы с детьми и старцами. Любую бери на предмет выяснения какого-то важного политического дела, а веди ее куда тебе вздумается. Попадется как эта, можешь не только без носа, но и без головы остаться. Не подоспел бы я тебе на помощь, один пшик от тебя остался. К тому же она была связана и крепко побита до этого. Будь другая такая неломаная, он бы из тебя в два счета дух выпустила.

- Это она меня неожиданно ухватила, - оправдывался, гнусавя Глебов - Если бы я заранее знал о ее каверзных замыслах, оплошности не было.

Третьим из конвоиров был Колька Власов, человек тихого нрава, застенчивый и вовсе не воинственной натуры. Скорее наоборот, он с трудом переносил армейскую шагистику и мучился от одного вида крови. Глядя на его подавленный, болезненный вид, Гаврилов сочувственно заметил, хоть и не отличался по складу характера склонным к нежности: - Ты не заболел случайно, парень? Уж очень мордашка-то у тебя кислая. Или живот схватило от пареной брюквы, которой нас супруга коменданта угощала? А мой желудок способен с легкостью и кирзовые сапоги переварить. Не верите? Давайте поспорим на четверть белой.

- Меня от вида крови мутит, - уныло пояснил Власов.- А сегодня ее вот сколько было! Поневоле затошнит и самого не брезгливого.

- А нам с Глебовым хоть бы что, - похвалился Гаврилов.

- То вы, - ответил Власов, - вы люди опытные и закаленные. Вам легче.

- Учись, закаляйся и ты, - посоветовал Гаврилов. - Тогда и тебе все станет нипочем. Чекист должен быть человеком храбрыми стойким, не поддающимся никаким ударам судьбы и роковой неожиданности. Его не должны пугать ни кровь, ни смерть, ни самые невероятные бури-ураганы. Чекист, у которого дрожат и не поднимаются руки, чтобы избить или совсем прикончить врага народа, предателя рабоче-крестьянской Родины. Это не чекист, а прелая тряпка. Такому не место среди рыцарей революций. Будешь учиться, перенимать мастерство старших, придет и к тебе умение бесстрашного борца за светлое, коммунистическое будущее.

Почти совсем стемнело. В лесу стало тихо-тихо. Трое душегубов потащили труп Маринки к куче хвороста. Большую часть его сложили с краю болота и бросили на хворост труп загубленной крестьянки. Оставшимся хворостом закидали труп Маринки и подожгли его. Огонь бойко запылал в куче хвороста, а через минуту-другую его пляшущие языки высоко взметнулись над поверженной во мрак поляной.

Ополоснув кое-как выпачканные в крови руки в болотной лужице, устроители людоедской вакханалии с жадностью затянулись табачным зельем. Даже поникший было поначалу Власов несколько оправился от психического шока, заговорил в более уравновешенном тоне.

- Теперь, братцы, - бодро возвысил свой громоподобный голос Гаврилов,

 

не грешно и по рюмочке пропустить на помин ее души. - Он вытащил из кожаной сумки бутылку спирту, флягу с водой, два копченых лада. Глебов с Власовым даже рты разинули, увидав такие деликатесы, каких никак не ожидали встретить в такое время и при таких необычных обстоятельствах. Оба молчали, будто языки проглотили. Под конец Глебов пришел в себя, и первым нарушил молчание, хрипло выдавил, икая:

- Где это вы, товарищ старшина, такой небывалой в наши дни гастрономической редкостью разжились? Этого теперь и во сне-то не каждому счастливчику удается увидеть. Вот ведь чудеса-то какие!

- Глупый ты человек, Глебов, - рассердился старшина Гаврилов. - Мелешь такую несусветную чепуху, что даже слушать тошно. Ума кот наплакал, а тоже в рассуждения суется. Хватит всякой пустой болтовни. Давайте лучше выпьем за здоровье нашей рабоче-крестьянской власти и пожелаем ей скорее на земле коммунизм установить. Смерть тайным и явным врагам трудового народа! Под знаменем Ленина-Сталина вперед к мировой пролетарской революции. Покажем всему миру, на что способны русские чудо-богатыри в борьбе со старым отжившим строем!

Гаврилов налил себе чуть поболее полстакана спирта, не стал разбавлять его водой и залпом выпил огненную жидкость, ни капельки не поморщившись. Потом разрезал леща на несколько частей и стал неторопливо закусывать, отщипывая от толстого ломтя ситного хлеба небольшие кусочки. С тем же невозмутимым спокойствием прилег на землю, подперев одной рукой голову, затянулся душистой папиросой.

- Пейте и вы, друзья мои по оружию, - сказал старшина. - К черту слюнявые барские нежности и предрассудки. Мы - пролетарии, подлинные хозяева своей социалистической Отчизны, ее надежные дозорные. Перед нами все дороги открыты, иди по любой хоть на край света и бери от жизни, что душе твоей угодно, потому что все это наше, народное.

Из всех богатств, отпущенных новой властью угнетенному люду, трое развеселившихся мародеров в эти минуты кровавой оргии обладали лишь мизерной частицей обещанного, но и этим упивались до полного безумия. Бутылка со спиртом представлялась этим омерзительным ублюдкам божественным даром. Она переходила из рук в руки, все сильнее опьяняя сознание и развязывая языки развеселившимся головорезам. При зловещих отблесках смрадного костра гробовую тишину вдруг всколыхнул сильный голос старшины Гаврилова, поплывшим хищной птицей над болотом:

Из-за острова на стрежень,

На простор речной волны...

Сперва заплутавшийся во мраке ночи одинокий голос певца бился в

 

бессильных потугах выйти на широкий простор. Он то поднимался наивысшего напряжения гневного звучания, то замирал на ноте отчаяния. Лишь когда к могучему голосу старшины нерешительно присоединились два других нестройных голоса его подчиненных, набатный голос Гаврилова хоть и не приобрел большей выразительности, зато не казался так потерянно грустным в своем одиночестве.

От костра вздымался к небу черными хлопьями тяжелый дым. В воздухе пахло вонючей гарью, удушающими испарениями болота, запахом горелого человеческого трупа. Над головами разбойных гуляк повисли тошнотворные хлопья пепла, сгустились отвратительные запахи тлена, но уподобившимся свиньям приматам все это было безразлично. Им было приятно и весело, а до всего остального не доходил их короткий, как заячий хвост, разум. Только Глебов не очень уютно чувствовал себя из-за прокушенного носа. Спирт значительно облегчил его боль.

- Здорово жарится, коряга болотная! - не найдя что сказать более путное, ляпнул несколько пришедший в себя Власов. - Он попытался подняться на ноги, но тут же расслабленно сполз наземь, хватаясь обеими руками мохнатую перед ним кочку. - Теперь ее сам черт не найдет, куда мы чертяку упрятали. Другие после такой основательной обработки куда не следует не сунутся. А то додумались против законных порядков выступать. Разве такое допустимо устраивать?

- Это ты верно подметил, браток, - прогундосил в ответ Глебов. - жарится зануда, лучше карася на сковородке, а если бы подбросить еще сухого валежнику, зашипела почище. Да ладно: до утра и так от нее одна горка золы останется. Огонь, дружок, одинаково со всеми обращается, что с писаной красавицей, что с шелудивым телком. - Он на минуту замолчал, уставившись посиневшим лицом в сторону тропинки, приведшей их к этому злополучному месту: - Смотрите, там что-то шевелится, будто сюда идет. Может, нас ищут, да сразу на след не нападут. Влетит нам за милую душу, если сюда ее родственники или знакомцы пожаловали. Надо поскорее сматываться отсюда. За такое, что мы сотворили, с нами долго цацкаться не будут. Тут же в расход пустят. Это точно.

Напрасно Гаврилов с Власовым напряженно глядели в направлении указанной Глебовым опасности, их посоловевшие глаза ничего подозрительного там обнаружить не смогли, а Глебов по-прежнему настаивал на своем, указывая новые ориентиры грозящей опасности.

- Это тебе, батенька, померещилось, - категорически возразил Гаврилов - Спьяну да после бабьего укуса, как после укуса бешеной собаки, запросто может в голову дурная кровь ударить. Подобное случалось на моей памяти. А один солдат с ума спятил, его на лечение отправили. Главное, не унывай, все будет шито-крыто, даю тебе честное партийное!

 

А сам в душе не без опасения подумал: "Мало ли что может случиться в наше неспокойное время. Вон их сколько тысяч в бараки напичкали, что селедки в бочки. Попробуй угадай, что на уме у каждого из них. Тем более, что терять этим сыромятным господам-эксплуататорам нечего, кроме заплат на зипунах с шубами. Случись что-нибудь неутешительное для нашего брата, они попытаются подлить масла в огонь, чтобы самым беспощадным образом свести с нами счеты.

Побросав в догорающий костер остатки заготовленного хвороста, ночные разбойники поплелись обратно в лагерь. Сгустившаяся темень весенней ночи скрыла еще одну кровавую трагедию, каких бесчисленное множество случалось на просторах Советского Союза в ту суровую пору наползавшего черной тучей сталинского кровавого лихолетья. Кругом было настороженно тихо и не по-весеннему печально. Казалось, даже ночные птахи затаились в немом оцепенении перед совершенным двуногими шакалами злодейством. Все трое молчали, отягченные тяжким раздумьем о случившемся. Никто не хотел первым высказать своих впечатлений, какие испытывал после совершенной расправы над узницей лагеря. Особую подавленность, но не раскаяние, испытывали Глебов с Власовым. Гаврилов, как закоренелый фанатик и мракобес, угрызений совести не испытывал. Преступления для него стали обыденным делом жизни, его профессиональным мастерством, чему он посвятил себя безвозвратно. Он лишь изредка переживал за свою собачью шкуру, опасаясь заслуженной расплаты за свои мародерские злодеяния. Не выдержав смятения души, жаждущей высокого взлета, старшина тихо запел:

Смело, товарищи, в ногу!

Духом окрепнем в борьбе,

В царство свободы дорогу

Грудью проложим себе...

Через минуту, другую наступательный мотив песни подхватили двое других сподвижников по разбою. Песня отвлекала каждого от тягостных дум, заряжала бодрым оптимизмом борьбы за светлое будущее всех обездоленных и угнетенных. Только у этих красноперых "патриотов" на деле получалось совершенно по-иному, к чему призывала песня. Выполняя волю своих оголтелых хозяев, подчиненные добросовестно несли возложенную на них службу, искренне веря, что делают нужное и очень полезное дело во имя торжества идеалов добра и справедливости. В этом и состояло их великое заблуждение, которое ставило этих фальшивых друзей народа в их непримиримых врагов наравне с маститыми самодурами власти. Им стоило бы в эти страшные минуты терзаться горьким раскаянием, плакать

 

кровавыми слезами, рвать на голове волосы, а они беззаботно пели, ибо переродившись в подонков общества, позабыли про все человеческое. Таких в Советской России было очень много. Поэтому наша замечательная Отчизна и захлебывалась в потоках невинно пролитой крови, теряя свою былую силу и всемирную благодарную признательность.

 

6

 

Еще что-то звякнуло в закутке. Голос Громова умолк. В квартире воцарилась напряженная тишина, когда тиканье часов-ходиков особенно четким. Я начал засыпать, как неожиданно уловил сдержанный голос отца. Ему вторил голос Громова. Отец спросил собеседника:

- А как ты узнал об этой страшной истории?

- Очень просто, - отозвался Громов. - Мы с дружком Гаевым еще до бабьего бунта задумали комендатуру спалить и кое-кого прикончить там. Мы договорились с одним человеком, который должен был снабдить нас оружием и горючим на том самом болоте, где разыгралась та жуткая трагедия. За определенную мзду, конечно. А что мы оказались свидетелями той ужаснейшей драмы, это произошло по чистой случайности.

Когда началась облава и угон мужиков на станцию, мы подались с Гаевым на то самое болото. Мы и раньше там были. Связь держали через одного уголовника, прикинувшегося придурковатым нищим. Бабий бунт ускорил события и спутал все наши карты. Гаевой пошел в разведку, но не вернулся назад. Я остался один, до конца все видел, что сотворили мерзавцы над беззащитной женщиной. Как жаль, что у меня не было оружия, я бы показал подлюкам, как издеваться над беспомощными людьми. Исправить положения уже было невозможно. Наш план сорвался.

На другую ночь я выбрался из гиблого логова и ушел в Лузу. Люди в поселке проживали смирные, благожелательные. Они немало повидали на своем веку всяких несчастных и обездоленных, гонимых и царскими властями, и прислужниками красных деспотов. Эти люди знали цену товарищеской взаимовыручке. Они и снабдили меня в дорогу какими могли харчами. С попутным товарняком добрался я до Котласа, разыскал свою сводную группу этапа на Усть-Черную. Остальное тебе известно. Пересказывать заново все это нет смысла. ...Громов ушел от нас. Больше его я никогда не видал в Лобве. Он как в воду канул, а может, в лапы ежовских палачей попал. А это еще страшнее! От этих была только одна дорога - на тот свет. И никуда больше. Она была короткой, но очень мучительной, эта дорога, по которой гнали узников ежовские сторожевые псы. И жизнь тогда для многих миллионов честных людей стала настоящим адом, страшнее чего на свете не могло даже быть. А попросту это была счастливейшая сталинская эпоха, как нежно именовали ее продажные борзописцы социалистического реализма.